Коронация, или Последний из романов

– Мне не следовало бежать тогда за каретой. Это была непростительная ошибка, – наконец произнес я по-русски. – Видите, теперь вот вам приходиться за меня отдуваться.

Вышло совсем не то и не так, да еще влезло слово «отдуваться», вряд ли известное иностранке. И тем не менее мадемуазель прекрасно меня поняла.

– Не нужно так бояться, Атанас, – улыбнулась она, впервые назвав меня по имени, которое в ее устах неожиданно приобрело какое-то кавказское звучание. – Сегодня Линд не будет меня убивать. Я еще должна завтха пхивезти «Охлов».

Стыдно, но в этот миг я испытал облегчение, вспомнив уверенность, с которой Снежневская заявила, что «Орлова» похитителям ни при каких обстоятельствах не отдадут. Это было низкое, недостойное чувство. И я побледнел, осознав, что в этот миг предал бедного маленького Михаила Георгиевича, от которого и так уже все отвернулись. А ведь я всегда считал, что на свете нет ничего отвратительнее предательства. По-моему, худший из грехов – предать поруганию драгоценнейшие из человеческих чувств: любовь и доверие.

Здесь мне сделалось ещё стыдней, потому что я вспомнил, как господин Маса назвал меня тем японским словом. Ури… угримоно?

Я и в самом деле поступил тогда безответственно. И как порядочный человек должен был принести свои извинения.

Пожелав гувернантке успеха в ее трудном и опасном предприятии, я отправился к японцу.

Постучал в дверь, услышал какой-то неразборчивый звук и по некотором размышлении решил расценить его как позволение войти.

Господин Маса сидел на полу, в одном нижнем белье – то есть в том самом наряде, в котором я однажды видел его прыгающим на стену. Перед японцем лежал лист бумаги, на котором фандоринский камердинер старательно выводил кисточкой какие-то замысловатые узоры.

– Сьто нада? – спросил он, покосившись на меня своими узкими злобными глазками.

Меня покоробила грубость тона, однако следовало довести дело до конца. Покойный отец всегда говорил: истинное достоинство не в том, как с тобой поступают другие, а в том, как поступаешь ты сам.

– Господин Маса, – начал я, поклонившись. – Я пришел вам сказать, во-первых, что я не в претензии за полученный от вас удар, ибо вполне заслужил подобное обхождение своим проступком. А во-вторых, я искренне сожалею, что стал невольным виновником срыва плана господина Фандорина. Прошу меня извинить.

Японец церемонно поклонился мне в ответ, не вставая с пола.

– Прошу и меня идзвиничь, – сказал он, – но идзвиничь вас не могу. Вась покорный сруга.

И еще раз поклонился.

Ну, это как угодно, подумал я. Мой долг был исполнен. Я попрощался и вышел.

Нужно было чем-то себя занять до возвращения мадемуазель, чтобы время не тянулось так медленно. Я прошелся по комнатам и в гостиной обратил внимание на ковер, сплошь увешанный кавказским и турецким оружием. Встал на стул, снял кинжал с серебряной насечкой, провел пальцем. Ножны оказались чисты, ни пылинки. Мне стало интересно, хватает ли у Сомова дотошности, чтобы следить не только за ножнами, но и за клинком.

Я медленно вытянул лезвие, подышал на него, посмотрел на свет. Так и есть – разводы. А если кто-нибудь из гостей так же вот возьмет полюбопытствовать? Выйдет неловко. Все-таки Сомову до настоящего дворецкого еще далеко, определил я и, признаться, ощутил некоторое внутреннее удовлетворение.

Раздались странные, шлепающие шаги. Я обернулся, все еще стоя на стуле, и увидел господина Масу. Он был в том же японском исподнем и вовсе без обуви. О, господи, что он себе позволяет! Разгуливать по дому в этаком виде!

Надо полагать, у меня сделался весьма сердитый вид, да и обнаженный кинжал в руке, вероятно, смотрелся презловеще. Во всяком случае, японец явно испугался.

Он подбежал ко мне, схватил за руку и затараторил так быстро, что я не разобрал половины:

– Чеперь я видзю, сьто вы дзействичерьно содзяреете. Вы настоясий самурай, и я принимаю ваши идзвинения. Не нузьно харакири.

Я понял лишь, что он отчего-то решил сменить гнев на милость и больше на меня не сердится. Что ж, тем лучше.





* * *


Обход комнат я так и не завершил. Лакей Липпс разыскал меня в буфетной, где я проверял, хорошо ли отутюжены салфетки, и передал, чтобы я немедленно отправлялся в бельэтаж к Павлу Георгиевичу.

В комнате у великого князя сидел и лейтенант Эндлунг, поглядывавший на меня с загадочным видом и куривший длинный турецкий чубук.

– Садись, Афанасий, садись, – пригласил его высочество, что уже само по себе было необычно.

Я осторожно опустился на краешек стула, не ожидая от этого разговора ничего хорошего.

Вид у Павла Георгиевича был возбужденный и решительный, однако беседу он завел вовсе не о том, чего я опасался.

– Филя давно мне втолковывал, что ты, Афанасий, вовсе не так прост, как кажешься, – начал великий князь, кивнув на Эндлунга, – а я ему не верил. Теперь вижу, что так оно и есть.

Я уже приготовился оправдываться, но его высочество махнул рукой – мол, помолчи – и продолжил:

– А потому мы посоветовались и решили привлечь тебя к делу. Ты не думай, что я какой-нибудь бессердечный шалопай и все эти дни сидел, сложа руки или, там, по ресторанам ездил. Нет, Афанасий, это одна видимость, а на самом деле мы с Филькой все время думали только об одном – как помочь бедному Мике. Полиция полицией, но ведь и мы чего-то стоим. Надобно действовать, иначе эти государственные умники добьются того, что преступники уморят брата, а то и просто убьют. Для них стекляшка дороже!

Это была сущая правда, я и сам так думал, но, честно говоря, не ожидал от лихих моряков чего-то дельного и потому ограничился почтительным наклоном головы.

– У Эндлунга собственная теория, – взволнованно проговорил Павел Георгиевич. – Филя, расскажи ему.

– Охотно, – отозвался лейтенант, выпуская облачко дыма. – Рассудите сами, Афанасий Степанович. Тут всё куда как просто. Что известно про этого доктора Линда?


Я подождал, пока он сам ответит на свой вопрос, и Эндлунг продолжил, подняв палец:

– Только одно. Что он женоненавистник. Еще бы он был не женоненавистник! Нормальный человек, охочий до бабеток, как мы с вами [при этой ремарке я поневоле сморщился], на этакие гнусности не пойдет. Ведь верно?

– Предположим, – осторожно сказал я. – И что с того?

В аналитические способности бравого лейтенанта мне как-то не верилось. Однако Эндлунг меня удивил.

– А кто терпеть не может женщин? – с победительным видом поинтересовался он.

– Да, в самом деле, кто? – подхватил Павел Георгиевич.

Я подумал и повторил:

– Кто?

Его высочество переглянулся с приятелем.

– Ну же, Афанасий, соображай.

Я подумал еще.

– Ну, многие женщины терпеть не могут своих сестер по полу…

– Ах, Афанасий, как же ты тугодумен, право! Мы ведь говорим не про женщин, а про доктора Линда.

Эндлунг веско произнес:

– Бугры.

В первое мгновение я не понял, какие бугры он имеет в виду, но потом сообразил, что речь идет не о возвышенностях рельефа, а французском слове bougre, которым в приличном обществе называют мужеложцев. Впрочем, лейтенант тут же пояснил свою мысль и иным термином, в обществе не принятым вовсе, поэтому повторять его я не стану.

– И все сразу становится ясным! – воскликнул Эндлунг. – Линд – бугр, и вся его шайка тоже сплошь бардаши – бугры и тапетки.

– Кто-кто? – переспросил я.

– Тапетки, они же девоньки, племяшки, слюнтяйки ну, пассивные бардаши. Разумеется, в такой банде все друг за друга горой! И Москву для своего злодеяния Линд выбрал неслучайно. У бардашей благодаря дядюшке Сэму тут теперь просто Мекка. Недаром говорят: раньше Москва стояла на семи холмах, а теперь на одном бугре.

Этот злой каламбур, намекающий на особенные пристрастия Симеона Александровича, мне приходилось слышать и раньше. Я счел своим долгом заметить, обращаясь к Эндлунгу:

– Неужто же вы, господин камер-юнкер, предполагаете, что его высочество московский генерал-губернатор может быть причастен к похищению собственного племянника?

– Нет конечно! – воскликнул Павел Георгиевич. – Но вокруг дяди Сэма трется столько всякой швали. Да взять хоть бы наших дорогих гостей, Карра и Бэнвилла. Предположим, лорд нам еще худо-бедно известен, хотя тоже недавно – всего три месяца, как познакомились. А кто таков этот мистер Карр? И чего ради Бэнвилл напросился к папеньке в гости?

– Ну как же, ваше высочество, такое событие – коронация.

– А если дело совсем в другом? – азартно махнул трубкой Эндлунг. – Если он вообще никакой не лорд? И уж, конечно, особенно подозрителен этот прилизанный Карр. Вы вспомните, они появились в Эрмитаже в самый день похищения. Всё ходят тут, вынюхивают. Я совершенно уверен, что тот или другой, а то и оба связаны с Линдом!

– Карр, вне всякого сомнения это Карр, – убежденно произнес великий князь. – Бэнвилл все-таки человек из высшего общества. Такие манеры и такой выговор не подделаешь.

– А кто тебе сказал, Полли, что доктор Линд – не человек из общества? – возразил лейтенант.

Оба были правы, и вообще всё это, на мой взгляд, звучало очень даже неглупо. Вот уж не ожидал.

– Не сообщить ли об этих подозрениях полковнику Карновичу? – предложил я.

– Нет-нет, – покачал головой Павел Георгиевич. – Он или этот болван Ласовский только снова всё испортят. К тому же у обоих полно забот в связи с завтрашней коронацией.

– Тогда господину Фандорину? – сказал я скрепя сердце.

Эндлунг и его высочество переглянулись.

– Понимаешь, Афанасий, – протянул великий князь, – Фандорин, конечно, человек умный, но он ведь, кажется, готовит какую-то хитрую операцию. И пусть себе готовит.

– Обойдемся сами, – отрезал лейтенант. – И еще посмотрим, чья операция похитрее. Но нам нужен помощник. Скажите, Зюкин, вы с нами или нет?

Я согласился сразу и без малейших колебаний. Мысль о том, что я снова буду занят в настоящем деле, да еще без участия господина Фандорина, несказанно меня воодушевила.

– Что нужно делать? – спросил я.

– Для начала установить слежку, – деловито объявил Эндлунг. – За обоими. Полли этим заняться не может – он слишком на виду и к тому же у него полно обязанностей. Сегодня у августейшей семьи всенощное бдение, а завтра на коронации он вообще будет, как мопс на привязи. Потому мы вас и привлекли. Итак, я буду следить за Карром, а вы, Зюкин, за Бэнвиллом.

Я отметил, что самого многообещающего из подозреваемых он оставил за собой, но возражать не стал – в конце концов, до этой идеи додумался Эндлунг, а не я.