Королева Бедлама

— Она узнала, где вы бываете. И слышала, как с вами разговаривал Эндрю. Нет, она не видела его лица, но я уверен, что это был именно Кипперинг. Он выступает посредником, верно?

И вновь — нет ответа.

— Да, так и есть, — продолжал Мэтью под вой ветра, взметнувшегося вокруг него. — Вы платите деньги за содержание Грейс Хестер, а Кипперинг их передает. Поскольку он состоит в добрых отношениях с мадам Блоссом, та согласилась оставить девушку умирать у себя, я прав? Полагаю, именно она первой распознала в одной из своих голубок дочь священника. Или Грейс сама все рассказала, когда поняла, что жить ей осталось недолго? — Он умолк, давая Уэйду возможность ответить, однако тот не произнес ни слова. — Вы, верно, считаете мадам Блоссом святой, ведь если бы кто-то и начал вас шантажировать, так это она. Интересно, какую награду вы ей посулили? Местечко в раю для той, что боится ада?

Уэйд едва заметно опустил голову, будто склоняясь в молитве. Затем молвил изнуренно, подавленно:

— Мадам Блоссом — коммерсантка. Эндрю помог нам оформить сделку, так что отношения нас связывают исключительно деловые. Это ей понятней, чем высокие материи.

— И конечно, ей небесполезно иметь такого союзника, как вы. На случай, если могущественные церковные чины пожелают прикрыть ее лавочку.

— Разумеется, — отвечал Уэйд, не поднимая головы. — Но у меня не было выбора, Мэтью. Путь наверх — правильный путь — был слишком опасен. Я оказался неспособен на то, что проповедовал, к чему призывал людей. Мне придется жить с этим до конца дней своих, и не думай, будто это просто.

— Однако вы останетесь священником, — сказал Мэтью. — А ваша дочь умрет, так и не получив прощения родного отца.

— Прощения? — Уэйд поглядел на него со смесью недоумения и гнева, который черной тучей пронесся по его лицу. Он отбросил удочку в сторону, встал и выпятил грудь — будто приготавливаясь дать отпор всему миру. — По-твоему, она хочет прощения? О нет, юноша! У нее нет ни стыда, ни сожалений относительно того, как она прожила свою жизнь.

— Тогда что же ей нужно, по-вашему?

Уэйд отер рукою лицо. Казалось, он вот-вот рухнет на камни и распластается на них тряпкой. Он сделал глубокий вдох и медленно выдохнул.

— Грейс с детства была своевольна и порывиста. Все внимание — только ей. Носила банты с бубенцами, рюши, украшения — бог знает какими грехами она все это добывала. Знаешь, почему она желает умереть в публичном доме? Она сама сказала Эндрю: чтобы и при смерти слышать музыку и смех. А ведь веселье тамошних обитателей — напускное, притворное! И вот она лежит там, в постели, а я торчу на улице под ее окнами… — Уэйд покачал головой.

— И рыдаете?

— Да, рыдаю! — последовал резкий и гневный ответ. — О, видел бы ты меня, когда Эндрю впервые поведал мне о том, что узнал от мадам Блоссом! Я не рыдал, нет! Я готов был клясть Господа и отправиться за это в ад! То, чем полнился мой разум, грозило моей душе вечным огнем, но, видит Бог, я ничего не мог с этим поделать! Однако следовало что-то предпринять, и в первую очередь я думал о Констанции.

— Она не в курсе?

— Что ее старшая сестра — блудница? Конечно нет! Что я мог сказать Констанции? Что мне было делать? — Он уставил в пустоту невидящий взор. — И что мне делать теперь?

— Полагаю, скоро все разрешится само собой. Разве не так вы сказали младшей дочери?

— Доктор Вандерброкен говорит… ему ничего не остается, кроме как облегчать муки больной. Через неделю-другую она преставится, и странно, что этого не случилось до сих пор.

— Быть может, это не случилось потому, что она надеется перед смертью повидать родного отца? — предположил Мэтью.

— Я не войду в этот окаянный дом! Как можно? Священник в стенах борделя! Тогда на моей репутации в этом городе сразу можно ставить крест. — Уэйд сокрушенно опустился на валун. Минуту-другую он наблюдал за игрой ветра в кронах деревьев на холмах, а потом тихо сказал: — Я хотел войти. Хотел повидать ее. Поговорить. Объяснить… Утешить, принести какое-никакое успокоение ее душе. Она приехала в мае и, очевидно… уже была больна. Но ей удалось скрыть болезнь от мадам Блоссом и даже от доктора Годвина. Грейс с детства отличалась поразительным красноречием. Полагаю, во время осмотра она просто заговорила всем зубы. Энди считает, что физические нагрузки, которые предполагает ее… работа… окончательно ее изнурили. Она потеряла сознание, к ней вызвали доктора Годвина, и, конечно, мадам Блоссом сразу решила выдворить ее из дома. Тогда-то Грейс и призналась, кто она такая. Видимо, Эндрю решили посвятить в курс дела в силу его опыта… Опыта в юриспруденции — разумеется, не в прелюбодеянии.

Кипперинг отличился и там и там, подумал Мэтью, но вслух ничего не сказал.

— Он составил соглашение, — продолжал священник, — и постоянно держал меня в курсе дела относительно ее здоровья. Как я понимаю, несколько раз он даже вызволял ее из кабаков, когда она умудрялась вырваться на свободу. Особенно ей нравился «Терновый куст».

До Мэтью дошло: Кипперинг решил, что он видел их с Грейс вместе в «Терновом кусте», и, гусь эдакий, сумел каким-то образом установить ее личность.

— В ночь убийства мистера Деверика, — сказал Мэтью, — вас вызвал доктор Вандерброкен, поскольку Грейс стало хуже, верно? Он решил, что она может умереть?

— Верно.

Теперь ясно, почему они с врачом соврали, будто каждый шел по своему делу, подумал Мэтью. Как еще объяснить главному констеблю Лиллехорну, куда они так спешили среди ночи, да к тому же вместе?

— Одна из девушек мадам Блоссом сбегала за Вандерброкеном?

— Да. Потом они пришли за мной, она осталась ждать на углу.

Так, понятно, какую женщину видела Констанция. Но возникал еще один вопрос.

— Вы сказали, что Эндрю Кипперинг выступал посредником. Где же он был в ту ночь?

— Понятия не имею. Мне известно, что с бутылкой он дружит куда крепче, чем полагается христианину. — Уэйд снял шляпу и отер лоб тыльной стороной руки. Его темно-каштановые волосы начинали редеть на затылке и седеть на висках. — Да! — сказал он, вспомнив другие слова Мэтью, на которые ему следовало откликнуться еще раньше. — Я действительно заверил Констанцию, что скоро все разрешится. Даст Бог, так оно и будет.

Мэтью решил, что не может так просто отстать от Уэйда — да простит ему Господь сию наглость.

— Неужели вы думали об этом, когда стояли под окнами публичного дома? Зная, что дочь ваша лежит на смертном одре и в любой миг может преставиться? Я видел, как вы проливали слезы, преподобный. Знаю: вы пытались набраться храбрости и войти. Не кажется ли вам, что стоит хотя бы на час скинуть оковы приличий и не думать о том, что скажут церковные старейшины, когда до них дойдет возмутительная весть: священник до сих пор любит дочь, ставшую проституткой! — Он умолк, давая улечься словам, что жалили, подобно кинжалам. — Я полагаю, даже если Господь своей могучей дланью уничтожит вскорости сие затруднение, на руинах останется сломленный человек. Вы должны повидать дочь!

— Я буду сломлен, если повидаю ее, — последовал решительный ответ. — Войдя в эти стены, я рискую лишиться всего, чему посвятил свою жизнь. Вы не представляете, как накинутся на меня главы почтенных семейств с Голден-Хилла, когда узнают!

— Разве нельзя сделать все тайком?

— У меня уже есть одна тайна. Моя паства ничего не знает о Грейс. Ты ведь был в церкви, когда я посреди проповеди лишился дара речи? Второй тайны я не вынесу. Просто развалюсь на части. От меня не будет никакого толку.

Мэтью присел на валун рядом со священником, не желая стоять у него над душой.


— Можно узнать, почему ваша дочь избрала такой путь?

— Она с рождения была своевольна. — Уэйд посмотрел Мэтью прямо в глаза. Щеки его пылали, и Мэтью невольно подумал, не унаследовала ли Грейс это своеволие от отца. — Даже малым ребенком она никого не слушалась и получала от этого удовольствие. Бегала целыми днями с мальчишками. Что еще сказать? Я ведь совсем ее не знаю — и никогда не знал. — Он стиснул в руке шляпу и опустил глаза. На виске его вздулась и пульсировала жилка. — Грейс была нашим первенцем. На восемь лет старше Констанции. Средний ребенок, мальчик, умер в младенчестве. А Хестер — да, так звали мою супругу — умерла через несколько дней после того, как родила Констанцию. Непредвиденное осложнение, сказал доктор. Так я остался один с двумя дочками. Я прилагал все силы, чтобы дать им хорошее воспитание! Сестра моя тоже помогала, делала что могла, но после смерти Хестер… Грейс совсем отбилась от рук. В десять лет ее поймали на улице — она швыряла камни в витрины лавок. В двенадцать я застал ее на сеновале с мальчиком постарше. А ведь я мечтал продвинуться по службе и нести людям слово Божие. Планы на успех, которые строили мы с Хестер… все пошло прахом из-за Грейс. Сколько раз люди приходили ко мне жаловаться на ее выходки, сколько раз хозяева лавок приходили требовать денег за украденные ею вещи!

Уэйд умолк, погрузившись в воспоминания, и Мэтью на миг показалось, что священник превратился в восьмидесятилетнего старика.

— Когда ей исполнилось четырнадцать, — продолжил Уэйд, — мне пришлось предпринять меры. Я потерял хорошее место, когда Грейс накинулась с ножом на маленькую девочку. В более примитивные времена люди сказали бы, что она одержима дьяволом. Грейс была неуправляема, а ее дерзкие речи начинали оказывать влияние на Констанцию. Господь защитил малышку, она так и не поняла до конца всего, что тут творилось. Я оберегал ее от этого, как мог. Шестилетнего ребенка следует оберегать от зла, верно? — Уэйд взглянул на Мэтью, но тот хранил молчание. — Я… я устроил Грейс в пансион под Эксетером — самый лучший, какой только мог себе позволить. Не прошло и года, как я получил письмо от директрисы: Грейс, мол, собрала вещи и посреди ночи сбежала… по свидетельству другой ученицы, сбежала не одна, а в компании юноши с сомнительной репутацией. Несколько месяцев спустя я получил письмо от Грейс, там было всего два слова: «Я жива». Ни обратного адреса, ничего. Она не изъявила желания ни помириться, ни вернуться в пансион или домой. Два слова — и все.

Преподобный Уэйд мял в руках свой бесформенный головной убор. Мэтью пришло в голову, что тот видал лучшие времена и был, вероятно, даже благородной треуголкой, покуда из него таким вот образом не слепили рыбацкую шляпу.

— Когда я отослал Грейс, звезда моя начала восходить, — продолжал Уэйд. — Я уже почти добился того успеха, о котором мечталось нам с Хестер. И тут мне предложили место пастора в церкви Троицы — с тем расчетом, что через четыре-пять лет я вернусь пастором на освободившееся место в Англии, желательно — в Лондоне. Грейс, по-видимому, следила за моим восхождением издалека. Она вычитала в «Газетт», что меня отправили за океан, добыла нечистыми делами денег на билет, села на корабль и прибыла в Нью-Йорк. Чтобы и последние дни заниматься тем, чем она с успехом занималась почти все двадцать пять лет своей жизни, — мучить родного отца.

Священник горько улыбнулся.

— Да, я рыдал. Много раз, и много слез было пролито мною под теми окнами. Какой бы ни была Грейс, она все-таки моя дочь, и да, у меня есть обязательства перед ней — спасибо, что напомнил. Но теперь на кону стоит так много… Мы с Хестер мечтали создать образцовую церковь и содействовать исполнению замысла Божьего. Всему этому придет конец, если я осмелюсь войти в те стены. И я должен оберегать Констанцию. Ей известно лишь, что старшая сестра сбежала из пансиона и исчезла. А что скажет Джон Файв, если узнает?

Мэтью вспомнил, как его друг не хотел свидетельствовать против Эбена Осли, потому что это не понравилось бы Уэйду.

— Я думаю, Джон скажет, что любит Констанцию, несмотря ни на что, кем бы ни была ее сестра и как бы отец ее ни мучился своим неправильным решением.

— Неправильным?.. — отозвался Уэйд, не поднимая головы. — А какое же решение тут правильное?

— Хотите знать мое мнение?

— Готов его выслушать.

— Первым делом нужно все рассказать Констанции. — Преподобный Уэйд нахмурился при этих словах, однако Мэтью знал, что тот уже решился на признание: ведь дочь теперь в курсе, что он ходит к дому Полли Блоссом. — Если она расскажет Джону Файву — так тому и быть. Ваш чистосердечный рассказ, думается мне, она примет со смесью грусти и облегчения, притом облегчения будет больше. Теперь о самой Грейс: полагаю, она прибыла сюда с единственной целью — попрощаться. Или, возможно, испытать вас.

— Испытать меня? Как?

— Выяснить, осталась ли в вашей душе хоть крупица любви к нерадивой дочери. И даст ли вам сия крупица сил, чтобы войти в дом греха. Едва ли она собиралась здесь умирать, но, вероятно, морское путешествие изрядно подорвало ее силы. Что ни говори, а сила воли у нее просто колоссальная.

— Своевольная девица, я же говорил, — согласился священник.

— Еще мне думается, — продолжал Мэтью, — что вашей дочери не нужен ни священник, ни пастор, ни проповедник. Ей нужен честный отец, только и всего. — Уэйд ничего на это не ответил. — Или хотя бы внимание отца на… десять-пятнадцать минут?

— Так ты предлагаешь мне войти в публичный дом и выбросить на помойку наши с Хестер мечты, верно? Ради пятнадцатиминутной встречи с дочерью, которую я не видел одиннадцать лет?

— Позвольте подчеркнуть, сэр, что ваша супруга давно обретается в райских садах и наверняка желает только добра своему мужу и двум дочерям, оставшимся в этом отнюдь не совершенном мире. Я предлагаю вам поступить так, как вы сочтете правильным.

Уэйд молчал. Наконец он вернул измятую шляпу на голову и молвил отрешенно:

— Да, я ждал, что ты это предложишь.

Они немного посидели в тишине, ибо все было сказано. Затем Мэтью встал, а Уэйд подобрал удочку, смотал леску и стал смотреть, как река несет воды к морю.

— Карпа я когда-нибудь поймаю, вот увидишь, — наконец произнес он.

— Удачи вам, — сказал Мэтью и зашагал промеж скал туда, откуда пришел.

— Мэтью! — окликнул его преподобный Уэйд. — Спасибо за твое мнение.

— Не за что, сэр, — ответил Мэтью.

Пройдя немного по Уиндмилл-лейн, он направился на восток — туда, где его ждала тесная подсобка, понемногу становившаяся ему домом.

Из дымовой трубы над жилищем Григсби вился дымок. Мэтью вошел в погреб, намылил лицо и при свете лампы принялся бриться, так как пренебрег этим делом с утра, перед встречей с Джоном Файвом. Как же теперь поступит преподобный Уэйд? Примет ли правильное решение? И что в этой ситуации правильно? Войти в бордель ради пятиминутной встречи с умирающей дочерью, которую он может даже не узнать, или дальше содействовать, как он выразился, исполнению замысла Божьего? Да и в чем заключается Божий замысел? Кто может ответить — по эту сторону завесы? Вероятно, только человек крайне самоуверенный решится утверждать, будто ему это известно. Однако у преподобного Уэйда есть совесть и сердце: если он войдет в бордель проведать Грейс, он не сможет это скрывать, даже если никто из прихожан церкви не увидит его в стенах розового дома. Рано или поздно Уэйд либо признается церковным старейшинам, либо расскажет правду с кафедры — и какой же последует отклик? Народ выгонит шлюхиного отца из города… или восславит отеческую любовь?

Заканчивая бритье, Мэтью думал, что эта история может стать как проверкой паствы и церковных старейшин на твердость убеждений, так и испытанием на силу духа для преподобного Уэйда. Какой же поступок в данном случае правильный? Одному Богу это известно, но решать придется Уэйду.

Мэтью умылся и вытер лицо одной из сорочек, мысленно отметив про себя, что надо купить полотенце. Он решил сегодня же проведать чету Стокли и узнать, как у них дела. Больно было думать, что весь труд их жизни уничтожен, однако Хайрам — человек трудолюбивый. Если он сумеет не поддаться унынию и сразу же возьмется за дело, мастерская вскоре будет восстановлена. Остается надеяться, что на сей раз стены окажутся покрепче и будут способны выдержать нападение рассвирепевшего быка — что, по-видимому, для гончарной мастерской не прихоть хозяина, а насущная необходимость.

Мэтью начал снимать чехол с соломенной мишени, в которой был спрятан блокнот Осли, когда рука его сама собой качнулась и ухватила рукоять шпаги. Он взмахнул ею и сразу понял, что шпага имеет примерно те же размеры и вес, что и та, которую дал ему для тренировки Хадсон Грейтхаус. А ведь Мэтью хотел раздобыть оружие для самостоятельных занятий — вот, пожалуйста, оружие у него есть. Он шагнул назад и принял нужную позу, вспоминая наставления Грейтхауса. Сделай свой корпус тонким. Показывай противнику только правую сторону. Ноги слишком близко не ставь. Слегка согни их, как будто собираешься сесть. Еще. Левая рука сзади, она тебе вместо руля. Шагни вперед правой ногой, держа левую руку, корпус и меч на одной линии. А теперь выпад!

Мэтью замешкался. Кажется, что-то забыл… Ах да! Прижать большой палец!

Он сделал выпад и вернулся в первую позицию. Затем начал отрабатывать этот прием — выполнял его снова и снова, стремясь к экономности и скорости движений. Время от времени он делал выпады влево или вправо, но всегда сохранял полный контроль над телом и возвращался точно в середину. Очень скоро это стало для него упражнением на собранность ума, нежели тела. Ни на минуту не прекращая двигаться, Мэтью прокручивал в голове разговор с преподобным Уэйдом. Где же пропадал Кипперинг в ту ночь, когда Уэйд и Вандерброкен ходили к дому Блоссом? Конечно, он мог быть где угодно: у себя дома или в кабаке. Да хоть в конторе! Но Мэтью все не мог избавиться от мысли, что Кипперинг в ту ночь не сумел лично сходить за врачом и священником — то есть выполнить свои посреднические обязанности, — потому что отлучился по другому неотложному делу. В частности, этим делом могло быть убийство Пеннфорда Деверика…

Выпад влево, возврат в середину. Выпад вправо, возврат в середину. А теперь быстрее. Острие шпаги держим вверх.

«Вечно на бровях, деньги в карты спускает, а имя его еще чуть-чуть и выжгут на двери публичного дома. Не кажется ли вам, что этот человек только делает вид, что радуется жизни, а на самом деле торопится помереть?» — спросила однажды вдова Шервин.

«Ноги поставь по той же линии, что и мои. Не так широко. И не так близко! Для выпада нужна сила и хороший упор, а если ноги слишком близко, трудно держать равновесие». Выпад по центру, возврат в первую позицию. Еще раз, более плавно.

«Тоже вечно выспрашивал, когда приходил Годвин, сколько пробыл, когда ушел и все такое», — говорила Мисси Джонс.