Королева ангелов

58




Тюрьма «Тысяча цветов», как бетонная коровья лепешка, расползлась по склону невысокого холма в коричнево-сером безводном каньоне вдали от побережья. Слегка закругленные белые плоские и широкие уступы каньона были пустыми, но время от времени взгляд выхватывал вентиляционные отдушины, узкие окна или ворота. Сухая асфальтовая дорога вела к тюрьме и огибала ее.

В холмах были разбросаны бетонные блокгаузы и башни, с которых открывался вид на каждую скалу, куст и овраг по всей долине. Подрытые стены каньона образовывали вертикальные барьеры. Завершающими штрихами мрачного пейзажа были проложенная по краю обрыва, по гребню стен и внизу армированная колючая лента, стальные шипы и еще блокгаузы и башни.

С пугающей гордостью Сулавье указал ей по очереди на все эти достопримечательности с той высокой точки, где единственная дорога входила в каньон.

– Самая надежная тюрьма Северной Америки, надежнее всех тюрем на острове Эспаньола, – сказал он. – Мы не держим здесь наших заключенных. Только иностранных, по контракту.

– Это ужасно, – сказала Мэри.

Сулавье пожал плечами.

– Того, кто верит в искупление, это может ужаснуть. Полковник сэр не верит в искупление в этой жизни. И знает, что для сохранения здорового общества надо успокоить тех, кто разделяет эти взгляды… Иначе ими овладевает беспокойство и они берут правосудие в свои руки. А это анархия.

Он вытянул руку: пора вернуться в машину. Она послушалась, и после короткого разговора с охранниками ворот на въезде в каньон Сулавье присоединился к ней. Машина медленно двинулась под уклон.

Потребовалось три минуты разговоров и подтверждений, чтобы их машина проехала через главные ворота тюрьмы. Остановились они в хорошо освещенном гараже. Охранники, мужчины и женщины, окружили автомобиль, проявляя скорее любопытство, чем бдительность. Когда, кивая и улыбаясь, появился Сулавье, они разошлись и больше не интересовались приехавшими. Даже появление Мэри не привлекло особого внимания.

Охранники передавали их с поста на пост коридор за коридором, одна основательная дверь без обозначений за другой, пока они не оказались в западном крыле тюрьмы. Мэри заметила, что здесь нигде нет окон. В прохладном воздухе чувствовался слабый, но неисчезающий затхлый душок, как от неиспользуемого старья в кладовке.

– Сегодня Голдсмит в этом крыле. Оно называется «Чемодан», – сказал Сулавье. – Здесь исполняют наказания.

Мэри кивнула, еще не уверенная, готова ли смотреть на то, что придется увидеть.

– Почему оно называется «Чемодан»?

– Все секции тюрьмы названы по тому, чем пользуются люди, находясь снаружи. Есть секция «Шляпа», секции «Башмак», «Трость», «Сигарета», «Жвачка» и «Чемодан».

Главный коридор Чемодана освещали мощные желтые светильники, расположенные через каждые восемь метров. Охранники казались зеленоватыми, глаза и зубы отблескивали желтым. В тесном кабинете в конце главного коридора Сулавье предъявил начальнику охраны бумагу. Начальник, стройный, почти эльфоподобный, с чуть оттопыренными ушами и раскосыми глазами, был в сером мундире с красным поясом и в черных тапках, которые не производили никакого шума, пока он пересекал кабинет. Он с серьезным видом изучил документ, взглянул на Мэри, передал бумагу подчиненному и достал электронный ключ старого образца из коробки, висевшей на стене над столом, где царил полный порядок.

В святая святых Чемодана царила тишина. Все заключенные молчали. По узким коридорам между камерами перемещались малочисленные охранники. Впрочем, лишь немногие камеры были заняты; почти все двери были открыты, предъявляя лишь темную пустоту, когда они проходили мимо. Секция «Чемодан» имела особое назначение.

В конце короткого коридора перед закрытой дверью стоял, скрестив руки на груди, коренастый охранник. Начальник с отеческой улыбкой махнул ему – отойди-ка, – отпер дверь и отступил.

Первым вошел Сулавье. Начальник охраны снаружи включил свет.

Мэри увидела пристегнутого ремнями к кушетке черного человека. Ее взгляд тут же метнулся к цилиндру «адского венца», закрепленного на бетонном постаменте рядом с койкой. Кабели от цилиндра шли к обручу, охватывающему голову мужчины. Лицо мужчины было напряженным, но в остальном он казался спящим.

Глаза Мэри округлились. Она внимательно вгляделась в его лицо, ей казалось – долгие минуты.

– Это не Эмануэль Голдсмит, – заключила она; ноги у нее дрожали. С гримасой негодования и ярости она повернулась к Сулавье: – Черт бы вас всех побрал, это не Эмануэль Голдсмит.

Сулавье растерялся. Он перевел взгляд с мужчины на кушетке на Мэри, внезапно повернулся к начальнику охраны и быстро заговорил на креольском. Начальник заглянул в камеру и стал энергично возражать высоким голосом. Сулавье продолжил препирательство, они зашагали по коридору и свернули за угол. Охранник у входа в камеру следил, как они уходили, затем тоже заглянул внутрь. Он смущенно улыбнулся Мэри и закрыл дверь.

К счастью, свет не погас. Мэри стояла возле кушетки, глядя на заключенного под «венцом», не в силах представить, что он ощущает. Его лицо не выражало боли. Он воистину пребывал в личном аду. Долго ли он находится под «венцом»? Минуты? Часы?

Она прикинула, не снять ли обруч или не выключить ли «адский венец», но не знала эту модель. Панели управления не было видно. Возможно, им управляли дистанционно.

Дверь приоткрылась. В нее протиснулся Сулавье.

– Это должен быть Голдсмит, – сказал он. – Именно этот человек прилетел к нам с билетом и багажом Голдсмита. Вы ошибаетесь.

– Полковник сэр когда-нибудь встречал этого человека?

– Нет, не встречал, – сказал Сулавье.

– Кто-нибудь, знакомый с Голдсмитом, виделся с ним?

– Не знаю.

Она снова осмотрела лицо узника и почувствовала, как у нее потекли слезы.

– Пожалуйста, снимите «венец». Давно он здесь?

Сулавье переговорил с начальником.

– Он говорит, Голдсмит здесь шесть часов, уровень наказания низкий.

– Что такое низкий уровень?


Сулавье, похоже, озадачил этот вопрос.

– Не вполне понимаю, мадемуазель. Как измерить боль или страдание?

– Пожалуйста, выключите «венец». Это не Голдсмит. Прошу вас поверить мне на слово.

Сулавье снова вышел из камеры и несколько бесконечных минут совещался с начальником охраны. Затем тот свистнул и сказал что-то кому-то в главном коридоре.

Мэри опустилась на колени возле кушетки. Она чувствовала, что присутствует при чем-то и ужасном, и необъяснимо священном: вот человек, много часов страдавший под «венцом». Были ли страдания самого Христа тяжелее? Этот человек мог бы взять на себя все ее грехи, все грехи всего человечества: он страдал много часов. Сколько еще людей страдает в этой тюрьме, в других тюрьмах? Она потянулась к лицу узника, коснулась его, внутри у нее все сжалось, слезы текли по щекам и капали на белую простыню, которой была застлана кушетка.

Заключенный обладал определенным поверхностным сходством с Голдсмитом. Некоторые черты для равнодушного официального взгляда могли служить подтверждением личности; примерно того же возраста, может быть, на несколько лет моложе, высокие скулы, широкий четкий рот.

В камеру вошла пожилая женщина в белом лабораторном халате, осторожно оттолкнула Мэри и открыла маленькую дверцу на боку цилиндра. Немелодично насвистывая, она постучала по цифровому дисплею, сделала несколько пометок в планшете, сравнила показания, затем повернула черную ручку против часовой стрелки. Поднявшись на ноги, покачала головой, захлопнула дверцу и безучастно, выжидательно посмотрела на Сулавье.

– Через некоторое время он придет в себя, – сказала она. – Через несколько часов. Я дам ему лекарство.

– Вы уверены, что это не Эмануэль Голдсмит? – спросил Сулавье, сердито глядя на Мэри.

– Совершенно уверена.

Мулатка сделала инъекцию в руку заключенному и отошла. Его лицо не стало спокойнее. Казалось, после отключения «адского венца» в лице проступило даже больше мучений, большее напряжение. Убедившись, что заключенный не начнет метаться, мулатка снова подошла к нему и сняла обруч с головы.

– Ему нужна медицинская помощь, – сказала Мэри. – Пожалуйста, выпустите его отсюда.

– Для этого требуется решение суда, – сказал Сулавье.

– Он здесь на основании судебного решения? – спросила Мэри.

– Я не знаю, как он оказался здесь, – признался Сулавье.

– Тогда во имя простой человеческой порядочности выпустите его из этой камеры и отвезите к врачу. – Она уставилась на мулатку; та быстро отвернулась и сделала знак, скрестив три пальца над левым плечом. – К настоящему доктору.

Сулавье покачал головой и уставился в потолок.

– Это недостаточно важное дело, чтобы отвлекать им полковника сэра. – Его кожа в желтом свете блестела, хотя в камере и коридоре не было тепло. – Освободить его могут только по приказу полковника сэра.

Мэри чуть не завизжала.

– Вы истязаете невиновного. Позвоните полковнику сэру и немедленно сообщите об этом.

Сулавье словно парализовало. Он упрямо мотнул головой.

– Нам нужны доказательства вашего утверждения, – заявил он.

– У него было удостоверение личности, идентификационная карта? – спросила Мэри. Сулавье перевел вопрос начальнику, тот красноречиво пожал плечами; его это не касалось.

Напряжение достигло живота Мэри. Чтобы успокоиться, она постаралась вообразить неспешный Военный Танец на травянистом поле где-то далеко отсюда.

– Лучше убейте меня, – тихо сказала Мэри, глядя прямо в глаза Сулавье. Затем указала на заключенного. – И его тоже лучше убейте. Потому что совершенное вами здесь – бо́льшая мерзость, чем могли бы стерпеть даже нечестивые народы нашей Земли. Если вы позволите мне вернуться в США живой, мой рассказ безусловно повредит полковнику сэру, его правительству и Эспаньоле. Если в вас есть хоть капля верности своему вождю или своему народу, вы сейчас же освободите этого человека.

Плечи Сулавье поникли. Он вытер руками влажное лицо.

– Я не предполагал, что возможна ошибка, – сказал он и огляделся по сторонам, рассматривая стены камеры и шевеля губами, словно произносил безмолвную молитву. – Я прикажу освободить его. Под свою ответственность.

Мэри кивнула, не сводя с него глаз.

– Спасибо, – сказала она. Ей было все равно, как это осуществится, но она заподозрила, что своими действиями приговорила самого Сулавье к такой же камере.

В главном коридоре здания, шагая в сопровождении Сулавье за мулаткой и двумя охранниками, несущими на носилках заключенного, Мэри пыталась сдерживать свою нервозность, свой страх, свое отвращение. Тщетно. Ее затрясло так, что пришлось остановиться и прислониться к стене. Ужас, внушаемый «адским венцом», не уменьшился.

Сулавье ждал в нескольких шагах позади нее, уставившись на противоположную стену, над его жестким белым воротником поднималось и опускалось адамово яблоко. Процессия впереди них продолжала идти, не оглядываясь.

– У всего есть смысл и место, мадемуазель, – сказал он.

– Как вы можете жить здесь, зная, что ваш народ творит такое? – спросила Мэри.

– Я впервые оказался в «Тысяче цветов», да и вообще в тюрьме, – сказал Сулавье. – Моя специальность – полицейская дипломатия.

– Но вы знали.

– Абстрактно знать что-то… – Он не закончил.

Мэри оттолкнулась от стены и с усилием выпрямилась.

– Что вы будете делать, если Ярдли не одобрит?