Король отверженных

– Все эти пышные вечеринки через некоторое время начинают отдавать отчаянием, не так ли? И ему до сих пор не удалось найти супруга для дочери. Сколько тебе сейчас, Ксения, двадцать пять – двадцать шесть лет? Тридцать уже не за горами! – Он оперся локтями о стойку бара и обратился к ней небрежно, безразлично, как будто к младшей сестре. Ксения скорчила гримасу отчаяния. – Тебе никогда не казалось, что твоя жизнь – это воздушный шар с дыркой? Ее не найти, но ты слышишь шипение и чувствуешь, как судно идет вниз, вниз, вниз. – Он взболтал алкоголь по стенкам бокала. – На самом деле Реджи – далеко не худший вариант для тебя. Сдается мне, ты должна радоваться возможности заполучить эрла.

Нижняя губа Ксении задрожала, а глаза остекленели от слез, но принц не пощадил ее чувств. Поняв, что все усилия потрачены впустую, девушка поплелась к перилам балкона и повисла на них, словно обиженный, переутомленный ребенок. Принц наблюдал за ней, слегка позабавленный.

Мгновение спустя Реджи вернулся из холла, запыхавшись, но быстро взял себя в руки. Пригладил жидкую челочку, дыхнул в ладонь, проверяя, не кажется ли дыхание кислым. И подошел к Ксении, решив попытать счастья еще раз. Та нашла в себе силы улыбнуться несчастному эрлу, который, по крайней мере, был лучше графа.

Реджи объявил, что с Волетой теперь все в порядке – она полностью пришла в себя. Холодный воздух мехового охладителя сотворил чудо. Леди Контумакс решила отправиться на встречу с Сиреной и взяла с собой чудовищную гувернантку.

– О, я так рада, – сказала Ксения, хотя вид у нее был несчастный.

Принц опрокинул в себя остатки памятного напитка, как человек, собирающийся с духом. Он вытащил из жилетного кармана второй деревянный жетон-пропуск за кулисы, подбросил, щелкнув по нему большим пальцем, и поймал на лету.

– Ну ладно, Реджи, – сказал он. – Пора погреть руки у костра, который мы развели. – Принц хлопнул друга по спине, отодвинул занавес и исчез.

– Наконец-то мы одни, миледи! – сказал Реджи, беря Ксению за руку.

Он влажно поцеловал ее, и она послушно захихикала.

Никем не замеченная и забытая, Энн проследила взглядом за принцем, когда тот вышел из-под крыльев большой совы. Гувернантка нахмурилась. Вся эта ситуация ужасно беспокоила ее, хотя долго размышлять о причине беспокойства не пришлось, потому что Ксения засыпала ее дюжиной мелких просьб.

– Энн, не могла бы ты освежить наши напитки, пожалуйста. И налей так, как это делает папенька. Мне нравится с чуть большим количеством лайма. И можешь что-нибудь сделать с этим светом? Он слишком яркий и жесткий, не так ли? Разве нельзя чуть приглушить лампы, чтобы эрлу не пришлось щуриться? У вас такой великолепный лик, милорд! Я могла бы смотреть на вас весь день. А конфеты здесь есть? Я бы с удовольствием съела конфетку. Не могла бы ты заглянуть за барную стойку, Энн? Да, вишенка сойдет. Я люблю вишни в сиропе, а вы, милорд?

Пока эрл и госпожа флиртовали, Энн весь антракт металась по ложе, все больше беспокоясь. Только когда эрл заткнул рот Ксении шквалом шумных поцелуев, у Энн появилась возможность посидеть и подумать. У принца всегда было два жетона, но он послал Волету на встречу с Сиреной одну. Почему? Чтобы леди чувствовала себя непринужденно? Конечно же нет. Чтобы разлучить ее с Ирен? Логично. Тот факт, что Волете стало плохо, казался слишком удобным для принца – ведь иначе Ирен никогда бы не выпустила его из поля зрения и у него не появилась бы возможность воспользоваться вторым пропуском. Если, конечно, Волета и впрямь упала в обморок. Возможно, первый капельдинер был вынужден прервать вечер новостями о внезапном недомогании Волеты – ложью, единственной целью которой было выманить Ирен. Предполагалось, что гувернантка не может сопровождать хозяйку за кулисы. Так почему же Ирен не вернулась? Где она? Ирен никогда бы не позволила принцу воспользоваться своим пропуском, если только…

Энн вскочила, осознав, что произошло. Изо всех сил скрывая испуг, она подошла к Реджи и Ксении, воркующим у перил.

– Простите, леди Ксения, а не пойти ли нам проверить вашу гостью?

Ксения ошеломленно посмотрела на Энн:

– Не глупи, Энн. Разве ты не видишь, что я разговариваю с эрлом?

Губы эрла скользили по ее шее, как улитка по садовой стене.

– Миледи… – начала Энн, но леди Ксения оборвала ее:

– Ты мне не мать!

Терпение Энн лопнуло.

– Послушай, избалованная девчонка, или ты сейчас же пойдешь со мной и бросишь этого слюнявого пса, или я уйду одна, и ты никогда больше меня не увидишь.

Реджи поднял взгляд, демонстрируя влажные щеки; его раздражение смягчалось похотью. Похоже, он решил позволить леди самой разобраться с прислугой.

Ксения закашлялась от возмущения и наконец выпалила:

– Не смей так со мной разговаривать! Ты всего лишь горничная! Я расскажу папеньке, что ты натворила. Он вышвырнет тебя на улицу!

Энн смотрела на свою подопечную с жалостью. Ее привязанность наконец-то иссякла.

– Леди Ксения, – проговорила она. – Надеюсь, через год вы все еще будете довольны своим выбором. Я же в своем точно не разочаруюсь.



Выйдя в коридор, Энн услышала глухой стук. Она последовала на звук барабанного боя по изогнутому коридору, вдоль которого с обеих сторон тянулись выветренные каменные вазы и испачканные мелом занавески, прикрывающие входы в другие эксклюзивные ложи. Она наткнулась на того же худого, как метла, капельдинера, который пришел за Реджи, – теперь он стоял перед дверью, покрытой сталью и отделанной перфорированной кожей, которая вела в меховой охладитель. Он весь вспотел, выпучил глаза и едва мог смотреть на Энн, когда она остановилась перед ним, уперев кулаки в бока.

– Вынужден сообщить, что в меховой комнате бродит обезьяна, мэм, и вам туда нельзя, – сказал капельдинер.

– Послушай, я собираюсь открыть эту дверь. Это не подлежит сомнению. – Дверь за ними яростно громыхнула, и юноша подпрыгнул. – Вопрос в том, хочешь ли ты быть здесь, когда я это сделаю?

Почти не раздумывая, капельдинер с нескрываемой поспешностью удалился по коридору.

Энн постучала ногтями по дверце охладителя и громко проговорила в шов:

– Ирен, дорогая! Это я, Энн. Сейчас я открою дверь. Пожалуйста, не раздави меня!

Она на миг прислушалась и, ничего не услышав, отодвинула задвижку на двери и распахнула ее. Наружу вырвались клубы холодного воздуха. Ирен стояла, тяжело дыша, посреди тусклого чулана для меховой одежды, окруженная великим хаосом из пальто, палантинов и вешалок, свидетельствующим о ее недавнем буйстве.

– Где он? – рявкнула Ирен. – Где этот грязный эрл?

– Сейчас для него нет времени. Принц Франциск отправился за Волетой. Я не знаю, что он собирается делать, но уверена, что это нехорошо.

– Как попасть за кулисы? – спросила Ирен, входя в теплый коридор.


– Не имею ни малейшего представления. – Энн заметила, что рукава униформы Ирен разорваны на локтях.

– А где тот парень в шляпе?

– Капельдинер? Убежал.

Застонав от ярости, Ирен оторвала рукава от платья и бросила на ковер. Намереваясь также разорвать тесную юбку, она ухватилась за нее в районе бедер и нащупала комок механического мотылька Сфинкса.

Откровение рассекло туман ярости: если мотылек нашел маленькую луну внутри раскинувшегося города, не отыщет ли он ее и в сумрачных коридорах «Виванта»?

Ирен осторожно извлекла из кармана хрупкий цилиндрик, а Энн смотрела на него, пораженная внезапным спокойствием подруги. Ирен повернула голову механизма, пока тот не издал тихий щелчок, и его крылья развернулись. Крылья с узором пейсли двигались медленно, словно пробуя воздух на вкус.

– Наверное, это прощание, – сказала Ирен, оторвав взгляд от заводного насекомого и посмотрев на Энн.

Маленькая гувернантка наклонилась, взяла подол юбки Ирен и ловко разорвала его по шву до самого бедра.

– Ну вот, теперь ты можешь бежать, – сказала Энн, уклоняясь от взгляда Ирен, очевидно скрывая чувства. – Как легко отменить целый день работы!

Все еще вытягивая ладонь, на которой лежал проснувшийся мотылек, Ирен наклонилась и потянула Энн за подбородок полусогнутым пальцем с огрубелой костяшкой. Энн подняла голову и улыбнулась через силу.

– Мне кажется, тебе было хорошо, – сказала Ирен.

Энн закашлялась слезливым смехом и обвила руками шею амазонки.

Мотылек выпрыгнул из руки и, подпрыгивая, полетел по изогнутому коридору.

Женщины расстались, и Ирен бросилась бежать.



Швейцар за кулисами заерзал на табурете. Он опять отсидел ногу.

Было время, когда он наслаждался музыкой, выискивал вечерние спектакли и хранил программки в маленькой шкатулке под кроватью; время, когда у него было мнение о том, убил ли вальс каденцию и следует ли выдавать этюд за мелодичный рефрен, и это мнение он отстаивал на мягком диване в каком-нибудь салоне до самого рассвета.

Но это было еще до того, как ему пришлось сесть на жесткий табурет за кулисами «Виванта». Он обнаружил, что слушать музыку через стену – все равно что целовать женщину через стекло. Это не приносило никакого наслаждения и оставляло после себя лишь ощущение пародии – нелепой и отвратительной. Необходимость мириться с избалованными музыкантами и их титулованными посетителями только усугубляла эстетическую травму своей оскорбительностью.

Две вещи удерживали его в здравом уме – ватные тампоны, затыкающие уши, и вечерняя пресса, занимавшая взгляд. Эта комбинация превращала мучения в однообразие, которое, по крайней мере, можно было стерпеть.

Этот конкретный вечер оказался чуть утомительнее обычного. Статьи в «Грезе» были дурацкие, а пианино на сцене душили так, что поток звуков грозил прорвать плотину в его ушах. Мысли швейцара устремились к бутылке коричневого портвейна, ожидавшей дома, – как вдруг пестрый мотылек приземлился на верхний край газеты.

Он с любопытством оглядел насекомое, а затем понял, что на него несется очень большой человек. Времени на то, чтобы отреагировать, не было, хотя музыка, казалось, замедлилась и сгустилась в грохот. Швейцар подумал: «Ну и ну! Я давно хотел уйти на пенсию». Затем чей-то кулак разорвал его газету и избавил от докучливой осознанности бытия.



Ирен не стала задерживаться над распластавшимся часовым и опрокинутым табуретом. Она распахнула дверь за кулисы, позволяя самонаводящемуся мотыльку продолжить погоню. За кулисами было темно и почти пусто, если не считать нескольких случайных рабочих сцены, и вокруг эхом отдавалась музыка, играющая по другую сторону занавеса. Было так громко, что у нее в душе все затрепетало. Хотя дело не только в музыке, но и в знакомой атмосфере этого места. Оно напомнило ей закулисье «Паровой трубы». Ассоциация воспламенила Ирен не только воспоминанием о воинственности, эгоизме и жестокости Родиона, но и воспоминанием о собственном бездействии, о ее соучастии в эксплуатации стольких женщин. Чувство вины пронзило ее, и она не стала защищаться.

Мотылек порхал вперед, как обрывок сна, ведя ее по закутанному в саван коридору, который все изгибался, и не было ему конца. Наконец заводное насекомое опустилось на дверь гримерки, отличавшуюся от остальных сверкающей звездой.

Ирен не стала проверять ручку, прежде чем открыть дверь каблуком.

Принц, с ног до головы покрытый тальком, стоял и курил сигариллу. Он прижал руку ко лбу, как человек, размышляющий над загадкой. Казалось, кто-то разбросал по комнате мешок с мукой. Все, от пола до вешалок и потолка, было покрыто чем-то белым – все, кроме красной лужи на полу у ног принца. Голова Волеты лежала на багровом пятне, словно это была подушка, а не ее излившаяся жизнь.

– Вот проклятье, – пробормотал принц Франциск.

Ирен схватила ближайшую вешалку, стряхнула с нее одежду и бросилась на принца, держа орудие ровно, как копье. Острие попало ему в грудь, сила удара сбила с ног, перенесла через скамеечку и туалетный столик, покрытый рассыпанной и разлитой косметикой, измазанными украшениями, на широкое зеркало, обрамленное желтым светом. Хотя принц не мог отступить дальше, «копье» не остановилось.

Зеркало треснуло от нажима. Казалось, узор трещин – это настоящая паутина, которая удерживает Франциска на месте.

Пригвожденный к стене и с ногами, оторванными от пола, принц не мог ни говорить, ни двигаться. Его глаза блуждали по туалетной комнате, постепенно наполнявшейся ослепительным светом. Он почувствовал, как в лицо ему ударил прохладный ветерок. Мимо пролетел шарф, яркий и знакомый. Голубое небо заполнило помещение. Мимо пронеслась стая шарфов, их концы хлопали, как крылья. Он посмотрел вниз и не обнаружил под собой ни корабля, ни земли. Все вокруг стало темно-синим, беззвездным небом.

Он начал падать и падал вечно.



Ирен склонилась над Волетой.

Девушка, которая никогда не могла спокойно сидеть на стуле, лежать в постели или пройти мимо дерева, не взобравшись на него, лежала очень тихо. Глаза были распахнуты, но они не походили на ее глаза: они были тусклыми и лишенными жизни. Ее губы были яркими от крови.

Ирен нащупала маленькую круглую рану под подбородком. Она осторожно поискала, но не нашла второй дыры. Голова Волеты безвольно повернулась в ее руках.

Ее вдруг охватило желание устроить пожар, сжечь мюзик-холл дотла вместе со всеми, кто еще в нем оставался. Она могла бы запереть двери, и пусть бы они все изжарились в своих ложах.

Этот порыв вызвал в памяти воспоминание о том, как она застукала Волету и Адама за заговором позади театрального занавеса «Паровой трубы». Пока зрительный зал наполнялся дымом от забытой сигары, брат с сестрой так напряженно шептались, что даже не заметили, как их обнаружили. Когда Ирен крикнула «Пожар!», Волета испугалась, словно лань, и бросилась бежать.

Это было первое слово, которое Ирен когда-либо сказала ей. Пожар.