Король отверженных

Отдаленное урчание Придворного Круга превратилось в рев, когда повозка выехала из туннеля. Герцог и его спутники увидели их и подняли радостный крик. Вагончик остановился, и Вил протянул Марии руку. Она вышла легко, с совершенно бесстрастным лицом, в то время как Сенлина грубовато вытащили друзья герцога и принялись пожимать ему руку, трясти за плечи и пихать локтями. Они заметили, как он побледнел. Они заявили, что он весь мокрый и дрожит, словно новорожденный, что привело компанию в восторг. Когда его отпустили, Сенлин покачнулся.

– Ну и что же? – спросил Вильгельм Марию, притягивая ее к себе. – Что скажешь, дорогая? Сирил привел убедительные доводы?

Мария взглянула на лишенного маски, шатающегося «боскопа», которого, казалось, вот-вот стошнит.

– Я бы не поручила этому человеку управлять тележкой с носками, – сказала она, и все завыли от восторга.

Вскоре Сенлин извинился и снова сослался на свою хрупкую конституцию, которую веселая петля вывела из равновесия. Он сообщил несколько неприятных подробностей, которые никто не пожелал слышать, и герцог проводил его к выходу под аккомпанемент ехидных возгласов «ура».

Прежде чем оставить его за воротами, герцог предложил Сенлину некоторое, по-видимому искреннее, но неуместное утешение:

– О, не беспокойся, Сирил. Мы еще не слышали ее последнего слова. Она еще передумает. Приходи завтра в Клуб. У меня будут новости получше.

Сенлин вернулся в «Бон Ройял». Отперев дверь, он на мгновение решил, что ошибся комнатой: все следы его истерики и стопки газет исчезли. Но тут он увидел два испорченных сюртука, висевших на стене, и нашел на комоде счет за уничтоженные архивные экземпляры «Ежедневной грезы», который составил тринадцать мин.

Тринадцать мин. Ему вновь стало стыдно. Он пришел в Башню с меньшим количеством денег в кармане. Такая сумма могла бы кормить его команду в течение многих месяцев, причем кормить хорошо. И он разорвал ее на части в порыве потакания слабостям.

Ослабив галстук, он плюхнулся на кровать. Прощальные слова Марии эхом отдавались в ушах: «Речь идет о жизни и сердцах других людей». Он снова увидел, как она взяла Вила за руку, когда он помогал ей выбраться из повозки. Он видел, как рука красивого герцога обвилась вокруг ее талии, видел улыбки, которыми они обменялись у всех на глазах, как это случается с парами, чьи узы крепки.

Сенлин вздрогнул. Он не спаситель. Он вуайерист или кое-кто похуже. Он вор.

Вскочив, он с треском открыл крышку коробки из-под сигар и развернул посыльных Сфинкса. Повернул голову мотылька.

– Ну ладно, Байрон. Надеюсь, ты помнишь мою просьбу. Обещаю, что это единственный раз, когда я злоупотреблю твоим расположением, но прошу, пожалуйста: я хотел бы сказать несколько слов Эдит, и только ей. Спасибо, Байрон. Ты хороший друг.

Сенлин сделал паузу и прижал записывающее устройство к груди.

Раздвинув занавески на балконных дверях, он посмотрел сквозь светящееся стекло на ряд балконов напротив собственного. Каждый казался отдельной маленькой сценой с актерами, сюжетом, драмой и кризисом. Независимо от того, смотрел кто-нибудь или нет, значило это что-то или нет, игроки изливали свои сердца, чтобы те не разорвались в груди.

Сенлин закрыл глаза, глубоко вздохнул и заговорил:

– Дорогая Эдит…





Глава двенадцатая




Чтобы отбелить цвет лица, можно сделать небольшое кровопускание. С нашим бледным городом все обстоит именно так.

Орен Робинсон из «Ежедневной грезы»



Впервые за долгое время Сенлин проспал всю ночь. Некто свыше избавил его от мучительных дурных снов и лихорадочных размышлений, а когда он проснулся, то ощутил прилив сил и оказался в комнате, освобожденной от бумажных призраков прошлого.

Он понимал, почему Мария предпочла стабильную, пусть и несовершенную, жизнь испытаниям: побегу; необходимости привыкать к его изменившемуся характеру; невозможности предугадать, сможет ли их прежний дом когда-нибудь снова стать домом. Он не винил ее за то, что она выбрала герцога. Да, Вильгельм немного властен и, возможно, чересчур честолюбив, но он достаточно мил и несомненно увлечен ею. И что еще важнее, Сенлин получил ее ответ; он знал, чего желает ее сердце. После года мучительной двусмысленности даже уверенность в отказе казалась подарком. Его переполняло радостное чувство облегчения.

Тем утром выбравшееся из своей банки из-под маринада механическое солнце, казалось, сияло ярче обычного. Пробираясь через запруженную народом площадь, он не думал ни о Марии, ни о герцоге, ни о Сфинксе, ни о Марате, ни даже о Тарру, которого и без того забыл. Он думал лишь об Эдит. Он нарисовал себе их воссоединение на борту «Авангарда». Он представлял себе, что они скажут друг другу. Он любовался этим мгновением, пока оно не затмило их обоих, возможно, даже их чувства. Он знал, все еще ощущая отказ Марии, случившийся так недавно, что это желание – постыдное потворство самому себе, все равно что вино по утрам или целый день в ванне. Но ему было все равно. Казалось, что старый директор школы Исо умер и он наконец-то обрел свободу.

Сенлин отправился в Колизей – скорее по привычке. Конечно, новый день принес новое зрелище и толпу, преградившую путь. И вскоре его обступили мальчишки-газетчики, размахивающие газетами и выкрикивающие заголовки в таком пылком соперничестве друг с другом, что Сенлин не мог различить ни одной осмысленной фразы. Девушки в белых чулках с бантиками в волосах продавали пакетики с изюмом и миндалем. Люди на ходулях шагали над толпой, как водомерки по пруду. Они предлагали дешевые деревянные перископы желающим заглянуть поверх голов соседей.

Сенлин был не в том настроении, чтобы провести утро в подобном людском болоте, и не изменял своим намерениям. Всякий раз, когда кто-нибудь оборачивался и бросал на него недовольный взгляд за то, что толкался или наступал на пятки, он дергал себя за лацкан, выставляя значок Клуба, словно некий официальный символ. Чаще всего уловка срабатывала, и горожане расступались перед ним.

Оказавшись на переднем краю, Сенлин с удивлением обнаружил генерала Эйгенграу, стоявшего в центре скопища. Неподалеку от генерала из белой булыжной мостовой торчала, как бородавка, стена из бута, покрытая пятнами известкового раствора. Шестнадцать солдат в парадных мундирах стояли неподалеку, держа винтовки наготове. Их черные шапки были украшены золотыми медальонами, черными помпонами и желтыми плюмажами. Они больше походили на раскрашенных кукол, чем на бойцов.

– Мистер Пинфилд! – сказал генерал Эйгенграу, заметив «боскопа» прежде, чем Сенлин успел решить, хочет ли он этой встречи. Высокий рост, широкие плечи и узкая талия делали генерала похожим на клин для раскалывания дров. Казалось, он не столько стоял на земле, сколько пронзал ее насквозь. – Я слышал, вчера вечером вы покатались на нашей веселой петле. Как она вам понравилась?

Сенлин удивился, обнаружив, что слух распространился так быстро, да и вообще – распространился. Какое значение имеет для генерала тошнотворный вечер одного туриста? Но он довольно быстро понял подтекст: Вильгельм и Эйгенграу недавно говорили о нем.

– Это было ужасно! – сказал Сенлин, взмахнув носовым платком. – Я вообще не понимаю, в чем прелесть аттракциона. Все равно что тебя бы заперли в бочке и сбросили с лестницы. – Он высморкался и внимательно посмотрел на результат. Губы генерала скривились от отвращения. – Вил сказал, что вы действительно задержали убийцу.

– Да. И вы как раз вовремя, чтобы увидеть завершение дела.

– Здесь что-то вроде публичного зала суда?

– Для нас это пройденный этап. Вот то, что мы называем Стеной Воздаяния. Именно возле нее исполняются приговоры.

– Приговоры? – переспросил Сенлин, опасаясь, что уже знает ответ.


– Казни. – Эйгенграу произнес это слово с какой-то формальной искренностью.

Сенлин узнал этот тон. Он часто разговаривал так с родителями, которые приходили жаловаться на плохие отметки ребенка. Это был тон взаимного сожаления и личного сочувствия – тон, который говорил: «Я так же разочарован, как и вы».

Известие вызвало множество вопросов: кто же опознал убийцу? Кто защищал обвиняемого на суде? Всегда ли в Пелфии правосудие свершалось так быстро, или столь поспешно поступали только с ходами?

Прежде чем Сенлин успел решить, с чего начать расспросы, их прервал человек с кожаной сумкой и диковинной трехногой коробкой. На одной стороне коробки был нос-гармошка, оканчивающийся ноздрей, прикрытой медным колпачком. Противоположную сторону ящика задрапировали черным плащом. Молодой человек был одет в коричневый костюм со слишком короткими рукавами, его каштановые кудри ниспадали и раскачивались, как уши кокер-спаниеля. Он спросил генерала, где ему установить оборудование. В ответ Эйгенграу организовал свой отряд несколькими короткими словами. Стало очевидно, что солдаты отлично вымуштрованы. Они образовали прямую, как карандаш, линию, параллельную каменной стене. Молодой человек поставил треножник так близко к концу шеренги, что казался ее частью.

– Это называется «камера», – сказал генерал Сенлину с доверительным восхищением. – Она запечатлевает свет, тени и формы. Создает физическую запись момента во времени. Разве это не изумительно? – Генерал положил руку на рукоять своего длинного пистолета. – Скоро я смогу запереть целый флот, крепость, даже битву внутри одной фо-то-гра-фи-и, – продолжил он, тщательно выговаривая каждый слог незнакомого слова. – Я смогу пересчитать орудия на вражеском военном корабле, не выходя из собственного дома. Только представьте себе! Эта маленькая коробочка с гармошкой навсегда изменит наш способ ведения войн.

– Прекрасно, – произнес Сенлин без всякого энтузиазма.

Фотограф снял крышку с объектива камеры и спрятал голову под плащ. Что-то в его сгорбленной позе напомнило притон крошкоманов, где мужчины и женщины сидели, спрятав головы под матерчатыми салфетками, и вдыхали пьянящие испарения, скрывая свой позор.

– Пока еще технология ненадежна и качество изображения разнится. Но газеты оно устраивает, и они возглавляют атаку, нацеленную на получение лучших фу-та-гра-фий. – Сенлин заметил, что генерал произнес это слово по-другому, но счел за лучшее не вносить поправку. – Сейчас «Ежедневная греза» использует для всех публикаций гравюры, но в ближайшем будущем нас ожидают страницы за страницами снимков: весь мир, разрезанный на ломтики и доставленный к порогу. – Они наблюдали, как фотограф осторожно извлек из сумки квадратную панель и вставил в камеру. – Знаете, они обычно посылали художника, чтобы рисовать казни. Просили оставлять тела осужденных, чтобы подпереть их и закончить рисунок. Отвратительно, честное слово.

– Сэр, нельзя ли выстроить субъектов в шеренгу? Мне нужно сфокусировать камеру.

– Разумеется!

Эйгенграу крикнул сержанту, стоявшему у каменного барьера, чтобы тот вывел осужденных. Закованные в кандалы ходы ждали за Стеной Воздаяния. Появление ходов сделало то, что удавалось немногим зрелищам в Пелфии, – объединило и сфокусировало толпу. Взрыв негодующих воплей был настолько сильным и внезапным, что Сенлин содрогнулся.

Головы у заключенных были свежевыбриты. В остальном они мало походили друг на друга. Их кожа была разных цветов. Один хромал от старости. Другая, казалось, еще не вполне выросла: железные кандалы болтались на худых, как палки, руках и ногах. Одни ходы смотрели на ревущую толпу – лоточники на ходулях, сверкающие линзы перископов – с выражением, которое варьировалось от паники до гнева и замешательства. Другие уставились в землю перед собой, будто стояли на краю обрыва. Один стоял с кляпом во рту, руки его так крепко сковали за спиной, что грудина выпирала, словно лемех плуга. Некоторые ругались. Некоторые плакали. Всего их было одиннадцать, и ни один не оказался убийцей, которого Сенлин видел в переулке.

– Генерал, я думаю, что произошла ошибка. Среди них нет убийцы.

– Неужели? Вы уверены? Смотрите, этот ход идеально подходит под описание. – Эйгенграу указал на старшего хода.

Его темная, как зола, кожа туго обтягивала крупный костяк.

– Нет, это совсем не он. Совершенно не он. Вызовите судью. Я сейчас же засвидетельствую это. – Сенлин с трудом продолжал играть роль неуклюжего, мягкотелого боскопа.

Захлестнувшие его чувства лишь усилились, когда фотограф вышел из-за камеры и начал приказывать осужденным ходам немного подвинуться в ту или иную сторону, поменять позу, поднять или опустить подбородок. Ходы повиновались, двигаясь оцепенело и недоверчиво.

– Ну, он сознался в содеянном, так что мы теперь, на самом деле, ничего не можем сделать.

– Но кто же все эти другие люди?

– Мистер Пинфилд, неужели вы действительно так плохо разбираетесь в основных положениях закона, относящихся к ходам? – Эйгенграу отбросил свой короткий плащ в сторону, чтобы добраться до кармана на талии. Он достал маленькую записную книжку и заглянул в нее. – Общее состояние мистера Кавендиша и мистера Брауна, включая все их активы и вычитая немалые обязательства, составило двести девятнадцать мин, восемь шекелей и одиннадцать пенсов. Общий долг этих заговорщиков составляет ровно двести девятнадцать мин, восемь шекелей и одиннадцать пенсов. Их смерть уравновесит бухгалтерскую отчетность.

– В этом нет никакого смысла! У этих ходов есть кредиторы. Разве вы не крадете деньги из их кармана?

– Сэр! Каждый понимает, как рискованно держать счета, по которым задолжал ход. Ходы все время гибнут. Старая жила полна костей. Есть ли в Башне что-нибудь более редкое, чем ход, который прожил достаточно долго, чтобы полностью выплатить долг? Каждый законопослушный гражданин разделяет бремя ходов. Это наш гражданский долг.

– Но вы только посмотрите на нее! – сказал Сенлин, указывая пальцем на девушку у стены. Ее узкая грудь была обмотана грязной и грубой тканью, которая не годилась даже на мешок. – Сколько ей? Четырнадцать, может быть, пятнадцать лет? Какое же правосудие могло привести ее сюда, к такому исходу?

Эйгенграу посмотрел на Сенлина с жалостливой улыбкой. А потом заговорил таким снисходительным тоном, что «боскоп» ощутил: он готов расстаться с жизнью, лишь бы стереть самодовольное выражение с лица этого человека.

– Мистер Пинфилд, не я довел эту девушку до нищеты. Я не давал ее родителям права рожать ребенка, которого они не могли содержать. Я не приказывал им накапливать долги, которые они не могли вернуть. И не я продал их ребенка, как свинью на рынке, в ходство. – Видя, что объяснения не смягчили выражение лица Сенлина, говорившее о смятении и душевных муках, генерал обнял «боскопа» за плечи и сказал: – Возможно, это поможет: думайте о правосудии как о своего рода моральной бухгалтерии. Как и бухгалтерский учет, правосудие нельзя искажать, подстраиваясь под оправдания, невезение или благие намерения. Правосудие подводит итог: прямой, ясный и недвусмысленный. Мой долг – свести дебет с кредитом. Я отвечаю за людей, которые не отвечают за себя. Я уже смирился с этим фактом. Я не жду, что меня будут обожать за работу, которую делаю, за жертвы, которые приношу. Добродетельность – награда сама по себе.

– И сколько же?

– Прошу прощения?

– Сколько должна эта молодая леди? В чем состоит ее долг?

С величайшей терпимостью Эйгенграу сверился с записной книжкой:

– Одиннадцать пенсов.

– Оди… – У Сенлина сдавило горло, и он не смог договорить. До него дошло, что девушку выбрали только потому, что ее долг соответствовал предъявленному счету. В глазах закона она была всего лишь горсткой мелочи, сдачей. Он вытащил бумажник. – Что ж, я заплачу. На самом деле, я заплачу за них всех. Возможно, мне потребуется день или два, чтобы собрать деньги, но я уверен, что вы знаете – у меня это хорошо получается.

– Мистер Пинфилд… Сирил, – сказал Эйгенграу и положил длинную, изящную кисть на плечо Сенлина. – Это не твоя вина. Я думаю, что ты немного травмирован произошедшим. Я так привык видеть смерть, что иногда забываю: не все люди могут смотреть на нее спокойно. Даже если ты выплатишь долги этих ходов, мне все равно придется привести других, чтобы выплатить долг крови, который также причитается. Это тяжелая работа для настоящих мужчин. Может быть, тебе лучше уйти до того, как…

– Все хорошо! Я готов! – объявил фотограф.

Сержант приказал отряду приготовиться к стрельбе. Шестнадцать стволов взметнулись вверх, нацелившись на приговоренных. Фотограф поднял небольшую кювету на держателе. Желобок для вспышки был устлан порохом.

– Может быть, сосчитаем до трех? Это было бы очень полезно. Они должны стрелять одновременно со вспышкой.

– Подождите! Стойте! – Сенлин высвободился из хватки генерала и ринулся к фотографу, чтобы удержать его, заткнуть ему рот рукой, если придется.

Но прежде чем начался подсчет, черный порох в желобке для вспышки воспламенился с ударным хлопком. На рукаве сюртука Сенлина запрыгали искры. Сержант выкрикнул команду через долю секунды. Удары свинцовых пуль, врезавшихся в плоть и кости, почти не были слышны из-за треска выстрелов. Некоторые ходы застыли, как будто раны пригвоздили их к стене. Другие повалились на землю, натягивая цепи. Девушку ранили в легкое. Хотя вес прочих тел и кандалы влекли ее вниз, она изо всех сил старалась удержаться на ногах.

Но шок, позволивший игнорировать рану, длился недолго. Из дыры в ее груди потянулась красная лента, подгоняемая затихающими ударами сердца. Она закашлялась темной кровью. Ноги ее подкосились, и она упала рядом с мертвецами.