Копья и пулеметы
Часть 7 из 23 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Плохо они знали электорат… Матерый английский избиратель, привыкший, что во время каждой избирательной кампании льется море разливанное халявного спиртного, высоких порывов души кандидатов-идеалистов совершенно не оценивал по достоинству. Просто-напросто их считали «жмотами» и «скрягами», возмечтавшими попасть в парламент на халяву, не тратясь на угощение и подарки. И каждый раз идеалистов дружно проваливали…
Со временем «банкеты» (или «фуршеты») для избирателей ушли в прошлое. Я, старый циник, предполагаю, что связано это было не с повышением общественной морали, а с вещью гораздо более практической – увеличением числа избирателей. Напоить в лежку полсотни человек не так уж и накладно – ну сколько они, в конце концов, выхлещут? Ну, две-три бутылки крепкого на рыло, а джин был очень дешев. А вот накачать спиртным (и не забыть о хорошей закуске) человек пятьсот обременительно и для богача…
Как бы там ни обстояло, сегодня эти попивушки кажутся нам смешной архаикой. Чего, по моему глубокому убеждению, никак нельзя сказать о подробно описанном Диккенсом выступлении обоих кандидатов перед избирателями…
«Речи обоих кандидатов, хотя и отличались одна от другой во всех прочих отношениях, воздавали увесистую дань заслугам и высоким достоинствам итенсуиллских избирателей. Каждый выражал убеждение, что более независимых, более просвещенных, более горячих в делах общественных, более благородно мыслящих, более неподкупных людей, чем те, кто обещал за него голосовать, еще не видел мир; каждый туманно высказывал свои подозрения, что избиратели, действующие в противоположных ему интересах, обладают скотскими слабостями и одурманенной головой, лишающей их возможности выполнить важнейшие обязанности, на них возложенные (т. е. обязанность проголосовать «правильно». – А.Б.). Физкин выразил готовность делать все, что от него потребуют; Сламки – твердое намерение не делать ничего, о чем бы его ни просили. Оба говорили о том, что торговля, промышленность, коммерция, процветание Итенсуилла ближе их сердцам, чем что бы то ни было на свете; и каждый располагал возможностью утверждать с полной уверенностью, что именно он – тот, кто подлежит избранию».
Вам это ничего из окружающей нас действительности не напоминает? Нет, в самом деле, ничего?
В начале 1820-х гг. экономическое положение Англии стало заметно поправляться. Кризис прошлых лет был вызван тем, что из-за тянувшихся добрых полтора десятка лет войн с Наполеоном чуть ли не полностью прекратилась торговля Англии с континентом, естественно, произошел резкий спад производства, и как следствие – массовые увольнения, повышение безработицы, рост цен. Теперь, когда Наполеона законопатили на далекий остров Святой Елены, откуда ему уже не суждено было вернуться живым, положение изменилось. Возобновилась торговля в широких масштабах, а значит, – рост производства, появление множества новых рабочих мест, некоторое снижение цен. Простой народ жить припеваючи не стал (а когда это он жил припеваючи?), но жизненный уровень приподнялся. Это привело к тому, что массовые выступления в поддержку избирательной реформы как-то сами собой понемногу сошли на нет – к тихой радости властей.
Оказалось, рано радовались. Тишь, гладь да Божья благодать не продержались и десяти лет. В начале 1830-х Англию, нехорошо улыбаясь, посетил с недружественным визитом очередной экономический кризис, и наша старая знакомая Старушка Экономика, жалобно пискнув, укрылась подальше за кулисами. Снова вернулись прежние беды и напасти, делавшие жизнь рабочего люда невыносимой.
И борьба за реформу избирательного права вспыхнула с новой силой. С одной существенной разницей: теперь появилось немало людей, уже нисколько не полагавшихся на мирные манифестации. Слишком многие слишком хорошо помнили «бойню под Питерлоо», когда на совершенно мирный митинг налетела с саблями наголо боевая кавалерия, оставив одиннадцать трупов и сотни четыре раненых (а многие и сами были участниками того митинга). И решили не без оснований, что власть понимает только силу…
В 1881 г. взбунтовавшиеся бристольцы несколько дней были фактическими хозяевами города. Сначала рабочие ворвались в тюрьму и освободили арестованных товарищей, затем сожгли здание магистрата и дворец местного епископа – видимо, чем-то особенно досадил. Потом стали громить государственные учреждения и разного рода общественные заведения. Дошло и до грабежей частных домов. Это уже, безусловно, действовали не рабочие, а тот совершенно аполитичный элемент, что примыкает к любому мятежу исключительно с целью пограбить.
Власти вызвали войска, и солдаты стали стрелять (зачитать «Закон о мятеже» никто не удосужился). Итог: 12 убитых, 94 раненых, 102 человека арестованы, четверо из них, признанные зачинщиками, повешены по приговору суда. Были ли они зачинщиками на самом деле, до сих пор неизвестно.
Семь лет спустя в Бирмингеме, когда власти запретили тред-юнионам провести совершенно мирный митинг в помещении городского крытого рынка, четыре дня продолжалось форменное побоище между сторонниками реформ и солдатами, к которым примкнули срочно собранные в изрядном количестве «специальные констебли». А в промежутке между этими двумя крупными мятежами в Англии там и сям постоянно вспыхивали более мелкие. Так что власти оказались в положении того медведя из сказки, который безуспешно сражался с тучей комаров: медведь, конечно, зверь могучий, но комаров много, и они крохотные, ни клыками охватить, ни когтями не уцапать.
Конечно, никак нельзя сказать, что власти опустили руки и отступили. Они стремились подавлять любые выступления, неважно, мирные или насильственные. Благо располагали законной поддержкой, дававшей право на разнообразные массовые репрессии. Еще в 1819 г., через несколько месяцев после «Питерлоо», парламент принял серию драконовских законов, известных как «Шесть постановлений». По ним местные власти получили право разгонять собрание любого характера, если на нем присутствовали более пятидесяти человек, и обыскивать дома исключительно по чистому подозрению, что хозяева хранят оружие.
Уличные шествия с транспарантами и знаменами запрещались. Издатели газет несли ответственность за публикуемые материалы (пусть и написанные не ими) вплоть до тюремного заключения или ссылки на каторжные работы в Австралию. Ввели большие налоги на издание газет и брошюр, чтобы в первую очередь ударить по реформаторам с их скудными средствами.
Однако полностью подавить выступления реформаторов не удавалось – слишком много их было по всей стране. К тому же масла в огонь подливало и то, что луддиты сошли со сцены, а вот «люди капитана Свинга» как раз развернулись вовсю, были на пике активности, и по всей сельской Англии пылали пожары.
И наконец, к немалому удивлению властей, у «простолюдинов» появился неожиданный и крайне сильный союзник…
К тред-юнионам обратилось немалое количество вполне обеспеченных и благополучных представителей «среднего класса» и богатых фабрикантов (в дальнейшем простоты ради я их всех буду называть просто – «богатеи»). Попросили о помощи и предложили самый тесный союз в борьбе за реформы.
Власти удивлялись зря. Ларчик просто открывался: «богатеи» в силу запутанности и архаичности британской избирательной системы точно так же, как и простолюдины, не имели ни права голоса, ни права выдвигаться в парламент. Для людей с карманами, набитыми золотом, это было оскорбительно и даже унизительно.
Давно известно: везде, в любой стране буржуазия, окрепнув и осознав себя некой общностью с общими целями и задачами, стремится получить часть политической власти. Те страны, чьи правительства или монархи оказались достаточно дальновидными и властью поделились, обошлись без особо крупных социальных потрясений, то есть без революций. Во Франции и России, где монархи до последнего цеплялись за отживший свое прямо-таки феодальный уклад и порядок управления, революции как раз грянули. Причем за кулисами обеих как раз и стояла крупная буржуазия, промышленно-финансово-торговые круги. Правда, результат получился разный: во Франции буржуазия получила не часть власти, а всю. В России после Февраля грянул Октябрь и – «господа все в Париже». Но это уже детали.
Искренне обрадовавшись столь сильному союзнику, тред-юнионы провели ряд мощных митингов и манифестаций. «Богатеи», в свою очередь, указывая на тред-юнионы как на могучую поддержку, тоже начали действовать. Своими специфическими методами, против которых у властей просто не было надежных средств борьбы. Сначала пригрозили правительству, что выкинут лозунг «Никакой уплаты налогов до принятия билля о реформе!» и перестанут платить все и всяческие налоги. Это был бы мощный удар по бюджету королевства. Потом, не выступая публично, окольными путями довели до правительства свои намерения: они устроят грандиозный финансовый кризис, полностью прекратив все деловые операции, доведут все английские банки до банкротства и скупят у разоренных аристократов земли, которые все равно дадут им и право голоса, и право избрания.
Вот это уже было гораздо серьезнее, чем манифестации с лозунгами и даже бунты с поджогами. Тем более что «богатеи» словесными угрозами не ограничились: стали в массовом порядке изымать из банков свои капиталы, причем требовали, чтобы деньги им выплачивали не «фантиками» Английского банка, а золотом, на что имели полное законное право.
На горизонте, ласково улыбаясь, замаячила толстая полярная лисичка. Лорд МакАулей, человек, должно быть, очень и очень неглупый, гремел с трибуны в палате лордов:
– Мы сами гоним в революцию тех, кого отстраняем от власти! (Естественно, он имел в виду только «богатеев». – А.В.) Мы должны пойти на реформу, чтобы сохранить все остальное!
В результате в 1831 г. палата общин все-таки приняла «Билль о реформе», правда, большинством в один голос, а палата лордов его утвердила. Однако король Вильгельм Четвертый, явно не обладавший умом таких, как МакАулей, чтобы не дать биллю стать законом, распустил парламент (что и стало главной причиной мятежа в Бристоле).
Ко всему этому примешались закулисные политические игрища: виги, гораздо более либеральные, чем противостоящая им партия, поддерживали требования «богатеев». Не из душевного благородства, а из расчета, что «богатеи», в свою очередь, помогут им в борьбе за политическую власть против консерваторов-тори.
Так и останется неизвестным, что за тайные беседы вели меж собой лидеры партии вигов и лидеры «богатеев» (у крупной буржуазии всегда есть лидеры), но в том, что некие секретные переговоры имели место, сомневаться не приходится. Нельзя считать простым совпадением то, что на очередных парламентских выборах виги получили в парламенте большинство (без денег «богатеев» просто обойтись не могло) и сформировали правительство исключительно из самих себя. Главным образом нельзя считать совпадением и то, что первым шагом нового правительства стало принятие «Билля о реформе». Правда, на сей раз палата лордов отчего-то взбрыкнула и закон подтвердила, но им недвусмысленно намекнули: хотя места в палате лордов даются пожизненно, есть все же методы и возможности заменить их лордства более сговорчивыми персонажами…
Лорды дрогнули и капитулировали. В 1832 г. «Билль о реформе» стал полноправным законом – Актом о реформе.
Безусловно, в нем было много положительного. Число избирателей увеличилось втрое – 670 000 вместо прежних 220 000. Из 85 «гнилых местечек» 55 были упразднены вообще, а оставшимся 30 оставили право выдвигать в парламент одного депутата, а не добрый десяток, как раньше. В Лондоне и крупных промышленных городах были созданы 42 новых избирательных округа – там, где прежде их не было. Графства получили право посылать в парламент дополнительно 65 депутатов.
Хорошо? Хорошо, да не очень. Права «простолюдинов» интересовали «богатеев» не больше, чем прошлогодний снег. У них была одна-единственная цель: откромсать себе ломоть политической власти, потеснив «старую элиту» – старую землевладельческую аристократию. Хотя в Англии, в отличие от Франции, разнообразным бизнесом занимались и простые дворяне, и титулованные, вплоть до лордов и наследных принцев, «штурвал» крепко зажала в руках именно эта «старая элита». Они обеспечивали в парламенте принятие нужных законов и следили за их исполнением в качестве судей и магистратов, исключительно из ее представителей назначались чиновники на ключевые посты во всех государственных учреждениях. Исключительно из нее происходило высшее офицерство в армии и на флоте. Весь государственный аппарат (и военный тоже) был в ее руках.
Сломав эту систему, «богатеи» получили все, что хотели, и теперь не желали какого бы то ни было продолжения реформ, наоборот. Теперь им было жизненно важно, чтобы «простолюдины» были лишены избирательных прав и далее. Как язвительно заметил по этому поводу один из английских историков: «Теперь главной задачей капиталистов стало не допустить распространения избирательного права на рабочих, которые, без сомнения, использовали бы его прежде всего для того, чтобы сделать свободное предпринимательство менее свободным, а значит, и менее прибыльным».
(Угроза для «богатеев» была вовсе не надуманной: как показали события уже ближайших лет, рабочие прекрасно понимали, что, добившись избирательных прав, они смогут умерить аппетиты предпринимателей, да и с правительством говорить уже другим языком.)
Проделано всё было не без подлого изящества: в «Билль о реформах» вписали одну-единственную, не особенно и длинную строчку. Но именно она автоматически лишала «простолюдинов» избирательных прав.
Звалось это «имущественный ценз». Проще говоря, избирательное право мог получить только тот, кто обладал частицей собственности стоимостью не менее десяти фунтов стерлингов. По тем временам – очень приличные деньги. Среди «низших классов» обладателей такой собственности попросту не имелось. Это было так же нереально, как сегодняшнему работяге из простой семьи владеть, скажем, замком в Испании или хотя бы коттеджем в Швейцарии…
Осознав, как цинично их использовали в своих собственных целях, а потом отшвырнули, как ненужную тряпку, рабочий люд был потрясен не на шутку. И назвал все это «Великим предательством». А что он еще мог сделать? Только материться в бессильной злости. Силы у него остались прежние, а противников даже прибавилось.
И все же, все же… Буквально через несколько лет на политической арене появилось первое в истории Англии общенациональное движение рабочего класса – чартисты.
Но под землей все-таки клубятся корни…
7. За хартию!
Название «чартисты» произошло от английского слова «charter» – хартия, петиция, прошение, подаваемые в парламент. Тогда еще очень многие наивно верили в силу петиций, особенно если они подписаны не просто сотнями тысяч людей – порой количество подписей переваливало за миллион.
Положение английских рабочих, как промышленных, так и сельскохозяйственных, мало чем отличалось от положения чернокожих рабов в США. Ну, разве что продать их было нельзя, и кнутом их не били, и в цепях не держали. А в остальном…
Тогдашние рабочие (точнее будет сказать – антирабочие) законы позволяли фабрикантам творить любой произвол как в отношении продолжительности рабочего дня, так и заработной платы, причем ограничения на возраст работающих не было. Шестнадцатичасовой рабочий день был самым обычным делом. К тому же предприниматели предпочитали мужчинам женщин и детей – им можно было платить гораздо меньше. Согласно подсчетам видного историка Э. Хобсбаума, на английских мануфактурах в 1834–1847 гг. мужчины среди рабочих составляли только четверть, остальные – женщины, девушки и юноши до 18 лет. На практике это означало, что рабочим было лет десять-двенадцать, а то и меньше – в шахтах на вывозке угля работало и немало шестилетних. Для хозяев дело облегчалось еще и тем, что тогдашние станки были незатейливы в управлении, так что с ними мог справиться и подросток…
Разумеется, время от времени принимались законы, смягчавшие положение малолетних. Первый закон о «гуманном» ограничении рабочего дня для детей до двенадцати часов был принят только в 1802 г., но распространялся он исключительно на приютских детей, для остальных малолеток от 9 до 16 лет он был введен в 1819-м, причем запрещалось принимать на работу детей моложе девяти лет. К сожалению, этот закон часто обходили не фабриканты, а сами родители. Чтобы хоть немного увеличить скудный доход семьи, родители, приводя детей на фабрики, завышали их возраст на год-два.
В 1833 году новый закон ограничил рабочее время для детей 9–10 лет восемью часами, а для подростков – двенадцатью. Вот только он касался лишь рабочих текстильных фабрик, а на чугунолитейных заводах, шахтах и других предприятиях не редкостью были шестилетние и даже пятилетние работники.
Но самой отвратительной была практика использования детей-трубочистов. Даже Тревельян, отнюдь не склонный выпячивать темные страницы британской истории (а то и замалчивать их в хорошем стиле советских пропагандистов) назвал ее «жестокой». Дело в том, что малолетки чистили трубы собой. Именно так – пролезали по тесным дымоходам, собирая сажу на одежду. Это считалось более выгодным, нежели использовать щетки – они стоили денег, а мальчишка обходился гораздо дешевле. Естественно, для такой работы отбирали самых щуплых, да и держали их впроголодь – упитанный ребенок мог и застрять в трубе. Когда застревал худенький, хозяин преспокойно разжигал в печи или в камине щепки или стружки, чтобы «подпалить пятки» неудачнику, вынудить его огнем и дымом приложить все силы, чтобы освободиться… К этому следует добавить еще и систему работных домов – ту еще каторгу. По решению приходских властей всякий, кто не имел регулярного заработка, подлежал отправке в такой дом. Причины нищеты не принимались во внимание – будь то временная безработица, болезнь или преклонный возраст. Режим в работных домах немногим отличался от тюремного – мужей и жен разделяли и селили в отдельные корпуса. чтобы, чего доброго, не «наплодили нищих», свидания запрещались, супруги могли увидеться лишь в столовой (еда, кстати, была отвратительная, ничем не лучше тюремной баланды) или в церкви на молитве. Детей сразу разлучали с родителями и тоже помещали в отдельные корпуса (хорошее представление о работных домах дает роман Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста»). И наконец, работы были самыми тяжелыми – вроде дробления камней в щебенку для мощения дорог или расплетения на пеньку старых корабельных канатов.
Условия жизни тоже были ужасными. Домовладельцы старались экономить буквально на всем, так что дома для рабочих являли собой настоящие трущобы, объединявшиеся в большие районы. А это влекло за собой не только эпидемии и падение нравов (при всеобщей скученности малолетние слишком рано знакомились с кое-какими взрослыми сторонами жизни), но и рост преступности. Не какой-нибудь записной либерал, а начальник тюрьмы в Кольдбахе в своих показаниях перед парламентской комиссией, созданной для изучения причин роста преступности, говорил: «По моему мнению, решающий фактор преступности в столице следует видеть в отвратительном состоянии жилищ бедняков, в тесных и вонючих помещениях, что поневоле заставляет высылать детей на улицу ради воздуха и для движения. Эти причины порождают удручающую деморализацию. Отсутствие чистоты, благопристойности и каких бы то ни было приличий, пренебрежение разделением полов, сквернословие, постоянные сцены распутства – все благоприятствует праздности и праздному времяпровождению без надзора».
Эти безнадзорные мальчишки очень быстро пополняли ряды мелких преступников, а девочки шли в малолетние проститутки. Через тридцатилетие исследователь преступности Роланд в своей книге писал примерно то же самое: «Между многочисленными причинами преступности и безнравственности, неотделимыми от промышленности, следующие заслуживают быть особо отмеченными. Скученность рабочего класса в узких улицах, в грязных переулках, проходах и дворах составляет серьезное и притом до настоящего времени все растущее зло в промышленных городах. Бедняки селятся в этих местах не по выбору, а по необходимости. Семьи теснятся в темных, плохо проветриваемых помещениях не от того, чтобы это доставляло им удовольствие. Возможно, что они утратили чувствительность к неудобствам и вреду такого состояния, но скудость и необеспеченность средств не позволяют им иметь более комфортабельных жилищ. Они прикованы к таким жилищам обстоятельствами».
Ну и как, по-вашему, найдется у таких людей частной собственности на десять фунтов стерлингов, необходимых для получения избирательного права? В общем, тому, кто захочет познакомиться с проблемой подробнее, рекомендую книгу Фридриха Энгельса, которая так и называется: «Положение рабочего класса в Англии».
(Товарищей антикоммунистов при упоминании имени Энгельса вновь убедительно просят не морщиться. В отличие от Маркса, теоретика чистой воды, Энгельс был, если можно так выразиться, практиком. В цифрах и фактах он предельно точен. Во всей Европе (отнюдь не среди левых) он имел репутацию солидного историка, в том числе военного. И не только в Европе. Не зря американцы, когда решили после Гражданской впервые в своей истории издать многотомную Военную энциклопедию, пригласили именно Энгельса – не только редактировать этот солидный труд, но и написать для него изрядное количество статей. Энгельс с работой справился прекрасно, а ведь известно, что практичные янки не склонны тратить свои кровные доллары на скверных работников.)
Предупреждаю сразу – на ночь книгу Энгельса лучше не читать – спать, я вас заверяю, будете скверно…
И наконец, «реформированный парламент», избранный в 1833 г., нисколько не оправдал надежд тред-юнионов, совершенно ничего для них не сделал – хотя очень многие депутаты палаты общин получили свои места исключительно благодаря мощной поддержке тред-юнионов. К слову, именно этот парламент изгнал на австралийскую каторгу «толлпадлскую шестерку»…
Именно поэтому очень многие рабочие полагали, что помочь им может только такой парламент, в котором большинство составляли бы представители его собственного класса. А для этого, считали они, как раз и нужно всеобщее избирательнее право. Именно на борьбе за него они и сосредоточились, отодвинув все свои другие проблемы на второй план.
На этой волне и возникло движение чартистов. В июне 1836 г. была образована Лондонская ассоциация рабочих (ЛАР). Появилась она по инициативе Уильяма Ловетта, который ее и возглавил. Человек был незаурядный: начинал учеником канатных дел мастера, потом самостоятельно выучился на столяра-краснодеревщика (во всех странах краснодеревщики были элитой столяров), был избран секретарем тред-юниона, объединявшего людей этой профессии, посещал лекции в Лондонском институте механики.
Под влиянием Ловетта и его ближайшего помощника Фрэнсиса Плейса в 1837 г. ЛАР выдвинула программу из шести пунктов:
1. Всеобщее избирательное право для всего взрослого мужского населения.
2. Равные по количеству избирателей избирательные округа.
3. Ежегодные перевыборы членов парламента.
4. Заработная плата для парламентариев (чтобы в их число могли попасть и неимущие).
5. Тайное голосование (в те времена избиратели голосовали в точности как на последующих советских партийных съездах и прочих собраниях – простым поднятием рук).
6. Отмена имущественного ценза при выборах в парламент.
ЛАР росла не по дням, а по часам – тред-юнионы четко делились по профессиональной принадлежности своих членов, а чартисты принимали всех, кто зарабатывал на жизнь наемным трудом, в том числе неквалифицированных рабочих и батраков. К ним примкнула и довольно мощная организация радикально настроенных представителей среднего класса «Бирмингемский политический союз». В основном она боролась за денежную реформу, но ее члены тоже были лишены избирательных прав, так что движение чартистов их очень заинтересовало – нашлись общие цели.
Решено было составить петицию на основе вышеуказанных шести пунктов, обсудить ее на массовых митингах, собрать как можно больше подписей, а затем организовать в Лондоне конвент, которому и предстояло хартию вручить.
И по стране прошли митинги, каких в истории Англии еще не бывало: в Глазго – 150 000 человек, в Бирмингеме – 200 000, в Манчестере – 250 000.
Нужно обязательно отметить, что в чартистском движении с самого начала четко обозначились два крыла, решивших придерживаться абсолютно противоположной тактики: «Моральная сила» и «Физическая сила». О программах нетрудно догадаться из названий: первое стояло исключительно за подачу петиций, второе, гораздо более радикальное – за вооруженное восстание. Возглавлял его мелкий ирландский сквайр Фергюс О’Коннор, он же издатель весьма популярной радикальной газеты «Северная звезда».
«Физическая сила» пустой болтовней не занималась – ее члены создавали тайники с пиками, ружьями, боеприпасами, по ночам собирались группами в лесах или на болотах и учились этим оружием владеть. Впрочем, несмотря на разногласия по поводу методов борьбы, оба крыла не конфликтовали, не размежевывались и всегда действовали совместно.
После всех этих митингов под хартией поставили подписи 1 280 000 человек. Вес хартии составил 300 килограммов, а длина – более двух английских миль. Чартисты искренне надеялись, что уж подписанной-то таким количеством людей парламент не пренебрежет. Правда, и прекраснодушными идеалистами они не были: прекрасно знали, на что способны власти, помнили и «Питерлоо», и «толлпадлскую шестерку», и многое другое. А потому (оба крыла в полном единении) разработали и «ответные акции», которые собирались применить в случае, если парламент петицию все же отвергнет, – всеобщая забастовка, отказ от уплаты налогов, арендной платы, бойкот всех не сочувствовавших чартизму торговцев.
(Правда, они нисколько не задумывались, на какие деньги будут жить они сами и их семьи в случае всеобщей забастовки, – ну что поделать, до «забастовочных фондов» тогда еще нигде не додумались. Да и не факт, что всеобщую забастовку могли поддержать тред-юнионы.)
Но чартисты на массовом митинге в августе 1838 г. уже официально объявили себя политической силой и отступать не собирались.
Власти на сей раз предпочли придерживаться некоей «золотой середины». Крупные митинги не разгоняли, помня «Питерлоо» и возможный ответ. Министр внутренних дел лорд Лассел выпустил особое обращение к «лицам среднего достатка», призывая их приступить к формированию добровольческих отрядов, способных в случае чего действовать против чартистов, обязав обеспечить их и оружием, и военными инструкторами.
Потом пошли дальше: запретили в Бирмингеме проведение митинга в крытом рынке – о чем я уже писал. Как и о нескольких днях уличных беспорядков. Ловетт по поводу этих событий выпустил вывешенный во всех публичных местах плакат протеста. За что и был немедленно арестован, а поскольку Бирмингем власти объявили на военном положении, Ловетта тут же арестовали и приговорили к году тюремного заключения. Правда, эффект оказался совершенно противоположным: после ареста лидера «Моральной силы» заметно возросли среди чартистов влияние О’Коннора и его «Физической силы»…
12 июля 1839 г. хартию торжественно доставили в парламент. Тот гораздо менее торжественно ее отверг большинством в 235 голосов против 45, причем лорд Расселл заявил, что лично он в хартии усматривает «посягательство неимущих на чужую собственность».
Начались массовые аресты чартистов, невзирая на то, какого из двух направлений они придерживались. И тогда грянуло…
Историки так до сих пор и не пришли к единому мнению, готовили ли чартисты всеобщее вооруженное восстание по всей стране. Некоторые из них полагают, что такой план у «Физической силы» все же был, но до точных знаний опять-таки не докопались ни они, ни тогдашние секретные службы. Чартисты конспирировались не хуже людей «короля Лудда» и «капитана Свинга».
Некоторые полагают, что такое восстание все же готовилось – и сигналом к нему должен был стать захват активистами «Физической силы» города Ньюпорт в графстве Монмутшир. Интересно, что О’Коннор пытался это выступление предотвратить, но не удалось.
Вполне возможно, это выступление было не сигналом к общему восстанию, а личной инициативой драпировщика Джона Фроста, в свое время избиравшегося даже мэром Ньюпорта и мировым судьей, но из-за радикальных взглядов вытесненного с обоих постов. Незадолго до этого арестовали другого активиста, валлийца Генри Винсента, и Фрост собирался со своими сподвижниками его освободить.
Со временем «банкеты» (или «фуршеты») для избирателей ушли в прошлое. Я, старый циник, предполагаю, что связано это было не с повышением общественной морали, а с вещью гораздо более практической – увеличением числа избирателей. Напоить в лежку полсотни человек не так уж и накладно – ну сколько они, в конце концов, выхлещут? Ну, две-три бутылки крепкого на рыло, а джин был очень дешев. А вот накачать спиртным (и не забыть о хорошей закуске) человек пятьсот обременительно и для богача…
Как бы там ни обстояло, сегодня эти попивушки кажутся нам смешной архаикой. Чего, по моему глубокому убеждению, никак нельзя сказать о подробно описанном Диккенсом выступлении обоих кандидатов перед избирателями…
«Речи обоих кандидатов, хотя и отличались одна от другой во всех прочих отношениях, воздавали увесистую дань заслугам и высоким достоинствам итенсуиллских избирателей. Каждый выражал убеждение, что более независимых, более просвещенных, более горячих в делах общественных, более благородно мыслящих, более неподкупных людей, чем те, кто обещал за него голосовать, еще не видел мир; каждый туманно высказывал свои подозрения, что избиратели, действующие в противоположных ему интересах, обладают скотскими слабостями и одурманенной головой, лишающей их возможности выполнить важнейшие обязанности, на них возложенные (т. е. обязанность проголосовать «правильно». – А.Б.). Физкин выразил готовность делать все, что от него потребуют; Сламки – твердое намерение не делать ничего, о чем бы его ни просили. Оба говорили о том, что торговля, промышленность, коммерция, процветание Итенсуилла ближе их сердцам, чем что бы то ни было на свете; и каждый располагал возможностью утверждать с полной уверенностью, что именно он – тот, кто подлежит избранию».
Вам это ничего из окружающей нас действительности не напоминает? Нет, в самом деле, ничего?
В начале 1820-х гг. экономическое положение Англии стало заметно поправляться. Кризис прошлых лет был вызван тем, что из-за тянувшихся добрых полтора десятка лет войн с Наполеоном чуть ли не полностью прекратилась торговля Англии с континентом, естественно, произошел резкий спад производства, и как следствие – массовые увольнения, повышение безработицы, рост цен. Теперь, когда Наполеона законопатили на далекий остров Святой Елены, откуда ему уже не суждено было вернуться живым, положение изменилось. Возобновилась торговля в широких масштабах, а значит, – рост производства, появление множества новых рабочих мест, некоторое снижение цен. Простой народ жить припеваючи не стал (а когда это он жил припеваючи?), но жизненный уровень приподнялся. Это привело к тому, что массовые выступления в поддержку избирательной реформы как-то сами собой понемногу сошли на нет – к тихой радости властей.
Оказалось, рано радовались. Тишь, гладь да Божья благодать не продержались и десяти лет. В начале 1830-х Англию, нехорошо улыбаясь, посетил с недружественным визитом очередной экономический кризис, и наша старая знакомая Старушка Экономика, жалобно пискнув, укрылась подальше за кулисами. Снова вернулись прежние беды и напасти, делавшие жизнь рабочего люда невыносимой.
И борьба за реформу избирательного права вспыхнула с новой силой. С одной существенной разницей: теперь появилось немало людей, уже нисколько не полагавшихся на мирные манифестации. Слишком многие слишком хорошо помнили «бойню под Питерлоо», когда на совершенно мирный митинг налетела с саблями наголо боевая кавалерия, оставив одиннадцать трупов и сотни четыре раненых (а многие и сами были участниками того митинга). И решили не без оснований, что власть понимает только силу…
В 1881 г. взбунтовавшиеся бристольцы несколько дней были фактическими хозяевами города. Сначала рабочие ворвались в тюрьму и освободили арестованных товарищей, затем сожгли здание магистрата и дворец местного епископа – видимо, чем-то особенно досадил. Потом стали громить государственные учреждения и разного рода общественные заведения. Дошло и до грабежей частных домов. Это уже, безусловно, действовали не рабочие, а тот совершенно аполитичный элемент, что примыкает к любому мятежу исключительно с целью пограбить.
Власти вызвали войска, и солдаты стали стрелять (зачитать «Закон о мятеже» никто не удосужился). Итог: 12 убитых, 94 раненых, 102 человека арестованы, четверо из них, признанные зачинщиками, повешены по приговору суда. Были ли они зачинщиками на самом деле, до сих пор неизвестно.
Семь лет спустя в Бирмингеме, когда власти запретили тред-юнионам провести совершенно мирный митинг в помещении городского крытого рынка, четыре дня продолжалось форменное побоище между сторонниками реформ и солдатами, к которым примкнули срочно собранные в изрядном количестве «специальные констебли». А в промежутке между этими двумя крупными мятежами в Англии там и сям постоянно вспыхивали более мелкие. Так что власти оказались в положении того медведя из сказки, который безуспешно сражался с тучей комаров: медведь, конечно, зверь могучий, но комаров много, и они крохотные, ни клыками охватить, ни когтями не уцапать.
Конечно, никак нельзя сказать, что власти опустили руки и отступили. Они стремились подавлять любые выступления, неважно, мирные или насильственные. Благо располагали законной поддержкой, дававшей право на разнообразные массовые репрессии. Еще в 1819 г., через несколько месяцев после «Питерлоо», парламент принял серию драконовских законов, известных как «Шесть постановлений». По ним местные власти получили право разгонять собрание любого характера, если на нем присутствовали более пятидесяти человек, и обыскивать дома исключительно по чистому подозрению, что хозяева хранят оружие.
Уличные шествия с транспарантами и знаменами запрещались. Издатели газет несли ответственность за публикуемые материалы (пусть и написанные не ими) вплоть до тюремного заключения или ссылки на каторжные работы в Австралию. Ввели большие налоги на издание газет и брошюр, чтобы в первую очередь ударить по реформаторам с их скудными средствами.
Однако полностью подавить выступления реформаторов не удавалось – слишком много их было по всей стране. К тому же масла в огонь подливало и то, что луддиты сошли со сцены, а вот «люди капитана Свинга» как раз развернулись вовсю, были на пике активности, и по всей сельской Англии пылали пожары.
И наконец, к немалому удивлению властей, у «простолюдинов» появился неожиданный и крайне сильный союзник…
К тред-юнионам обратилось немалое количество вполне обеспеченных и благополучных представителей «среднего класса» и богатых фабрикантов (в дальнейшем простоты ради я их всех буду называть просто – «богатеи»). Попросили о помощи и предложили самый тесный союз в борьбе за реформы.
Власти удивлялись зря. Ларчик просто открывался: «богатеи» в силу запутанности и архаичности британской избирательной системы точно так же, как и простолюдины, не имели ни права голоса, ни права выдвигаться в парламент. Для людей с карманами, набитыми золотом, это было оскорбительно и даже унизительно.
Давно известно: везде, в любой стране буржуазия, окрепнув и осознав себя некой общностью с общими целями и задачами, стремится получить часть политической власти. Те страны, чьи правительства или монархи оказались достаточно дальновидными и властью поделились, обошлись без особо крупных социальных потрясений, то есть без революций. Во Франции и России, где монархи до последнего цеплялись за отживший свое прямо-таки феодальный уклад и порядок управления, революции как раз грянули. Причем за кулисами обеих как раз и стояла крупная буржуазия, промышленно-финансово-торговые круги. Правда, результат получился разный: во Франции буржуазия получила не часть власти, а всю. В России после Февраля грянул Октябрь и – «господа все в Париже». Но это уже детали.
Искренне обрадовавшись столь сильному союзнику, тред-юнионы провели ряд мощных митингов и манифестаций. «Богатеи», в свою очередь, указывая на тред-юнионы как на могучую поддержку, тоже начали действовать. Своими специфическими методами, против которых у властей просто не было надежных средств борьбы. Сначала пригрозили правительству, что выкинут лозунг «Никакой уплаты налогов до принятия билля о реформе!» и перестанут платить все и всяческие налоги. Это был бы мощный удар по бюджету королевства. Потом, не выступая публично, окольными путями довели до правительства свои намерения: они устроят грандиозный финансовый кризис, полностью прекратив все деловые операции, доведут все английские банки до банкротства и скупят у разоренных аристократов земли, которые все равно дадут им и право голоса, и право избрания.
Вот это уже было гораздо серьезнее, чем манифестации с лозунгами и даже бунты с поджогами. Тем более что «богатеи» словесными угрозами не ограничились: стали в массовом порядке изымать из банков свои капиталы, причем требовали, чтобы деньги им выплачивали не «фантиками» Английского банка, а золотом, на что имели полное законное право.
На горизонте, ласково улыбаясь, замаячила толстая полярная лисичка. Лорд МакАулей, человек, должно быть, очень и очень неглупый, гремел с трибуны в палате лордов:
– Мы сами гоним в революцию тех, кого отстраняем от власти! (Естественно, он имел в виду только «богатеев». – А.В.) Мы должны пойти на реформу, чтобы сохранить все остальное!
В результате в 1831 г. палата общин все-таки приняла «Билль о реформе», правда, большинством в один голос, а палата лордов его утвердила. Однако король Вильгельм Четвертый, явно не обладавший умом таких, как МакАулей, чтобы не дать биллю стать законом, распустил парламент (что и стало главной причиной мятежа в Бристоле).
Ко всему этому примешались закулисные политические игрища: виги, гораздо более либеральные, чем противостоящая им партия, поддерживали требования «богатеев». Не из душевного благородства, а из расчета, что «богатеи», в свою очередь, помогут им в борьбе за политическую власть против консерваторов-тори.
Так и останется неизвестным, что за тайные беседы вели меж собой лидеры партии вигов и лидеры «богатеев» (у крупной буржуазии всегда есть лидеры), но в том, что некие секретные переговоры имели место, сомневаться не приходится. Нельзя считать простым совпадением то, что на очередных парламентских выборах виги получили в парламенте большинство (без денег «богатеев» просто обойтись не могло) и сформировали правительство исключительно из самих себя. Главным образом нельзя считать совпадением и то, что первым шагом нового правительства стало принятие «Билля о реформе». Правда, на сей раз палата лордов отчего-то взбрыкнула и закон подтвердила, но им недвусмысленно намекнули: хотя места в палате лордов даются пожизненно, есть все же методы и возможности заменить их лордства более сговорчивыми персонажами…
Лорды дрогнули и капитулировали. В 1832 г. «Билль о реформе» стал полноправным законом – Актом о реформе.
Безусловно, в нем было много положительного. Число избирателей увеличилось втрое – 670 000 вместо прежних 220 000. Из 85 «гнилых местечек» 55 были упразднены вообще, а оставшимся 30 оставили право выдвигать в парламент одного депутата, а не добрый десяток, как раньше. В Лондоне и крупных промышленных городах были созданы 42 новых избирательных округа – там, где прежде их не было. Графства получили право посылать в парламент дополнительно 65 депутатов.
Хорошо? Хорошо, да не очень. Права «простолюдинов» интересовали «богатеев» не больше, чем прошлогодний снег. У них была одна-единственная цель: откромсать себе ломоть политической власти, потеснив «старую элиту» – старую землевладельческую аристократию. Хотя в Англии, в отличие от Франции, разнообразным бизнесом занимались и простые дворяне, и титулованные, вплоть до лордов и наследных принцев, «штурвал» крепко зажала в руках именно эта «старая элита». Они обеспечивали в парламенте принятие нужных законов и следили за их исполнением в качестве судей и магистратов, исключительно из ее представителей назначались чиновники на ключевые посты во всех государственных учреждениях. Исключительно из нее происходило высшее офицерство в армии и на флоте. Весь государственный аппарат (и военный тоже) был в ее руках.
Сломав эту систему, «богатеи» получили все, что хотели, и теперь не желали какого бы то ни было продолжения реформ, наоборот. Теперь им было жизненно важно, чтобы «простолюдины» были лишены избирательных прав и далее. Как язвительно заметил по этому поводу один из английских историков: «Теперь главной задачей капиталистов стало не допустить распространения избирательного права на рабочих, которые, без сомнения, использовали бы его прежде всего для того, чтобы сделать свободное предпринимательство менее свободным, а значит, и менее прибыльным».
(Угроза для «богатеев» была вовсе не надуманной: как показали события уже ближайших лет, рабочие прекрасно понимали, что, добившись избирательных прав, они смогут умерить аппетиты предпринимателей, да и с правительством говорить уже другим языком.)
Проделано всё было не без подлого изящества: в «Билль о реформах» вписали одну-единственную, не особенно и длинную строчку. Но именно она автоматически лишала «простолюдинов» избирательных прав.
Звалось это «имущественный ценз». Проще говоря, избирательное право мог получить только тот, кто обладал частицей собственности стоимостью не менее десяти фунтов стерлингов. По тем временам – очень приличные деньги. Среди «низших классов» обладателей такой собственности попросту не имелось. Это было так же нереально, как сегодняшнему работяге из простой семьи владеть, скажем, замком в Испании или хотя бы коттеджем в Швейцарии…
Осознав, как цинично их использовали в своих собственных целях, а потом отшвырнули, как ненужную тряпку, рабочий люд был потрясен не на шутку. И назвал все это «Великим предательством». А что он еще мог сделать? Только материться в бессильной злости. Силы у него остались прежние, а противников даже прибавилось.
И все же, все же… Буквально через несколько лет на политической арене появилось первое в истории Англии общенациональное движение рабочего класса – чартисты.
Но под землей все-таки клубятся корни…
7. За хартию!
Название «чартисты» произошло от английского слова «charter» – хартия, петиция, прошение, подаваемые в парламент. Тогда еще очень многие наивно верили в силу петиций, особенно если они подписаны не просто сотнями тысяч людей – порой количество подписей переваливало за миллион.
Положение английских рабочих, как промышленных, так и сельскохозяйственных, мало чем отличалось от положения чернокожих рабов в США. Ну, разве что продать их было нельзя, и кнутом их не били, и в цепях не держали. А в остальном…
Тогдашние рабочие (точнее будет сказать – антирабочие) законы позволяли фабрикантам творить любой произвол как в отношении продолжительности рабочего дня, так и заработной платы, причем ограничения на возраст работающих не было. Шестнадцатичасовой рабочий день был самым обычным делом. К тому же предприниматели предпочитали мужчинам женщин и детей – им можно было платить гораздо меньше. Согласно подсчетам видного историка Э. Хобсбаума, на английских мануфактурах в 1834–1847 гг. мужчины среди рабочих составляли только четверть, остальные – женщины, девушки и юноши до 18 лет. На практике это означало, что рабочим было лет десять-двенадцать, а то и меньше – в шахтах на вывозке угля работало и немало шестилетних. Для хозяев дело облегчалось еще и тем, что тогдашние станки были незатейливы в управлении, так что с ними мог справиться и подросток…
Разумеется, время от времени принимались законы, смягчавшие положение малолетних. Первый закон о «гуманном» ограничении рабочего дня для детей до двенадцати часов был принят только в 1802 г., но распространялся он исключительно на приютских детей, для остальных малолеток от 9 до 16 лет он был введен в 1819-м, причем запрещалось принимать на работу детей моложе девяти лет. К сожалению, этот закон часто обходили не фабриканты, а сами родители. Чтобы хоть немного увеличить скудный доход семьи, родители, приводя детей на фабрики, завышали их возраст на год-два.
В 1833 году новый закон ограничил рабочее время для детей 9–10 лет восемью часами, а для подростков – двенадцатью. Вот только он касался лишь рабочих текстильных фабрик, а на чугунолитейных заводах, шахтах и других предприятиях не редкостью были шестилетние и даже пятилетние работники.
Но самой отвратительной была практика использования детей-трубочистов. Даже Тревельян, отнюдь не склонный выпячивать темные страницы британской истории (а то и замалчивать их в хорошем стиле советских пропагандистов) назвал ее «жестокой». Дело в том, что малолетки чистили трубы собой. Именно так – пролезали по тесным дымоходам, собирая сажу на одежду. Это считалось более выгодным, нежели использовать щетки – они стоили денег, а мальчишка обходился гораздо дешевле. Естественно, для такой работы отбирали самых щуплых, да и держали их впроголодь – упитанный ребенок мог и застрять в трубе. Когда застревал худенький, хозяин преспокойно разжигал в печи или в камине щепки или стружки, чтобы «подпалить пятки» неудачнику, вынудить его огнем и дымом приложить все силы, чтобы освободиться… К этому следует добавить еще и систему работных домов – ту еще каторгу. По решению приходских властей всякий, кто не имел регулярного заработка, подлежал отправке в такой дом. Причины нищеты не принимались во внимание – будь то временная безработица, болезнь или преклонный возраст. Режим в работных домах немногим отличался от тюремного – мужей и жен разделяли и селили в отдельные корпуса. чтобы, чего доброго, не «наплодили нищих», свидания запрещались, супруги могли увидеться лишь в столовой (еда, кстати, была отвратительная, ничем не лучше тюремной баланды) или в церкви на молитве. Детей сразу разлучали с родителями и тоже помещали в отдельные корпуса (хорошее представление о работных домах дает роман Чарльза Диккенса «Приключения Оливера Твиста»). И наконец, работы были самыми тяжелыми – вроде дробления камней в щебенку для мощения дорог или расплетения на пеньку старых корабельных канатов.
Условия жизни тоже были ужасными. Домовладельцы старались экономить буквально на всем, так что дома для рабочих являли собой настоящие трущобы, объединявшиеся в большие районы. А это влекло за собой не только эпидемии и падение нравов (при всеобщей скученности малолетние слишком рано знакомились с кое-какими взрослыми сторонами жизни), но и рост преступности. Не какой-нибудь записной либерал, а начальник тюрьмы в Кольдбахе в своих показаниях перед парламентской комиссией, созданной для изучения причин роста преступности, говорил: «По моему мнению, решающий фактор преступности в столице следует видеть в отвратительном состоянии жилищ бедняков, в тесных и вонючих помещениях, что поневоле заставляет высылать детей на улицу ради воздуха и для движения. Эти причины порождают удручающую деморализацию. Отсутствие чистоты, благопристойности и каких бы то ни было приличий, пренебрежение разделением полов, сквернословие, постоянные сцены распутства – все благоприятствует праздности и праздному времяпровождению без надзора».
Эти безнадзорные мальчишки очень быстро пополняли ряды мелких преступников, а девочки шли в малолетние проститутки. Через тридцатилетие исследователь преступности Роланд в своей книге писал примерно то же самое: «Между многочисленными причинами преступности и безнравственности, неотделимыми от промышленности, следующие заслуживают быть особо отмеченными. Скученность рабочего класса в узких улицах, в грязных переулках, проходах и дворах составляет серьезное и притом до настоящего времени все растущее зло в промышленных городах. Бедняки селятся в этих местах не по выбору, а по необходимости. Семьи теснятся в темных, плохо проветриваемых помещениях не от того, чтобы это доставляло им удовольствие. Возможно, что они утратили чувствительность к неудобствам и вреду такого состояния, но скудость и необеспеченность средств не позволяют им иметь более комфортабельных жилищ. Они прикованы к таким жилищам обстоятельствами».
Ну и как, по-вашему, найдется у таких людей частной собственности на десять фунтов стерлингов, необходимых для получения избирательного права? В общем, тому, кто захочет познакомиться с проблемой подробнее, рекомендую книгу Фридриха Энгельса, которая так и называется: «Положение рабочего класса в Англии».
(Товарищей антикоммунистов при упоминании имени Энгельса вновь убедительно просят не морщиться. В отличие от Маркса, теоретика чистой воды, Энгельс был, если можно так выразиться, практиком. В цифрах и фактах он предельно точен. Во всей Европе (отнюдь не среди левых) он имел репутацию солидного историка, в том числе военного. И не только в Европе. Не зря американцы, когда решили после Гражданской впервые в своей истории издать многотомную Военную энциклопедию, пригласили именно Энгельса – не только редактировать этот солидный труд, но и написать для него изрядное количество статей. Энгельс с работой справился прекрасно, а ведь известно, что практичные янки не склонны тратить свои кровные доллары на скверных работников.)
Предупреждаю сразу – на ночь книгу Энгельса лучше не читать – спать, я вас заверяю, будете скверно…
И наконец, «реформированный парламент», избранный в 1833 г., нисколько не оправдал надежд тред-юнионов, совершенно ничего для них не сделал – хотя очень многие депутаты палаты общин получили свои места исключительно благодаря мощной поддержке тред-юнионов. К слову, именно этот парламент изгнал на австралийскую каторгу «толлпадлскую шестерку»…
Именно поэтому очень многие рабочие полагали, что помочь им может только такой парламент, в котором большинство составляли бы представители его собственного класса. А для этого, считали они, как раз и нужно всеобщее избирательнее право. Именно на борьбе за него они и сосредоточились, отодвинув все свои другие проблемы на второй план.
На этой волне и возникло движение чартистов. В июне 1836 г. была образована Лондонская ассоциация рабочих (ЛАР). Появилась она по инициативе Уильяма Ловетта, который ее и возглавил. Человек был незаурядный: начинал учеником канатных дел мастера, потом самостоятельно выучился на столяра-краснодеревщика (во всех странах краснодеревщики были элитой столяров), был избран секретарем тред-юниона, объединявшего людей этой профессии, посещал лекции в Лондонском институте механики.
Под влиянием Ловетта и его ближайшего помощника Фрэнсиса Плейса в 1837 г. ЛАР выдвинула программу из шести пунктов:
1. Всеобщее избирательное право для всего взрослого мужского населения.
2. Равные по количеству избирателей избирательные округа.
3. Ежегодные перевыборы членов парламента.
4. Заработная плата для парламентариев (чтобы в их число могли попасть и неимущие).
5. Тайное голосование (в те времена избиратели голосовали в точности как на последующих советских партийных съездах и прочих собраниях – простым поднятием рук).
6. Отмена имущественного ценза при выборах в парламент.
ЛАР росла не по дням, а по часам – тред-юнионы четко делились по профессиональной принадлежности своих членов, а чартисты принимали всех, кто зарабатывал на жизнь наемным трудом, в том числе неквалифицированных рабочих и батраков. К ним примкнула и довольно мощная организация радикально настроенных представителей среднего класса «Бирмингемский политический союз». В основном она боролась за денежную реформу, но ее члены тоже были лишены избирательных прав, так что движение чартистов их очень заинтересовало – нашлись общие цели.
Решено было составить петицию на основе вышеуказанных шести пунктов, обсудить ее на массовых митингах, собрать как можно больше подписей, а затем организовать в Лондоне конвент, которому и предстояло хартию вручить.
И по стране прошли митинги, каких в истории Англии еще не бывало: в Глазго – 150 000 человек, в Бирмингеме – 200 000, в Манчестере – 250 000.
Нужно обязательно отметить, что в чартистском движении с самого начала четко обозначились два крыла, решивших придерживаться абсолютно противоположной тактики: «Моральная сила» и «Физическая сила». О программах нетрудно догадаться из названий: первое стояло исключительно за подачу петиций, второе, гораздо более радикальное – за вооруженное восстание. Возглавлял его мелкий ирландский сквайр Фергюс О’Коннор, он же издатель весьма популярной радикальной газеты «Северная звезда».
«Физическая сила» пустой болтовней не занималась – ее члены создавали тайники с пиками, ружьями, боеприпасами, по ночам собирались группами в лесах или на болотах и учились этим оружием владеть. Впрочем, несмотря на разногласия по поводу методов борьбы, оба крыла не конфликтовали, не размежевывались и всегда действовали совместно.
После всех этих митингов под хартией поставили подписи 1 280 000 человек. Вес хартии составил 300 килограммов, а длина – более двух английских миль. Чартисты искренне надеялись, что уж подписанной-то таким количеством людей парламент не пренебрежет. Правда, и прекраснодушными идеалистами они не были: прекрасно знали, на что способны власти, помнили и «Питерлоо», и «толлпадлскую шестерку», и многое другое. А потому (оба крыла в полном единении) разработали и «ответные акции», которые собирались применить в случае, если парламент петицию все же отвергнет, – всеобщая забастовка, отказ от уплаты налогов, арендной платы, бойкот всех не сочувствовавших чартизму торговцев.
(Правда, они нисколько не задумывались, на какие деньги будут жить они сами и их семьи в случае всеобщей забастовки, – ну что поделать, до «забастовочных фондов» тогда еще нигде не додумались. Да и не факт, что всеобщую забастовку могли поддержать тред-юнионы.)
Но чартисты на массовом митинге в августе 1838 г. уже официально объявили себя политической силой и отступать не собирались.
Власти на сей раз предпочли придерживаться некоей «золотой середины». Крупные митинги не разгоняли, помня «Питерлоо» и возможный ответ. Министр внутренних дел лорд Лассел выпустил особое обращение к «лицам среднего достатка», призывая их приступить к формированию добровольческих отрядов, способных в случае чего действовать против чартистов, обязав обеспечить их и оружием, и военными инструкторами.
Потом пошли дальше: запретили в Бирмингеме проведение митинга в крытом рынке – о чем я уже писал. Как и о нескольких днях уличных беспорядков. Ловетт по поводу этих событий выпустил вывешенный во всех публичных местах плакат протеста. За что и был немедленно арестован, а поскольку Бирмингем власти объявили на военном положении, Ловетта тут же арестовали и приговорили к году тюремного заключения. Правда, эффект оказался совершенно противоположным: после ареста лидера «Моральной силы» заметно возросли среди чартистов влияние О’Коннора и его «Физической силы»…
12 июля 1839 г. хартию торжественно доставили в парламент. Тот гораздо менее торжественно ее отверг большинством в 235 голосов против 45, причем лорд Расселл заявил, что лично он в хартии усматривает «посягательство неимущих на чужую собственность».
Начались массовые аресты чартистов, невзирая на то, какого из двух направлений они придерживались. И тогда грянуло…
Историки так до сих пор и не пришли к единому мнению, готовили ли чартисты всеобщее вооруженное восстание по всей стране. Некоторые из них полагают, что такой план у «Физической силы» все же был, но до точных знаний опять-таки не докопались ни они, ни тогдашние секретные службы. Чартисты конспирировались не хуже людей «короля Лудда» и «капитана Свинга».
Некоторые полагают, что такое восстание все же готовилось – и сигналом к нему должен был стать захват активистами «Физической силы» города Ньюпорт в графстве Монмутшир. Интересно, что О’Коннор пытался это выступление предотвратить, но не удалось.
Вполне возможно, это выступление было не сигналом к общему восстанию, а личной инициативой драпировщика Джона Фроста, в свое время избиравшегося даже мэром Ньюпорта и мировым судьей, но из-за радикальных взглядов вытесненного с обоих постов. Незадолго до этого арестовали другого активиста, валлийца Генри Винсента, и Фрост собирался со своими сподвижниками его освободить.