Копья и пулеметы

И английская Фемида, за сто с лишним лет натренировавшись на сервентах, обрадованно заработала в полную силу…

Жалости не было – как не было ее прежде к сервентам. Семь лет австралийской каторги можно было получить за преступление, за которое в Европе полагался бы штраф или в крайнем случае – пара недель отсидки за решеткой. Не только за кражу овцы, но и за кролика, пойманного в силки в лесах лендлорда. За фазана, темной ночью браконьерски добытого там же. Некий шотландец (известна даже фамилия – Фергюсон) получил семь лет за кражу нескольких куриц. Наконец, за кражу чего бы то ни было, чья стоимость превышала семь шиллингов. Много это или мало? Подсчитать легко. В уже упоминавшемся романе Смоллетта «Путешествие Хамфри Клинкеса» (действие происходит как раз в те времена) есть проходной эпизод: одна служанка продает другой воротничок из дешевых кружев стоимостью семь шиллингов. Вот вам и критерий. Повесь она выстиранный воротничок сушиться, укради его с веревки какой-нибудь бродяга, окажись он пойман с поличным – и семь лет каторги обеспечено. По году за шиллинг. Наконец, с такими же сроками ссылали и «просто» бродяг.

Были и политические: луддиты, пойманные на месте преступления «люди капитана Свинга», организаторы тред-юнионов, французские сепаратисты (участники движения за отделение франкоязычной провинции Квебек от Канады), участники голодных бунтов, чартисты (кто это такие, я расскажу чуть погодя). Примерно пятая часть ссыльных были ирландцами, и каждый пятый из них – политический (тоже за сепаратизм). Было не так уж мало и настоящих, матерых уголовников, которым в Австралии самое место. И все же, по подсчетам английских историков, в разные времена от половины до двух третей каторжников составляли как раз те, что угодили в Австралию именно за мелочовку вроде кролика или вещички дороже семи шиллингов.

Что приводило к трагикомическим курьезам: многие путешественники, побывавшие в Австралии, обнаруживали, что преступность среди каторжников практически на нуле (а если и случается, то виной всегда те самые матерые уголовники). Ну просто феномен какой-то! Чтобы его объяснить, какой-то интеллигентный писака выдвинул оригинальную теорию: должно быть, в Австралии какой-то особый воздух, оказывающий благотворно-исправительное действие на преступников. Именно вдоволь надышавшись им, преступники и становятся честными людьми. Многие верили. Никому не приходило в голову, что значительная часть этих «преступников» заслуживала не более чем аналога наших пятнадцати суток…

Большая История, дама серьезная, скрупулезно зафиксировала первый случай, когда в Австралию отплыл из Портсмута первый «адский корабль» (так стали называть суда, перевозившие каторжан), 13 мая 1787 г. вышла флотилия из одиннадцати судов, с 548 преступниками и 188 преступницами на борту. Начиная с девятилетнего трубочиста Джона Хадсона (кража одежды и пистолета) и кончая восьмидесятилетней тряпичницей Дороти Хэндленд (лжесвидетельство). Флотилия добиралась до Австралии почти девять (!) месяцев, а всего в 1787–1853 гг. в Австралию было отправлено на каторжные работы около 123 000 мужчин и примерно 25 000 женщин. Смертность на набитых битком кораблях не уступала смертности на невольничьих. Первое время она достигала тридцати трех человек на сотню, но потом в результате целого комплекса медико-санитарных мер снизилась до одного человека на сотню (человеческий материал был слишком ценным, чтобы расходовать его попусту).

Независимо от тяжести преступления плыли в кандалах. По прибытии каторжан сортировали. Матерых уголовников отправляли на остров Норфолк, на Тасманию и в район Мортон-Бей, где были созданы самые настоящие концлагеря с самым зверским режимом. Вершин жестокости и садизма достиг начальник тюрьмы в Норфолке Джон Джайлс Прайс. Если в двух других местах заключенных просто бичевали долго и жестоко, Прайс после порки привязывал наказанных к ржавым железным кроватям, чтобы наверняка получили заражение крови и отправились на тот свет. (В 1857 г. этого зверя ломами и молотами прикончили каторжники в каменном карьере – расслабился, потерял бдительность.)

Шестьсот ремесленников разных специальностей, отправленных на каторгу за мелкие преступления, оказались в лучшем положении: их содержали более-менее хорошо, телесным наказаниям не подвергали, кормили не так уж скверно. Они и построили «с нуля» город Сидней – несколько сотен зданий.

Тех, кто владел навыками сельскохозяйственных работ, на весь присужденный им срок продавали фермерам – как когда-то сервентов в Америке. При этом кандалы с них когда снимали, а когда и нет – и на полях они работали в цепях. Попробуйте поработать лопатой или тяпкой даже не в кандалах, а в полицейских наручниках – быстро поймете, что это такое…

Объективности ради непременно нужно уточнить, что была существенная разница между положением сервентов в североамериканских колониях и австралийских каторжников. («Каторжниками» я в дальнейшем буду именовать тех, кто угодил в ссылку за всевозможную «мелочовку», уголовников не буду касаться вообще. Что с них взять? Уголовники – они и есть уголовники – не проявляли ни малейшего интереса к честному труду и после отбытия срока возвращались к прежнему привычному ремеслу.)

Я уже приводил в одной из прошлых книг унылую статистику, из которой следует, что многие сервенты получали новые сроки, а большинство из тех, кто все же освободился, обещанной земли не получали и пополняли ряды нищих работяг.

В Австралии дело обстояло совершенно иначе. Широко практиковалось условно-досрочное освобождение, которое можно было заслужить усердным трудом. Кроме этого, была еще система, по которой из каторжников можно было выкупиться – многие из них, еще не отбыв срока, получали земельные участки и зарабатывали на них на выкуп. Были среди них и такие, кто, отбыв свое, «приподнимались» очень высоко. Несколько примеров. Ричард Фитцджеральд, лондонский уличный мальчишка, за всякую «мелочовку» получил пятнадцать лет каторги, но буквально через несколько лет был освобожден за «выдающуюся работу и образцовое проведение». Мало того: был назначен заведовать сельским хозяйством и складами в городе Виндзор. По-моему, в такой карьере нет ничего удивительного. Человек, у себя на родине не имевший никаких шансов выбраться из уличной канавы, получил шанс зарабатывать честным трудом и использовал его по полной. Довольно быстро он стал владельцем немалых размеров бара и подрядчиком на строительстве большой церкви Св. Матфея. Ох уж этот «целебный и благотворный» австралийский воздух, о котором некоторые талдычили еще долго…

Судьбы других бывших каторжников складывались еще фееричнее. Неграмотный рабочий из Манчестера Сэмюэль Терри получил семь лет каторги за не такую уж мелкую кражу – спер на родной фабрике ни много ни мало четыреста пар чулок. По сравнению с несколькими курицами, украденными Фергюсоном или браконьерски добытым в господском лесу кроликом это, пожалуй, многовато. Освободившись в 1807 г., он, несмотря на неграмотность, стал в Сиднее успешным трактирщиком и ростовщиком, а потом и сущим лендлордом по английским меркам. К 1820 г. уже владел девятнадцатью тысячами акров земли.

Мэри Рейби получила семь лет каторги за кражу лошади, совершенную ею в тринадцать лет (шустрая, должно быть, была девочка, конокрадством обычно промышляли хваткие мужики, прошедшие огонь и воду). Освободившись, удачно вышла замуж и с размахом занялась грузоперевозками и торговлей недвижимостью. В 1820 г. ее состояние оценивали в 20 000 фунтов стерлингов.

И наконец, каждый отбывший срок получал в собственность тридцать акров земли (ее, бесхозной целины, в Австралии было хоть отбавляй) – и очень многие стали успешными земледельцами и овцеводами. При такой политике местных властей нет ничего удивительного, что после отбытия срока в Англию возвращался лишь один каторжанин из четырнадцати. Постепенно Австралия перестала быть «Чертовым островом», как ее сначала называли, – и со временем туда хлынул поток уже свободных людей из тех, кто на родине занимал самое жалкое положение, а в Австралии получал шанс если не разбогатеть, то жить вполне достойно. Поток этот стал вовсе уж бурным, когда в Австралии нашли золото и вспыхнула «золотая лихорадка» не слабее калифорнийской 1848 г.

Все вышеописанное не имеет никакого отношения ни к гуманизму, ни к филантропии. Это результат целеустремленной политики, которую проводил губернатор Нового Южного Уэльса в 1809–1821 гг. Лаклан Маккуори, кадровый офицер, дослужившийся до командира полка сипаев в Индии. Человек был интересный, незаурядный, сложный. Современники прозвали его «просвещенный деспот» – для чего были все основания. Если сравнивать его с кем-то из персонажей отечественной истории, пожалуй, лучше всего подходит сравнение со сталинскими «железными наркомами», в круг которых Маккуори, я полагаю, легко бы вписался. Как и они, Маккуори был жесток, но не ради жестокости как таковой, а лишь когда видел в этом необходимость. Как и «сталинские соколы», Маккуори в первую очередь строил – с таким же размахом. Он задался целью превратить Новый Южный Уэльс в богатую, процветающую, самодостаточную колонию – и ведь заложил для этого немалую основу!

Черная страница в истории Австралии – отношение белых колонистов к коренному населению – маори. Ради въедливой исторической точности нужно уточнить, что маори не были таким уж «коренным» населением. В Австралию они приплыли в XIII в. и начисто вырезали тогдашних аборигенов, о которых до сих пор почти ничего не известно. Археологические раскопки в местах, где они когда-то обитали, запрещены на самом высшем уровне. Их огромный город, открытый не так давно, официально закрыт для исследований на 65 лет (о причинах такой политики я подробно писал в одной из прошлых книг, так что повторяться не буду). Не зря давным-давно гуляет пословица: «Каждый коренной житель – предпоследний завоеватель». Разумеется, это ничуть не оправдывает форменный геноцид, который англосаксы учинили народу, насчитывавшему примерно 300 000 человек.

Столкнулись два мира, два мировоззрения, два жизненных уклада, абсолютно противоречивших друг другу, и понимания достичь было невозможно, многотысячные стада овец, буквально затопившие буш, методично вытесняли оттуда кенгуру, число кенгуру падало – а именно кенгуру были для маори основным объектом охоты, главным источником пропитания (земледелия они не знали).

И маори принялись охотиться на овец. Отнюдь не из какой-то мести незваным пришельцам – ими двигала пусть дикарская, но логика. Первобытные по сути люди, они совершенно не имели понятия о такой вещи, как «частная собственность». И рассуждали просто: вот пасется животное, которое можно убить стрелой и съесть. Значит, нужно убить и съесть. Точно так же поступали и аборигены Тасмании.

Однако с точки зрения цивилизованных англосаксов все выглядело совершенно иначе: «грязные дикари» покушаются на священную частную собственность, чего никак нельзя допустить. Маори стали систематически истреблять, убивая при первой возможности. Застрелить маорийца значило примерно то же самое, что пристрелить бродячую собаку. Либералы в Англии, узнав об этом, огорчились и добились того, чтобы в провинции Новый Южный Уэльс и Западная Австралия были назначены «уполномоченные по делам аборигенов». Помогло это, как мертвому припарки. Маорийцев по-прежнему отстреливали как собак – разве что гораздо меньше это афишируя. Уже в 1878 г., в цивилизованные, казалось бы, времена пароходов и железных дорог, телеграфа и первых телефонов Австралию посетил известный английский романист Энтони Троллоп. И спросил одного из местных магистратов, что бы тот порекомендовал сделать, «если стечение обстоятельств вынудит меня выстрелить в буше в чернокожего? Следует ли мне явиться в ближайший участок или предаться радости, словно я убил смертоносную змею?»

(Разумеется, Троллоп ни в кого стрелять не собирался – просто хотел выяснить положение дел.)

Магистрат ответил цинично и недвусмысленно:

– Никто, будучи в своем уме, не проронит об этом ни слова.

Как говорится, комментарии излишни. Троллоп сделал из услышанного вывод об уготованном аборигенам будущем: «Их судьба – исчезнуть».

И все же, как ни старались британцы (а они очень старались), полностью уничтожить маорийцев им не удалось. Маори ныне получили все гражданские права и существуют как народ.

Совсем другая ситуация сложилась на Тасмании с тамошними туземцами. Австралия была все же слишком велика, так что маори находили места, куда можно было уйти подальше от белых, – конечно же, всевозможные неудобья, бесплодные земли, леса и горы. Тасмания же, на беду ее коренных жителей, была относительно маленьким островом…

Когда-то Гитлер определил «окончательное решение еврейской проблемы» как полное истребление этой нации. Это так и осталось людоедскими фантазиями, а вот британские колонисты на Тасмании сделали то, что не удалось Гитлеру, – нашли «окончательное решение проблемы тасманийцев». До этого они, как и австралийцы, ограничивались, так сказать, полумерами: уничтожали всех жителей поселения, близ которого кто-то из тасманийцев убил овцу, разбрасывали отравленную пищу. Потом решили не мелочиться…

Собрав всех, «способных держать оружие», получив подкрепления из Австралии, они форменным образом прочесали остров с севера на юг, убивая всех попадавшихся тасманийцев без различия пола и возраста. Тех, кто пытался укрыться в пещерах, душили дымом, разводя у входа огромные костры. В короткие сроки тасманийский народ был уничтожен целиком. Это уникальный случай в истории европейской колонизации. Случалось, в Северной Америке англосаксы уничтожали целые индейские племена до последнего человека, но не все. А вот тасманийцев уничтожили всех, так что просто некому теперь, подобно американским индейцам и маори, предъявлять претензии за геноцид былых времен и бороться за равноправие… Некому.

По какому-то капризу пощадили одну-единственную двенадцатилетнюю девочку, забрали с собой в город и даже научили грамоте. Эта последняя тасманийка по имени Тоуганини прожила еще долго и умерла в 1876 году.

Вернемся к «толлпадлской шестерке». Лавлесс сначала хлебнул горького: работал на Тасмании на строительстве дороги (в кандалах), но потом, учитывая его опыт сельскохозяйственного рабочего, его расковали и определили на государственную ферму пастухом. С остальными пятерыми поступили по сложившейся методике: по фунту стерлингов за голову распродали фермерам в разных частях Австралии.

Между тем почти сразу же после отправки толлпадлцев на каторгу в Англии развернулось движение за их освобождение. Волна митингов протеста и манифестаций прокатилась практически по всей Англии. Тред-юнионы справедливо усмотрели в случившемся опаснейший для них прецедент: стало ясно, что отныне самую мирную организацию трудящихся можно запретить и разогнать, а ее членов объявить опаснейшими «бунтарями» и «революционерами» и по насквозь сфабрикованным делам загнать на далекую каторгу. Вдобавок нашлись либерально настроенные депутаты парламента, которые регулярно направляли в правительство запросы по этому делу. Даже противники тред-юнионов открыто признавались, что власти, пожалуй, хватили через край и дело шито белыми нитками.

Масла в огонь подлило разлетевшееся по стране известие, что печально известный автор другого дела судья Фрамптон добился лишения семей «толлпадлской шестерки» пособий, которые полагались по бедности или потере кормильца. Да вдобавок цинично заявил жене Стэндфилда: «Вы будете мучиться от нужды, и пощады не ждите».

В ответ на это тред-юнионы создали в Лондоне Лорчестерский комитет, а он руководил особым фондом, куда стекались пожертвования семьям «толлпадлских мучеников». Накал страстей был таков, что власти отправили в Австралию распоряжение немного смягчить условия содержания толлпадлцев.

В конце концов в апреле 1834 г. у парламента собралась сорокатысячная толпа, чтобы вручить королю петицию об освобождении и возвращении невинно осужденных – громадный рулон бумаги, на котором поставили подписи полмиллиона человек. Одновременно депутат палаты общин выдвинул резолюцию о том же, но ее (опять-таки самым демократическим образом) провалили: 82 голоса «за», 308 – «против». Лорд Мельбурн заверял, что передал петицию королю, но ее судьба еще год оставалась неизвестной. А поскольку массовые протесты и парламентские запросы не прекращались, власти в конце концов пошли на попятный: на очередной запрос доктор Уокли заявил, что королевское прощение уже получено, и (толлпадлская шестерка) вернется вскоре на родину свободными людьми. Довольно циничное решение: не реабилитация по суду, а помилование монарха…

«Вскоре» растянулось надолго. Джордж Лавлесс вернулся первым только еще через год, а остальные и того позже: их разослали в самые отдаленные уголки Австралии, и добирались они оттуда долго (Хэммету пришлось пройти пешком около 400 миль).

И по возвращении тред-юнионы не оставили толлпадлцев в беде: тот самый Дорчестерский комитет сорганизовал сбор денег на покупку и полное оборудование двух ферм в Эссексе – на одной поселились Лавлессы и Джеймс Брайн с семьями, на другой – семья Стенфилдов.

Один только Хэммет отказался от всех благодеяний и до старости так и работал батраком в Толлпадле.

Профсоюзы не забывали их и позже: в 1912 г. перед методистской церковью в Толлпадле установили мемориальную доску с надписью: «Возведена в честь верных и бесстрашных жителей этой деревни, которые в 1834 г., не уронив человеческого достоинства, перенесли наказание ссылкой на каторгу за дело свободы, справедливости и праведности, дабы стать примером нынешнему и будущему поколениям».


А в столетний юбилей со дня осуждения Лавлесса и его товарищей Британский конгресс тред-юнионов (к тому времени реальная сила) провел ряд торжественных мероприятий. На могиле Джеймса Хэммета, пришедшей в упадок, установили надгробную плиту. В Толлпадле построили шесть ферм, присвоив каждой имя одного из «мучеников». И открыли дом престарелых для профсоюзных активистов. Все же английские профсоюзы есть за что уважать – они показали пример рабочему движению во многих странах.





5. Шажок на долгом пути в демократию




Движение луддитов было еще на пике. «Письма капитана Свинга» еще не начали разлетаться по стране, но по всей Англии начались бунты городских низов, вообще бедноты. В 1815–1816 годах они были вызваны введением так называемых «хлебных законов». Власти, чтобы защитить интересы крупных землевладельцев (которые сами во множестве заседали в обеих палатах парламента) запретили ввозить в Англию более дешевое зерно из Европы. Землевладельцы, оказавшись монополистами, поступили, как всякий монополист: задрали цены на свое зерно немилосердно. В результате хлеб практически полностью исчез из рациона бедняков: основой питания стали овес и горох, из которых варили густые похлебки. Все эти выступления были подавлены силой, и «хлебные законы» остались в неприкосновенности. К этому времени в Англии появилось немало людей, видевших успех в одном-единственном виде борьбы: борьбе за парламентскую реформу, то есть всеобщее избирательное право. Многие умные англичане уже прекрасно понимали: все до одной фабрики все равно не разрушить, все до единой фермы, чьи владельцы суют нищенскую плату, все равно не спалишь. Появятся новые, только-то и всего. А вот располагая немалым числом своих депутатов в палате общин, «низшие классы» могли бы оказывать гораздо большее влияние на правительство в защиту таких же обездоленных, как и они сами. Новый век – новые веяния, новые идеи, уже далекие от примитивных и в итоге бесполезных разрушений станков и поджогов…

16 августа 1819 г. в Манчестере состоялся массовый митинг, в котором участвовали, по разным подсчетам, от 60 до 80 тысяч человек. Были ораторы, выступавшие против «хлебных законов», но большая их часть агитировала за всеобщее избирательное право для совершеннолетних мужчин.

Многие женщины привели с собой детей. Митинг был предельно мирным: его организаторы даже отдали распоряжение, чтобы трости с собой имели только старики и увечные, чтобы не дать властям ни малейшего повода заявить о «применении оружия» митингующими.

Не было ни малейших беспорядков, никаких «выкриков с мест». Ораторы выступали, собравшиеся внимательно слушали. И тут в толпу неожиданно врезался отряд гвардейской кавалерии, рубя направо и налево – и отнюдь не плашмя. Люди в панике стали разбегаться, площадь опустела буквально через несколько минут. Итог печальный: 11 убитых и более 400 раненых, из них 113 женщин (о числе раненых детей у меня сведений нет, но точно известно, что были и они).

В народе это побоище язвительно окрестили «бойней под Питерлоо» еще и из-за того, что безоружных людей рубили и топтали копытами коней кавалеристы того самого полка, что четыре года назад участвовал в битве под Ватерлоо.

А что же правительство? А оно поручило министру внутренних дел лорду Сидмуту направить манчестерским властям поздравление и полное одобрение решительному пресечению «беспорядков»…

И парламентские выборы как ни в чем не бывало продолжались по старой системе, берущей начало в Средневековье. Чтобы дать читателю как можно более полное представление о тогдашних методах политической борьбы, приведу обширные отрывки всё из того же романа Чарльза Диккенса «Посмертные записки Пиквикского клуба» (Диккенс несомненно наблюдал своими глазами нечто подобное или по крайней мере был хорошо осведомлен).

Время действия романа, повторяю, указано точно – 1827 г. (Правда, в другом месте герой просит принести ему подшивку газет за тысяча восемьсот двадцать восьмой год, но разница несущественная.) Заверяю, скучно не будет.

Во время своих странствий по английской глубинке мистер Пиквик и его друзья попадают в небольшой городок Итенсуилл, где как раз ожесточенно борются за место в палате общин два достопочтенных джентльмена, мистер Сламки и мистер Физкин. Судя по описанию, Итенсуилл – никак не «гнилое местечко», но все же счет избирателям идет не на сотни, а на десятки. Мистер Пиквик по живости характера и стремлению к «изысканиям, наблюдениям над людьми и нравами» и на этот раз окунается в гущу событий. И наблюдает утром из окна своего гостиничного номера избирателей одного из кандидатов.

«– Они производят впечатление славных, свежих, здоровых ребят, – сказал м-р Пиквик, выглядывая из окна.

– Еще бы не свежих, – отозвался Сэм (слуга Пиквика. – А.В.), – я с двумя лакеями из «Павлина» здорово откачивал независимых избирателей после вчерашнего ужина (их весь вечер кормили от пуза и поили от души люди одного из кандидатов. – А.Б.).

– Откачивали независимых избирателей! – воскликнул м-р Пиквик.

– Ну да, – сказал Сэм, – спали, где упали, утром мы вытащили их одного за другим и – под насос, а теперь они регулярно в полном порядке. По шиллингу с головы комитет выдал за эту работу.

– Быть не может! – воскликнул пораженный м-р Пиквик.

– Помилуй бог, сэр, – сказал Сэм, – где же это вас крестили, да не докрестили? Впрочем, это еще ничего.

– Ничего? – повторил м-р Пиквик.

– Ровно ничего, сэр, – ответил слуга. – Вечером накануне последних выборов противная партия подкупила служанку в «Городском гербе», чтобы она фокус-покус устроила с грогом четырнадцати избирателям, которые остановились в гостинице и еще не голосовали.

– Что значит устроить фокус-покус с грогом? – осведомился м-р Пиквик.

– Подлить снотворного, – отвечал Сэм. – Будь я проклят, если она не усыпила их всех так, чтобы они опоздали на двенадцать часов к выборам! Одного для пробы положили на носилки и доставили к палатке, где голоса подавались, да не прошло – не допустили голосовать! Тогда его отправили обратно и опять уложили в постель.

– Странные приемы, – сказал м-р Пиквик, не то разговаривая сам с собой, не то обращаясь к Сэму.

– И наполовину не такие странные, сэр, как одно чудесное происшествие, что случилось с моим собственным отцом во время выборов в этом самом городе (отец Сэма – пожилой кучер с многолетним стажем. – А.Б.).

– А что такое? – полюбопытствовал м-р Пиквик.

– А вот, ездил он сюда прежде с каретой, – начал Сэм, – подошли выборы, одна партия и наняла его доставить избирателей из Лондона. Вечером, накануне отъезда, комитет другой партии посылает за ним потихоньку, он идет за посланным, тот вводит его в большую комнату, множество джентльменов, горы бумаг, перья, чернила и все такое. «А, мистер Уэллер, – говорит джентльмен, сидящий в кресле, – очень рад вас видеть, сэр, как поживаете?..» Ну, тут наливает он ему стакан вина и обхаживает его, говорит, как, мол, он хорошо лошадьми правит; отец регулярно разошелся, а тот сует ему в руку билет в двадцать фунтов. «Очень плохая дорога отсюда до Лондона», – говорит джентльмен. «Место пакостное, это правильно», – говорит отец. «Ну-с, мистер Уэллер, – говорит джентльмен, – мы знаем, что кучер вы прекрасный и с лошадьми можете сделать, что хотите… так что, если произойдет несчастный случай, когда вы повезете сюда этих вот избирателей, и если они вывалятся в канал без вредных воздействий, так эти деньги для вас», – говорит он… Вы не поверите, сэр, продолжал Сэм, с невыразимым бесстыдством глядя на своего хозяина, – что в тот самый день, как поехал он с этими избирателями, его карета и опрокинулась на том вот самом месте, и все до единого высыпались в канал… Но вот тут самое странное и удивительное совпадение, по-моему: после того, что сказал этот джентльмен, карета отца опрокинулась на том самом месте и в тот самый день!»

А за день до этого м-р Пиквик встречается с одним из членов предвыборного штаба (или «комитета», как они тогда назывались) и узнает не менее интересные вещи о ходе предвыборной кампании. Спрашивает собеседника:

«– Вы говорите, жаркая борьба?

– О да! – ответил человечек. – Очень жаркая. Мы заняли все гостиницы в городе, а противнику оставили только пивные. Ловкий политические ход, уважаемый сэр, а?..

– А каков может быть исход выборов? – осведомился мистер Пиквик.

– Не ясно, уважаемый сэр, еще не ясно. В настоящее время тридцать три избирателя заперты людьми Физкина в каретном сарае «Белого оленя».

– В каретном сарае! – ахнул м-р Пиквик, пораженный этим вторым политическим ходом.

– Да, их держат под замком, пока они не понадобятся, – продолжал маленький человек. – Вы понимаете, делается это для того, чтобы мы их не завербовали; но если бы мы и добрались до них, все равно толку никакого, потому что их умышленно спаивают. Ловкий человек – агент Физкина… очень ловкий».

Безусловно, многое проходило не именно так, как пишет Диккенс, но достоверно известно, что щедрое угощение с обильным винопитием кандидаты в депутаты устраивали для избирателей практически открыто: кто победнее – в трактире, кто побогаче – в саду собственного поместья. И считалось это делом совершенно житейским…

И наоборот. Редко, но среди кандидатов в депутаты попадались прекраснодушные идеалисты, сущие романтики, полагавшие, что добывать голоса «через бутылку» аморально и унизительно для достоинства как их самих, так и выборщиков. Не выставляли и стопочки, полагаясь исключительно на собственное ораторское искусство и возросшую мораль электората (бывали, бывали и такие экзоты, в истории зафиксировано!).