Копчёная селёдка без горчицы

Я нырнула вниз и пробралась к окну, где прижалась к спинке массивного кресла черного дерева, из-за которого я могла выглянуть, не рискуя обнаружить себя.

Но тот, кто шел к двери, не был инспектором Хьюиттом: это был натуральный бульдог на двух ногах. Рукава рубашки незнакомца были закатаны до локтя, обнажив руки, которые не только отличались чрезвычайной волосатостью, но и размером были с пару рождественских окороков. Грудь, видневшаяся сквозь расстегнутый ворот, поросла лесом черных жестких волос; целеустремленно направляясь к двери, он сжимал и разжимал кулаки.

Кто бы он ни был, ясно, что он чем-то недоволен. Этот мужчина достаточно силен, чтобы разорвать меня, как пачку сигарет. Я не могу допустить, чтобы он меня здесь нашел.

Нервное это было занятие — прокладывать путь обратно сквозь мешанину мебели. Дважды я дергалась из-за движения поблизости, которое при ближайшем рассмотрении оказывалось моим отражением в неприкрытом зеркале.

Мужчина уже открывал дверь, когда я добралась до птичьего загончика. Я скользнула к выходу — слава богу, что у меня босые ноги, а на полу солома! — опустилась на четвереньки, затем легла лицом вниз и поползла сквозь узкое отверстие наружу.

Чертова птица набросилась на меня, словно бойцовый петух-чемпион. Я ползла стараясь ладонями защитить лицо, но петушиные шпоры были острыми, как бритва. Не успела я миновать половину пути, как мои запястья покрылись кровью.

Я полезла вверх по проволочной сетке, а петух снова и снова бросался на мои ноги. У меня даже не оставалось времени подумать, что проволочные ячейки сделают с моими ступнями и пальцами на ногах. Наверху я перевалилась через деревянную планку и тяжело рухнула на землю.

Но теперь, чтобы добраться до меня, ему тоже придется лечь на землю и ползти на брюхе, а сейчас он даже не увидит меня за загоном.

Ему придется вернуться к машине, затем обойти вокруг каретного сарая по тропинке.

Я услышала звуки его шагов, ступающих по деревянному полу.

Я повторила свой бросок вдоль обваливающегося забора в обратном направлении — но постойте! Я забыла носки и туфли!

Я вернулась за ними, дыхание мое ускорилось и стало болезненным. Снова вдоль ограды — и я нырнула за изгородь, где оставила «Глэдис».

Как раз вовремя. Я замерла позади изгороди, стараясь не дышать, когда бульдог в образе человека, тяжело ступая, прошел мимо.

— Кто здесь? — снова спросил он, и я услышала, как петух бросился на проволочную сетку с безумным кукареканьем.

Еще несколько хриплых ругательств, и мой преследователь ушел. Я не готова повторить его точные слова, но настанет день, когда смогу найти им хорошее применение.

Я подождала еще минуту-другую на всякий случай, затем вытащила «Глэдис» из кустов и покатила домой.

Крутя педали, я изо всех сил старалась выглядеть добропорядочной английской девочкой, которая выехала на оздоровительную прогулку на свежем воздухе.

Но я как-то сомневалась, что мои попытки убедят хоть кого-нибудь: ладони и лицо у меня грязные, запястья и лодыжки кровоточат, колени исцарапаны до костей, а одежду придется выбросить в мусорное ведро.

Отец этому не порадуется.

И что, если за время моего отсутствия они нашли Порслин в моей спальне? Что, если она проснулась и побрела вниз по лестнице? Или в отцовский кабинет?

Хотя я никогда еще не сжималась от ужаса на велосипеде, сейчас я это сделала.



— Я застала ее, когда она лезла в окно в картинной галерее, — сказала Фели. — Словно заурядная домушница. Можете себе представить? Я пришла поизучать картину Маггса «Аякс», и тут…

Маггс был художником-головорезом, жившим в окрестностях Бишоп-Лейси в эпоху Регентства, а Аякс — конем, которого по какой-то прихоти купил один из моих предков, Флоризель де Люс. Аякс вознаградил нового хозяина тем, что выиграл достаточно гонок, чтобы Флоризеля избрали в администрацию какого-то отвратительного городишки.

— Благодарю, Офелия, — сказал отец.

Фели потупила глазки и выплыла за дверь, где она умостится в кресле в коридоре и будет со всеми удобствами подслушивать мое унижение.

— Ты знаешь, какой сегодня день, Флавия? — начал отец.

— Воскресенье, — ответила я без колебаний, хотя вчерашний праздник в Святом Танкреде казался таким же отдаленным во времени, как последний ледниковый период.

— Именно, — заметил отец. — И что мы делаем по воскресеньям с незапамятных времен?

— Ходим в церковь, — ответила я, как дрессированная макака.

Церковь! Я совсем забыла об этом!

— Я думал было о том, чтобы позволить тебе отлежаться этим утром и прийти в себя после ужасного происшествия в Изгородях. И следующее, что я узнаю, — это что инспектор у дверей и у тебя хотят взять отпечатки пальцев. Затем мне сообщают, что на Трафальгарской лужайке труп, а ты шастаешь по деревне, задавая неподобающие вопросы.

— Мисс Маунтджой? — осмелилась я.

Давай мало, учись многому. Это будет мой девиз месяца. Не забыть бы записать его в дневник.

Но постойте! Как мисс Маунтджой могла узнать о трупе на лужайке? Если только…

— Мисс Маунтджой, — подтвердил отец. — Она позвонила поинтересоваться, добралась ли ты домой.

Старая гарпия! Должно быть, она встала с канапе и глазела сквозь болтающиеся водоросли-ветки ивы, шпионя за моими столкновениями с петухом и человеком-бульдогом.

— Как мило с ее стороны, — заметила я. — Надо не забыть послать ей открытку.


Я отправлю ей открытку, точно. Там будет туз пик, и я пошлю его анонимно откуда-то не из Бишоп-Лейси. Филипп Оделл, детектив из радиопередачи, однажды расследовал подобный случай, и это была превосходная история — одно из его лучших приключений.

— А твое платье! — продолжал отец. — Что ты сотворила со своим платьем?

Мое платье? Разве мисс Маунтджой не описала ему во всех подробностях то, что видела?

Постой-ка, может, она ничего такого не делала. Возможно, отец до сих пор не в курсе, что произошло в каретном сарае.

Боже, благослови тебя, мисс Маунтджой! — подумала я. Пребывай вечно в обществе тех святых и мучеников, которые отказались выдать, где спрятано церковное золото и серебро.

Но разве отец говорит не о моих порезах и царапинах?

По всей видимости, нет.

И именно в этот момент, полагаю, меня осенило — поистине снизошло озарение, — что есть вещи, которые никогда не должно упоминать в приличном обществе, несмотря ни на что; что голубая кровь гуще красной; что манеры и внешний вид и жесткая верхняя губа более важны, чем собственно жизнь.

— Флавия, — повторил отец, подавляя желание заломить руки, — я задал тебе вопрос. Что ты сделала со своим платьем?

Я опустила глаза и посмотрела на свое платье, как будто первый раз заметила ущерб.

— С платьем? — произнесла я, разглаживая его и удостоверяясь, что отец хорошенько рассмотрел мои окровавленные запястья и колени. — О, прости, отец. Небольшая проблема с велосипедом. Неприятность, но я постираю его и заштопаю сама. Все будет в лучшем виде.

Мой острый слух уловил звук хриплого смешка в коридоре.

Но я предпочитаю верить, что то, что я увидела в глазах отца, было гордостью.





12





Порслин спала мертвым сном. Я напрасно беспокоилась.

Я стояла и смотрела, как она лежит на моей кровати практически в той же позе, как я ее оставила. Темные круги под глазами, кажется, посветлели, и дыхание почти не слышалось.

Через две секунды все взорвалось водоворотом яростного движения, и я была прижата к кровати, а большие пальцы Порслин давили мне на дыхательное горло.

— Дьявол! — прошипела она.

Я боролась, чтобы высвободиться, но не могла пошевелиться. В мозгу вспыхивали яркие звезды, когда я цеплялась за ее руки. Мне не хватало кислорода. Я пыталась отстраниться.

Но я была ей не соперница. Она больше и сильнее, чем я, а я уже слабела и утрачивала интерес к сопротивлению. Как легко было бы сдаться…

Ну нет!

Я перестала сражаться с ее руками и вместо этого большим и указательным пальцами зажала ее нос. Из последних сил я яростно крутанула его.

— Флавия!

Она внезапно удивилась при виде меня — как будто мы старые друзья, неожиданно столкнувшиеся перед прекрасным Вермеером в Национальной галерее.

Ее руки отстранились от моего горла, но я все еще не могла дышать. Я скатилась с кровати на пол, охваченная приступом кашля.

— Что ты делаешь? — спросила она, удивленно осматриваясь.

— Ты что делаешь? — прохрипела я. — Ты раздавила мне гортань!

— О боже! — сказала она. — Ужас. Прости, Флавия, мне правда жаль. Мне снилось, что я в фургоне Фенеллы, и там был какой-то ужасный… зверь! Он стоял надо мной. Я думала, что это…

— Что?

Она отвела взгляд в сторону.

— Я… прости, я не могу сказать тебе.

— Я никому не скажу, обещаю.

— Нет, все равно. Я не должна.