Книга двух путей

Когда вы теряете любимого человека, на ткани Вселенной появляется прореха. Шрам, что вы постоянно щупаете, изъян, о коем вы не в силах забыть. Слабое место, которое невозможно укрепить. Это пустота.

Однако Вселенная тяготеет к Маат, то есть к порядку, поэтому любая дыра там камуфлируется. Края стягиваются, и со временем вы можете забыть о слабом месте, куда можно легко провалиться, если надавить посильнее. Но затем появляется или запах, или мысль, или биение сердца, и внезапно вы отчетливо понимаете: свет за прорехой в ткани Вселенной столь ослепительный, что с вашей стороны было наивно думать, будто дыра сама собой залатается.

На четвертый день после возвращения я отправляюсь на похороны Вин. Нас угощают тортом «Красный бархат» и коктейлями «Сайдкар», приготовленными из первоклассного коньяка. Похороны проходят ночью, чтобы можно было устроить салют. Пришедшие на прощание, одетые во все цвета радуги, по очереди рассказывают истории о Вин. Уайетт, который присутствовал со мной на похоронах, крепко держит мою руку и услужливо подает платок вытереть слезы.

Вин действительно станет преследовать меня, хотя и не так, как она предполагала. Когда теряешь близкого человека, то все вокруг напоминает вам о нем. Я буду думать о Вин при посещении музея. Во время прогулки на собачьей площадке. При виде чистого холста. Или домашнего печенья на блюде.

Небо похоже на большой синяк. Фиолетовое в центре, синее по краям. Еще одно яркое свидетельство наличия повреждения. Я смотрю, как рана постепенно расширяется, окрашивая весь небосклон. Друзья и родственники Вин, рассевшиеся на одеялах, ждут начала фейерверка. Мы с Уайеттом собираемся смотреть на фейерверк лежа. Я забираюсь Уайетту под мышку и представляю себе, как россыпи разноцветных звезд, не упавшие на землю, становятся новым созвездием с Вин в центре.

Скорбящие постепенно расходятся. Крепко обняв Феликса, я обещаю заглянуть к нему через пару дней. После чего, встряхнув одеяло, снова сажусь на землю.

Уайетт устраивается рядом:

– Загадываешь желание?

– Пытаюсь отыскать Большую Медведицу, – отвечаю я и беру его за руку.

Я нахожу звезду в середине ручки ковша. Вместе с другой звездой в созвездии Малой Медведицы она вращается прямо на север. Эти негаснущие звезды стали прекрасной метафорой посмертия для древнеегипетской души. Душа усопшего стремилась не только интегрироваться в солнечный цикл вместе с Ра, но и присоединиться к околополярным звездам.

– Неразрушаемые, – шепчет Уайетт, называя древнеегипетский термин для обозначения таких звезд. – Это о нас с тобой.

– Хотелось бы верить.

– Я собираюсь вернуть те пятнадцать лет, которые не был рядом с тобой.

– Только пятнадцать? И что потом?

– А потом я заключу новое соглашение. – Уайетт, уже совершенно трезвый, пристально смотрит на меня. – На какой срок?

Я знаю, о чем он спрашивает. Как долго мы еще будем находиться в этом лимбе?

– Прошло всего несколько дней. – Я увиливаю от прямого ответа. – Мне нужна… передышка.

Уайетт проводит большим пальцем по моей ладони:

– Знаю. Но я потерял пятнадцать лет. А потом едва не потерял тебя навсегда. Я слишком долго считал, что ты исчезла с лица земли, и теперь не могу позволить тебе снова взять и уйти. И если я при этом эгоистичный ублюдок, пусть будет так! Ты и я, мы еще молоды. Масса египтологов находят свою золотую жилу лишь тогда, когда сами становятся ископаемыми – дряхлыми и немощными. Олив, мы с тобой много чего упустили. Но впереди нас ждет не меньше чудесных открытий.

Мечтать вместе с Уайеттом о прекрасном будущем значительно приятнее, чем распутывать запутанный клубок настоящего. Быть может, это меня в основном и привлекает: простота и легкость.

– Я не хочу оставлять Мерит, – говорю я.

– И не надо.

– Я не могу увезти ее от Брайана.

– Тогда перееду я. Дезертирую в Гарвард.

– Но ты не рожден для того, чтобы просиживать задницу в аудитории. А Гарвард не имеет концессии в Дейр-эль-Берше.

– Ты сомневаешься. – Уайетт произносит слова очень медленно, будто не узнавая их.

– Не насчет тебя, – поспешно произношу я, потому что Уайетт хочет это услышать, впрочем, так же как и я. – А насчет… логистики организации дома.

Уайетт целует меня так нежно, что его поцелуй ощущается как воспоминание.

– Олив, дом – это не «где». Дом – это «кто».

Есть древнеегипетский текст, повествующий о человеке по имени Синухе, которому пришлось бежать из родной страны. Покидая Египет, он говорит: «Мое сердце больше не пребывает в моем теле». Для древних египтян, которые считали сердце вместилищем разума, чувств и веры, это было равносильно тому, чтобы сказать: «Я утратил разум».

Что бы ни случилось, что бы я в результате ни приобрела, все это будет омрачено утратой.

«Мое сердце больше не пребывает в моем теле», – думаю я.



Ночью я предаюсь мечтам в синем цвете.

Представляю, как Вин с Таном бродят по Парижу в поисках идеального оттенка синего.

Вижу Мерит в момент появления на свет: кислород окрашивает ее фарфоровую кожу, словно первыми лучами солнца.

Вспоминаю, как Брайан наклоняется над столом с голубой скатертью и, с трясущимися руками, просит меня стать его женой, будто мы уже целый год не спали вместе.

А еще я воскрешаю в памяти глаза Уайетта после авиакатастрофы, когда больничные стены вдруг стали надвигаться и я упала на пол, не в силах пошевелиться. Уайетт наклонился надо мной, целиком заполнив поле зрения. В ушах у меня звенело, но я прочла по губам:


Олив.

Олив.

Я люблю.

– Тебя, – выдохнула я, и это было мое последнее слово, когда я думала, что умираю.



Через неделю после моего возвращения в Бостон Кайран приезжает ко мне снять швы. Уайетт в отеле разговаривает по телефону с Мостафой, директором Службы древностей. Брайан на работе. После ухода Кайрана Мерит находит меня в ванной, где я рассматриваю в зеркале свой шрам. Облезлая коса оставшейся половины волос змеится по плечу.

Геродот описывал, как примерно в 499 году до н. э. Гистией, тиран греческого города Милета, решил помочь малоазиатским грекам, восставшим против персов. Он вытатуировал послание на выбритой голове раба, которого через несколько месяцев отправил к своему сообщнику с указанием побрить рабу голову и прочесть послание.

И даже когда выбритая сторона моей головы снова зарастет, я буду знать, что под волосами скрывается история.

– Ничего, волосы не нога, отрастут, – говорит Мерит, разглядывая намечающуюся щетину вокруг шрама на моей голове.

– Ага, – отвечаю я. – Со временем.

Неожиданно Мерит хватает меня за руку, заставляет выйти из ванной и тащит вниз по лестнице к выходу, по дороге прихватив мою сумочку.

– Что мы делаем? – спрашиваю я.

– Доверься мне.

Мы живем в Бруклайне, в паре кварталов от Кулидж-Корнер. Мерит ведет меня мимо центрального квартала в салон, где я дважды в год делаю мелирование. Моя парикмахерша Шивон поворачивается на звук дверного колокольчика, и у нее отвисает челюсть.

– Привет, – заявляет Мерит. – Я знаю, мы без записи, но моя мама недавно чуть не умерла, и было бы здорово, если бы вы смогли в виде исключения найти для нее свободное время.

Все клиенты в салоне смотрят на меня, вытаращив глаза. Клиентка Шивон, с завернутыми в полотенце мокрыми волосами, встает с кресла:

– Вы можете занять мое место.

Я опускаюсь в кресло. Мерит топчется рядом.

Шивон жмется, явно не решаясь спросить, почему у меня выбрита голова и откуда шрам.

– Нейрохирургия, – объясняю я.

– Боже мой! – ахает Шивон. – Что случилось?

– Попала в авиакатастрофу. – Я откидываюсь на спинку кресла и закрываю глаза. – Я просто… А можно сделать так, чтобы я выглядела более нормально?

У Шивон округляются глаза. Она берет в руки ножницы и объявляет:

– Делаем короткую стрижку.

Через секунду растрепанная веревка моей косы падает на пол.

Шивон разворачивает меня спиной к зеркалу, чтобы я не видела, что со мной будут делать. С помощью машинки для стрижки Шивон убирает тонкие волоски сзади на шее и состригает волосы вокруг выбритого участка головы. Через двадцать минут Шивон разворачивает кресло, чтобы я могла полюбоваться на себя в зеркало.

С правой стороны я похожа на древнюю египтянку. Волосы, подстриженные до линии подбородка, уложены в стиле «гладкий боб». Но с левой стороны я совсем как побритый налысо панк, киборг. Я глубокое прошлое и я будущее в одном флаконе, в зависимости от того, откуда смотреть.

– Ну, что скажете? – затаив дыхание, спрашивает Шивон.

И тут я разражаюсь слезами.

Я плачу, но не потому, что выгляжу нелепо. Это не так. Собственно, в стрижке даже что-то такое есть. Нет, я плачу потому, что расколота пополам, и теперь не знаю, как снова стать единым целым.

И только Шивон открывает рот, чтобы меня успокоить, как Мерит хватает со столика бритву и молниеносным движением проводит ею по своей голове, выбрив сбоку полоску под стать той, что мне сделали во время операции.

– Я следующая! – Мерит плюхается в кресло перед Шивон и, увидев, что та буквально прирастает к месту, вызывающе смотрит на нее. – Вы же не позволите мне выйти из салона с такой головой?

Потеряв дар речи, я смотрю, как Шивон делает Мерит стрижку боб с правой стороны и налысо выбривает ей голову с левой. Мерит высовывает руку из-под пластикового пеньюара, который надевают клиентам, чтобы волосы падали на пол.

– Мама, это всего-навсего волосы, – тихо говорит дочь, поймав мой взгляд в зеркале. – Я знаю, внешний вид не имеет значения. Но как-никак приятно понимать, что ты хорошо смотришься на фоне кого-то.



Потом мы медленно бредем домой. Моя храбрая дочь и я. Мы идем вокруг водоема, совсем как до моего отъезда в Египет. По воде плывут листья, похожие на маленькие нарядные лодочки.

Я чувствую себя гораздо лучше без массы тяжелых волос. Ветер приятно ласкает голову. Мы с Мерит шагаем в ногу. Я вдруг понимаю, что дочь уже выше меня. Ненамного, быть может на четверть дюйма, и тем не менее это чуть-чуть пугает. Я вспоминаю, как Мерит разбушевалась в салоне, точно валькирия.