Книга двух путей

Ты больше не можешь удивить мужа, скользнув к нему под душ, когда он моется. Он выключает лампу на прикроватном столике, хотя ты продолжаешь читать, и поворачивается к тебе спиной. Ты еще помнишь, как в толпе он обычно придерживал тебя за талию – покровительственно, с видом собственника. А теперь он предпочитает держать за руку дочь, не тебя.

Те вещи, которые раньше в нем нравились, сейчас начинают бесить. То, как он постоянно откашливается. Как оставляет пустой рулон туалетной бумаги. Как фальшиво подпевает музыке по радио. Но это такие пустяки, говоришь ты себе. У вас ведь настоящая любовь, а не какая-нибудь там голливудская. И общий ребенок. Только это и имеет значение.

Однако бывают дни, когда ты соришься с ним, лишь бы хоть что-то почувствовать.

Тогда ты задаешь себе вопрос: любишь ли ты его? И любила ли раньше? «Антитеза любви, – думаешь ты, – это не ненависть, а самообман».

И вот в один прекрасный день ты снова обнаруживаешь себя в темноте, бредущей над пропастью. Он тоже здесь. Но теперь ты думаешь, что он – это не свет и никогда им и не был. Он лишь впитывал в себя остатки твоего света, чтобы озарить свои мрачные тени.

Ты изменилась. Тебе не хочется прыгать в эту пустоту. Да тебе и не нужно, так как источник твоей боли находится рядом с тобой.

Когда ты влюбляешься, это объясняется тем, что ты находишь кого-то способного заполнить вакуум в тебе.

А когда ты перестаешь любить, это объясняется осознанием того, что теперь вы оба полностью опустошены.



Почему сейчас? К чему писать по прошествии двадцати лет? К чему являться, словно неупокоенный дух, который, гремя цепями, вторгается в твое, как тебе кажется, мирное существование?

А к тому, что мое время на исходе.

Время – это то, чего у нас никогда не было, и я с прискорбием сообщаю, что сейчас его стало еще меньше.

Любимый, я больна. Да, я больна. Мое тело приходит в упадок, и единственное, что у меня осталось, – мой разум. Я провела долгие часы в постели, размышляя о нас с тобой, и, если нам было не суждено остаться вместе, нам суждено быть вместе. И даже если нам пришлось расстаться, нам суждено найти друг друга. Не будь тебя, я не вышла бы замуж и не провела бы почти шестнадцать лет со своим сыном. Я не думаю, что моя жизнь могла сложиться по-другому, и не думаю, что она должна была сложиться по-другому. Ты катализатор, если не продукт химической реакции. Ты принадлежал жене, я – своему мужу, но на краткий миг мы принадлежали друг другу. Я просто не могу покинуть этот мир, не сказав тебе, что ты был для меня одним-единственным. Единственным, кого я не смогла и не захотела забыть.

Когда ты будешь читать мое письмо, я, наверное, уже покину наш мир. Но если ты читаешь мое письмо, пока ты жив, я останусь с тобой.



Чем тяжелее состояние больного, тем больше медтехники ему требуется. Возле постели Вин полно баночек с таблетками, чашек с соломинками, влажных салфеток для охлаждения кожи при повышенной температуре. А еще стопка впитывающих пеленок для лежачих больных, так как у Вин начинается недержание. Трость, которой при встрече со мной пользовалась Вин, сменили сперва ходунки, потом – инвалидное кресло. А унитаз в туалете – стул с судном возле кровати.

Вин лежит, повернув голову к окну. Феликс повесил снаружи кормушку для птиц, и теперь возле нее снуют юнко, белки, а иногда голубые сойки.

– Это что, красный лист? – спрашивает Вин.

Я наклоняюсь поближе, чтобы проследить направление ее взгляда. На дворе лето, и, насколько я могу видеть, кругом сочная зелень.

– Я так не думаю. Листья в эту пору не меняют цвет.

Вин с тяжелым вздохом перекатывается на спину:

– Я надеялась протянуть до осени.

– Осень – твое любимое время года?

– Нет. Ненавижу осень. Смесь специй для тыквенного пирога – происки сатаны. – Вин складывает руки на животе. – Знаешь, умирающие часто говорят о вещах, которых им будет не хватать. Весеннего дня. Апельсинового мороженого. Возможности наблюдать за тем, как растут твои внуки. И никто не говорит о таких приземленных вещах, как расчистка подъездной дорожки, уплата налогов, лечение артрита… смесь специй для тыквенного пирога. Но вот в чем прикол: мне будет не хватать и этого тоже. – Вин поднимает на меня глаза. – Мне кажется, должно быть специальное слово для описания этого чувства. Какое-нибудь длинное немецкое слово вроде Schadenfreude[15]. Или, может, у твоих древних египтян имелось нечто более подходящее на такой случай?

Широко известен текст на папирусе времен Среднего царства под названием «Разговор разочарованного со своей душой», или «Спор человека с его Ба». В тексте рассказывается, как человек, решившийся на самоубийство, спорит со своей душой Ба. Душа не соглашается со своим хозяином, аргументируя это тем, что мы точно не знаем, что с нами будет после смерти, а тогда зачем рисковать? В тексте мужчину не осуждают за желание себя убить – там не говорится об аде, грехе, не делается предостережений. Нет, речь идет исключительно о риске потерять радости земной жизни.

Я беру протянутую Вин руку, такую хрупкую, практически невесомую. Вин подобна песочным часам, и песка осталось совсем мало.

– Знаешь, я сожалею лишь об одном. Мне жаль, что я не встретила тебя при более благоприятных обстоятельствах, – говорит она.

– Вин, я счастлива, что судьба свела нас с тобой. – Я чувствую, как к глазам подступают предательские слезы.

– Думаю, мы могли бы стать друзьями.

– Мы с тобой уже хорошие друзья.

– Вот потому-то я и хочу, чтобы ты прямо сейчас меня покинула. – Встретив мой удивленный взгляд, Вин добавляет: – Чтобы отвезти мое письмо.

– Да, я обещала доставить твое письмо. Но в первую очередь мне следует позаботиться о тебе, – качаю я головой.

– А я хочу, чтобы ты отправилась прямо сейчас и выполнила мою просьбу. Я понимаю, это ничего не изменит. Но надеюсь, мне будет легче… уйти… зная, что он думает обо мне. – Голос Вин срывается, и она заканчивает едва слышным шепотом: – Дон, я тебе верю.

– Но…

– Ты обещала, что уже в самом конце я получу все, что мне хочется или нужно. Я хочу это. Мне это нужно.

– Вин, – осторожно начинаю я, тщательно подбирая слова, – ты можешь легко умереть, пока я буду разыскивать Тана.

– Со мной остается Феликс.

Я киваю, мне трудно говорить.


– Вин, я попрошу свою подругу Эбигейл присмотреть за тобой. Она социальный работник в хосписе.

– Было бы хорошо, – говорит Вин. – И для Феликса тоже.

Когда умирают дорогие нам люди, мы непременно должны сказать им пять важных вещей: «Я прощаю тебя. Прости меня, пожалуйста. Спасибо тебе. Я люблю тебя. До свидания». Я всегда советую сделать это родным умирающего и объясняю, что они могут интерпретировать подсказки как угодно – в любом случае этим все будет сказано.

Я прощаю Вин за то, что она заставляет меня это делать.

Я надеюсь, она простит меня за то, что я не успею с ней попрощаться, если она умрет в мое отсутствие.

Я говорю Вин спасибо за то, что она показала мне мое давно забытое «я».

– Я люблю тебя. – С этими словами я целую Вин в лоб. Когда наши взгляды встречаются, я вижу, что она тоже плачет. – До свидания.

Вин из последних сил берет мою ладонь в свои руки, словно не желая меня отпускать.

Я достаю из ящика письменного стола скатанный холст: на одной стороне – живопись Вин, на другой – мои каракули. Перевязанный веревкой, холст похож на свиток папируса с «Главами о выходе к свету дня»

– Дон? – Голос Вин настигает меня уже на пороге комнаты. – Надеюсь, ты его найдешь.

– Тана? Обещаю, что найду.

– Нет, не моего. Своего, – говорит Вин.



К тому времени, как Брайан возвращается с работы домой, я уже успела купить билет до Хитроу и теперь пакую вещи. Увидев, что я складываю сменную одежду и белье в сумку, Брайан застывает в дверях. Наверняка решив, что я от него ухожу.

Снова.

– Я собираюсь в Лондон, – объясняю я. – По просьбе Вин.

Брайан присаживается на край кровати:

– Она что, умерла?

– Нет. Но думаю, ей уже недолго осталось. И она попросила меня отвезти письмо в Лондон, не дожидаясь конца. – (Брайан кивает, задумчиво дергая за вылезшую ниточку одеяла.) – Я знаю, ты не хочешь, чтобы я уезжала. Но я дала обещание.

– Обещание, – повторяет Брайан. – Мне ты тоже дала обещание. Давным-давно.

– И что ты хочешь этим сказать?

Брайан недоверчиво смотрит на меня:

– Я застукал тебя за поисками бывшего бойфренда онлайн, но не сбежал. Ты упорно твердишь, что проблема во мне и все пошло прахом из-за того, что я сделал или почти сделал. Но я здесь. Намертво прилип. Борюсь за наш брак. А вот ты все больше отдаляешься. – Голос Брайана срывается. – Господи! Единственное, чего я всегда хотел, – быть с тобой. Но для тебя быть со мной – сплошное мучение.

– Неправда. Я люблю тебя. – Замявшись, я продолжаю: – Брайан, я представляю нас двадцать лет спустя: морщинистыми, седыми, в окружении внуков и все такое. Я просто не знаю, как мы доберемся отсюда… туда.

Взяв мою ладонь в свои руки, Брайан пристально рассматривает ее, словно пытаясь предсказать нашу судьбу:

– А я знаю. И сделаю все, чтобы ты могла снова почувствовать себя в безопасности. Брошу работу и перейду в другой университет. Пойду к семейному психологу. Мы поедем в отпуск. В Египет. Ты покажешь мне Египет! Мы будем вместе ходить на теннисные матчи Мерит и станем самыми шумными, самыми стремными родителями. Давай снова попробуем вспомнить слово «мы».

Я очень хочу. Хочу до боли, до зубовного скрежета. Но мне трудно представить это самое «мы», если я толком не знаю, кто я есть.

– Это какое-то дежавю. То, чего я больше всего боялся, происходит на самом деле, – говорит Брайан. – Всякий раз, как ты закрываешь за собой дверь, мне кажется, что ты больше не вернешься.

Я не знаю, что сказать. В прошлый раз, когда я уходила из дому, я тоже не верила, что вернусь.

Брайан судорожно вздыхает:

– Думаешь, я не знаю, что ты уже все для себя решила?

– Я пока еще ничего не решила, – возражаю я. – И в результате остаюсь именно там, где и должна была.

– Тогда не уезжай. – (Логично. В чем в чем, а в логике Брайану точно не откажешь. Хотя, если верить ему, все как-то уж слишком просто получается: оставайся здесь и борись за наше супружество. Но я должна отвезти письмо Вин.) – Я вовсе не говорю, что тебе не следует доставлять письмо, – будто прочитав мои мысли, добавляет Брайан. – Я говорю, что тебе не следует доставлять его прямо сейчас.

– Иногда прошлое важнее настоящего, – отвечаю я, и Брайан выпускает мою руку.

От самих себя нас спасает Мерит, которая вваливается в спальню с конвертом в руках:

– Оно пришло! Наконец-то пришло!

Мы с Брайаном тотчас же трансформируемся в нормальное состояние – дружных родителей.