Книга двух путей

– Рана плохая, но я так не думаю. – Брайан улыбается кривоватой улыбкой. – И вообще, кто из нас доктор?

– У тебя докторская степень, – уточняю я с широкой улыбкой. – А это не одно и то же.

– Дон… – (Наши глаза встречаются.) – Ты что, мне не веришь?

Мы больше не говорим об инциденте с ножом.

Совсем как заправский хирург, Брайан наносит на рану неоспорин, затем накладывает марлевую салфетку, после чего заматывает палец самоклеящейся лентой. В результате большой палец выглядит так, словно к его кончику прилепили снежок.

«Я действительно доверяю Брайану», – думаю я. Я доверю ему заботу обо мне. И всегда доверяла.

Он ставит мой локоть на кухонный стол, так чтобы рука была выше уровня сердца, и мягко удерживает ее за запястье. Именно в таком положении нас застает Мерит.

– Ребята… вы что, решили заняться армрестлингом? – спрашивает дочь.

– Нет. – Брайан всем видом показывает, как это нелепо. – Мы просто держимся за руки.

Что точно так же нелепо.

А потом мы трое начинаем хохотать, и, хотя кровь все еще течет, а большой палец болезненно пульсирует, я давно не чувствовала себя так хорошо.



Мой первый опыт встречи со смертью касался собаки, черно-белого спрингер-спаниеля по кличке Дадли, которого родители завели еще до моего рождения. Для полного счастья Дадли нужно было непременно лечь на тебя, уткнувшись носом в локоть, шею или в живот. Он был моим товарищем по играм, если я не могла найти кого-то другого, и я надевала ему на шею нитки пластмассового жемчуга, а на длинные уши – клипсы, принаряжая таким образом для чайных вечеринок; я наливала воду в игрушечные чашечки, а Дадли пытался вылакать ее розовым языком. Он спал в изножье моей кровати и ждал моего возвращения у входной двери, вибрируя всем телом, словно тягач с прицепом, когда школьный автобус останавливался у поребрика. Каждый год я готовила ему на день рождения праздничные тортики из арахисового масла с рисом. Когда папу передислоцировали, я рыдала, зарывшись лицом в шерсть Дадли, чтобы не услышала мама. У этого пса было такое большое сердце, что он щедро делился им со мной.

B год, когда мне исполнилось одиннадцать лет, как-то ночью я проснулась и увидела, что Дадли мочится прямо на ковер перед кроватью. Дадли был воспитанным псом, и по его глазам я поняла: он явно не отдавал себе отчета в том, что делает. Я вытерла лужу и ничего не сказала маме. Я знала – уже тогда, – что мне, возможно, не понравится мамин ответ.

Она сама это обнаружила, когда собирала в стирку мое белье и наступила на мокрое пятно. Вернувшись в тот день из школы, я выяснила, что мама успела сводить Дадли к ветеринару, и горько заплакала. «Бояться – это нормально», – сказала мама.

Когда мы узнали, что у Дадли рак мочевого пузыря и большая опухоль блокирует уретру, я спросила маму, что будет с нашим псом. Я попросила разрешения поехать вместе с ней к ветеринару усыплять Дадли. Увидев меня в машине рядом с псом, ветеринар решился подойти к нам только со второй попытки. Я сидела на заднем сиденье, Дадли прижался ко мне так сильно, что мы словно стали одним целым, и я кормила его печеньем, пока ветеринар делал укол. Дадли уснул вечным сном на моих руках, ласково перебиравших его шерсть.

Мама не стала меня торопить. У нее впервые не нашлось подходящей приметы. Дождавшись наконец моего кивка, мама разрешила ветеринару унести тело Дадли в клинику. Мама не села за руль, а проскользнула ко мне на заднее сиденье. «Грустить – это нормально», – сказала она.

Вся штука в том, что мы боимся прихода смерти и чувствуем себя опустошенными, когда она наконец приходит, но при этом из кожи вон лезем, делая вид, будто это не так.



В один из моих визитов Вин приготовила мне сюрприз: вставленный в рамку рисунок на папирусе.

– У нас этот рисунок хранится чуть ли не целую вечность, – говорит Вин, – но я понятия не имею, что он означает. Мне просто понравился парень с зеленой кожей.

Осирис.

– Это из «Книги мертвых», – объясняю я. – Египтяне называли ее «Главы о выходе к свету дня», что куда логичнее. Ведь там подробно описано, каким образом умерший может попасть в загробный мир. Твой рисунок – репродукция миниатюры из папирусного свитка, обнаруженного в гробнице Ани из Нового царства.

«Книга мертвых» содержит двести магических формул, часто иллюстрированных, однако гробницы и папирусные свитки могли позволить себе только избранные, причем количество свитков зависело от возможностей хозяина гробницы. Это подобно тому, как выбирать стих из Библии, который положат в вашу могилу. Заклинания писались на льняных покровах мумии, на бинтах, саркофагах, скарабеях, ушебти, на стенах гробницы и папирусах. Некоторые заклинания были вполне простыми, а некоторые – весьма специфичными: например, заклинание 100, где говорится, что произносимые слова должны быть написаны определенным образом на чистом, неиспользованном, папирусе порошком зеленой глины, смешанным с водой. Только тогда покойный сможет в посмертии взойти на солнечную ладью Ра.

– Этот рисунок – иллюстрация заклинания сто двадцать пять, очень известная, – продолжаю я. – Здесь сердце Ани взвешивается на весах.

На рисунке показано, как покойного вводят в Зал двух истин, где его сердце взвешивалось на огромных весах. На одну чашу весов помещалось сердце, на другую – перо богини Маат, символизирующее истину. Это действо – в сущности, Судный день – было тем заклинанием, которое не нашли в «Книге двух путей». Имелись определенные фрагменты «Текстов саркофагов» Среднего царства, которые вошли в описание ритуала «Взвешивание сердца» Нового царства, но я работала на раскопках слишком мало времени, чтобы обнаружить соединительную ткань.

– А почему он зеленый? – спрашивает Вин, ткнув пальцем в белую корону Осириса.

– Тут целая мифологическая драма о его преображении после смерти – очень длинная история. Зеленая кожа символизирует плодородие и возрождение. У него борода божества – видишь, как она загибается вперед? – а нижняя часть тела запелената, как у мумии. Дама у него за спиной – Исида. Об этом говорит трон у нее на голове. Исида – жена Осириса, она воскресила своего убитого мужа и охраняла его наследника, Гора. А еще она помогает мертвым совершить переход в загробный мир.

– Тогда она делает то же, что и ты.

Я сдержанно смеюсь:

– Что ж, может быть. Но я не собираюсь взвешивать твое сердце.

– А что происходит после того, как сердце взвесят?

– Те, чей голос правдив – невинные, – получают вечную жизнь. – Я провожу пальцем по иероглифам, читая их справа налево, с того направления, куда обращено лицо. Заклинание начинается с красных иероглифов – это заголовок, – а сами знаки курсивные. – Заклинание для вхождения в Великий Чертог…





Вин неприкрыто удивлена:

– Ты можешь это прочесть?

Я обвожу каждый знак по мере перевода:


– Красный рот – буква «r», означающая «заклинание».

Неожиданно я снова оказываюсь в пустыне, у меня на шее хрустит песок, а я кропотливо перевожу маркером иероглифы на выскальзывающую из рук лавсановую пленку.

– Птица, плюс гора, плюс шагающие ноги – это aq, что означает «вхождение».

Я представляю, как Харби протискивается к нам, чтобы установить лестницу для Дамфриса, жаловавшегося на жару, как капризный ребенок. Я вижу белозубую улыбку стоящего у другой стены гробницы Уайетта.

– Птенец перепела, сложенная ткань, круг с косыми линейками, и хлеб читаются как wsḫ.t – wesekhet, – что означает «большой зал».

Лестница, которую устанавливает Харби, неожиданно падает, я пытаюсь удержать ее, и щепка впивается мне в кожу.

– Два страусиных пера – m3ˁ.ty – это две истины.

Уайетт, стоящий на самом солнцепеке, тянет меня за руку. «Не дергайся, – говорит он. – Так ты сделаешь только хуже».

– Над перьями имеются фонетические знаки, означающие то же самое.

Теплая рука Уайетта. Он протыкает иголкой подушечку моего большого пальца, пытаясь подцепить занозу. На пальце появляются бисеринки крови. Уайетт подносит мой палец к своему рту и, глядя мне прямо в глаза, отсасывает кровь.

Я смотрю на перевязанный палец, который я порезала не далее как утром, словно он снова начал кровоточить.

Вин отрывает меня от воспоминаний:

– По-моему, ты понапрасну растрачиваешь свой талант, работая доулой смерти. Ты могла бы преподавать в колледже!

Я с улыбкой качаю головой:

– Поверь, я принесу тебе куда больше пользы в качестве доулы, нежели университетского профессора.

– Давай еще! – Вин показывает на другую часть рисунка, где на столе за спиной Осириса значатся имена богов – членов суда.

Здесь иероглифы читаются наоборот: они смотрят направо, но читаются слева направо, в обратном направлении, подобно другим магическим заклинаниям из «Текстов саркофагов» и «Книги двух путей».

– Эта часть представляет собой исповедь отрицания, – объясняю я. – Умерший клянется, что не виновен в сорока двух прегрешениях, которыми в течение жизни мог отяготить свою совесть. – Я показываю на изображение красных рук ладонями вниз и воробья: древние египтяне называли его «нехорошей птицей», и он являлся детерминативом правонарушения. Я не совершал греха. Я не лгал. Я не прелюбодействовал с прелюбодеем.

– А я почему-то считала египтян более сексуально продвинутыми.

– Ну, зато они вполне терпимо относились к добрачному сексу, – говорю я. – В Древнем Египте не было такого понятия, как девственница.

– Надо же, какое равноправие!

– Да. Но имелись определенные рамки. Нельзя было заниматься сексом с человеком, состоящим в браке. Неверность считалась веским основанием для развода.

– Значит, именно это было камнем преткновения. – Вин задумчиво обводит рукой края рисунка. – А для тебя?

Интересно, как ей удалось поникнуть за фасад, являемый клиентам, и узнать так много о моей личной жизни? Ведь я даже не называла Вин имени своего мужа.

– Полагаю, есть множество путей для неверности, которые не входят в понятие «прелюбодейство с прелюбодеем», – шепчет Вин, не дав мне ответить.

– Именно поэтому-то и нужно еще сорок один раз сказать «нет» на исповеди отрицания, – отвечаю я.

Вин кладет рисунок рядом с собой на диван:

– Итак, что дальше? Ты исповедуешься и проходишь во второй тур?

– Нет. Ты должен был четыре раза сказать: «Я чист. Я чист. Я чист. Я чист». После чего ты получал массу подробной информации. К примеру, как отвечать полу – да-да, тому, по которому ходишь, – на вопросы о названии твоих ног, прежде чем он позволит тебе пройти по нему, и какие названия носят двери в соседнем зале. А еще тебе давали инструкции, что надевать на этот суд и что дарить – где и кому. Но если тебе все это удалось сделать, ты правильно ответил на все вопросы, твое сердце оказалось легче пера истины и ты был мил со сварливым божественным паромщиком, который перевозит души, ты оказываешься на благодатных Полях Иалу, где тебе возвращают все, что ты оставил в земной жизни: твоих любимых, твоих домашних питомцев, твой задний двор. Сувениры. Вид из любимого окна. Короче, все, что приносило тебе радость при жизни, теперь ставшей вечной.

– Звучит… заманчиво. – Вин проводит пальцем по короне Осириса. – А что случалось с человеком, чье сердце было отягощено грехами?

– Грешника пожирало чудовище, представлявшее собой помесь крокодила с бегемотом и львом.

– Господи Иисусе!

– Нет, в ближайшую пару тысяч лет этого точно не случится!

Вин встает с дивана. Я автоматически регистрирую, как нетвердо она держится на ногах и какая у нее хрупкая рука, опирающаяся на край дивана.

– Итак, Дон Эдельштейн, – начинает Вин, – в детстве очень многие проходят через увлечение Египтом: строят пирамиды из кубиков и пеленают своих маленьких братиков в туалетную бумагу наподобие мумий. Но что-то подсказывает мне, что ты этого увлечения так и не переросла. Может, расскажешь, откуда столько всего знаешь?

– В другой жизни я была египтологом.

Вин удивленно прищуривается. Похоже, она всесторонне оценивает меня, так же как я оцениваю ее. Что невольно рождает вопрос: кто из нас здесь главный?