Книга двух путей
Часть 24 из 78 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– И ты можешь это организовать? – Вин явно потрясена.
– Мы, – поправляю я Вин, – можем сделать все. Шаблонов тут нет.
– Раньше я в шутку говорила Феликсу, что хотела бы, как Белоснежка, лежать в стеклянном гробу, пока не побывала в Британском музее и не увидела мумию. Но у меня не настолько развита склонность к эксгибиционизму, чтобы пойти на такое, даже если бы я выглядела достаточно хорошо для своих четырех тысяч лет.
В последний раз я видела мумию в египетском некрополе Туна-эль-Гебель, где находилась гробница богатой девушки по имени Исидора, жившей во II веке н. э. при римском владычестве. Она влюбилась в воина из Антинополя на восточном берегу Нила, но отец не одобрил выбора дочери. Тогда девушка решила бежать из дому, чтобы воссоединиться с любимым, но лодка, на которой она переплывала Нил, перевернулась, и беглянка утонула. В Древнем Египте любой, кто утонет в Ниле, автоматически становился hesy, или благословенным мертвецом. Безутешный отец построил для дочери усыпальницу в пустыне: каменное строение с осыпающимися ступенями. В гробнице были обнаружены десять строк греческого элегического дистиха: Внемли мне, это нимфы, водные нимфы, что взрастили тебя, о Исидора.
Теперь мумия Исидоры хранится в стеклянной витрине. Помню гладкий просмоленный шар ее черепа, черную дыру разинутого рта, блестящие зубы, проваленный нос. Узкую шею, видневшуюся из-под белой простыни, которой от ключиц до щиколоток было накрыто тело. И торчащие пальцы ног.
Ту гробницу мы осматривали вместе с Уайеттом.
Я трясу головой, чтобы выкинуть оттуда это имя.
– Древние египтяне бальзамировали покойников не только для того, чтобы они хорошо выглядели. Это был способ сохранить Хет – тело. Для достижения вечной жизни тело египтянина – вместилище души – должно было храниться вечно. Что отражало путь бога солнца Ра, который каждую ночь становился одним целым с телом Осириса, а каждое утро вновь возрождался.
– А как египтяне делали мумии?
– Жрецы удаляли внутренние органы, которые затем помещали в канопы, ритуальные сосуды, захораниваемые вместе с телом. Крышки каноп украшали головами охранявших их богов: Кебехсенуф, с головой сокола, охранял кишечник; Хапи, с головой павиана, – легкие; Амсет, с человеческой головой, – печень; Дуамутеф, с головой шакала, – желудок. Мозг вынимали через ноздри. Сердце оставляли на месте, поскольку древние египтяне считали его вместилищем личности и интеллекта. Затем тело обрабатывали натроном – специальной солью из высохших озер пустыни – и набивали льном, после чего заворачивали в льняные бинты общей длиной до сотни ярдов. Иногда в тело закладывали амулеты, молитвы и заклинания, а иногда их писали на бинтах. Бинты пропитывали смолой и снова обматывали ими тело, последний слой служил саваном. Вся процедура занимала семьдесят дней.
– Чтобы тело высохло?
– Да. Но в том числе и из-за звезды Сотис, которая за это время исчезала с небосклона и появлялась вновь уже во время ежегодного разлива Нила. Тут вам и смерть, и возрождение. Затем sem-жрец – как правило, старший сын – совершал церемонию «открытия рта», чтобы умерший мог есть, пить, говорить и заниматься сексом в загробной жизни. Мумию укладывали в саркофаг или несколько саркофагов, после чего погребальную камеру запечатывали. И так было до того, как археологи тысячи лет спустя решили поместить мумии в музеи.
Зал мумий в Каирском музее пользуется наибольшей популярностью. Здесь выставлены мумии множества фараонов: от Рамсеса II до женщины-фараона Хатшепсут и Сети I, который выглядит настолько живым, словно только что прилег вздремнуть. Там есть мумия погибшего в бою фараона, с раной над глазом размером с лезвие топора иноземного воина. От этого потока туристов, любопытствующих зевак, меня всегда бросало в дрожь.
– Исследование египетских гробниц, – продолжаю я, – имело огромное значение для увековечивания памяти погребенных. Но древние египтяне вовсе не собирались выставлять на обозрение потомков свои мумифицированные тела. Это ведь все очень личное.
Закончив рассказ, я обнаруживаю, что Вин с неподдельным интересом прислушивается к моей обличительной речи.
– А что было раньше? Смерть или Египет?
– Что? – удивленно моргаю я.
– Это твое увлечение, – осторожно говорит она.
– Мое – что? – переспрашиваю я.
– Твое увлечение. Египтом. То, что заставляло твое сердце биться быстрее. Для меня это было искусство. – Вин откидывается на спинку дивана. – Ты знаешь, кто такая Марина Абрамович? – (Я качаю головой.) – Звезда мирового перформанса. Она и ее партнер Улай творили вместе. В ходе одного из перформансов они, обнаженные, бежали навстречу друг другу, чтобы столкнуться. А еще заплели волосы в одну косу и семнадцать часов просидели вот так, спиной друг к другу. В тысяча девятьсот семьдесят седьмом году они, соединив рты специальным устройством, двадцать минут вдыхали выдохи друг друга, пока не потеряли сознание. В тысяча девятьсот восьмидесятые, когда я изучала историю искусства, они устроили перформанс, во время которого сидели напротив друг друга и семь часов молча смотрели в глаза партнера.
– Никогда не понимала, почему это считается искусством.
Вин поднимает брови.
– А разве любовь – это не искусство? – спрашивает она. – В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом Абрамович и Улай задумали свой последний перформанс. Они должны были пойти навстречу друг другу по Великой Китайской стене, с противоположных концов, встретиться ровно посередине, а затем пожениться. Перформанс назывался «Влюбленные». Но пока они планировали представление, Улай сообщил Марине, что у него есть другая женщина. Они расстались, но тем не менее решили завершить задуманное и пройтись по Великой Китайской стене. Их отношения вылились совсем не в то, на что они рассчитывали, но что могло быть более реальным, чем это действо? Итак, они стартовали. Их разделяло почти шесть тысяч километров. Абрамович лелеяла в душе надежду, что они снова могут быть вместе. Три месяца спустя они встретились. Однако Улай шел Марине навстречу совсем не так, как они запланировали. Он остановился и стал ждать в точке между двумя зубцами, поскольку там можно было сделать отличное фото воссоединения влюбленных. И в тот самый момент Марина Абрамович поняла, что не хочет возвращения Улая. – Вин покачала головой. – Отношения – это вовсе не про удачное фото. Это преодоление гор и пустынь; долгая дорога туда, где, как тебе кажется, и есть твое место; объятия партнера и осознание того, что ты для них не годишься. Вот что такое искусство.
– Надо же! – затаив дыхание, восклицаю я. – Ты меня убедила.
Я смотрю на Вин, размышляя о том, что предстоит еще много чего узнать об этой удивительной женщине, а времени осталось совсем мало. Интересно, что произойдет, когда мы встретимся посередине пути?
– Мы с тобой еще та парочка, – задумчиво произносит Вин. – Любовь и смерть.
И тут в комнате с чашкой кофе в руках, которого мне не очень-то и хотелось, появляется Феликс.
– Я что-то пропустил? – спрашивает он.
Когда ты ждешь чьей-либо смерти, то теряешь счет времени. Часы перетекают в дни, дни неожиданно становятся неделями. Ты забываешь принимать душ, забываешь поесть. Ты спишь, переживаешь, дежуришь по ночам, находясь в том мире, где исчезли циркадные ритмы.
После маминой смерти я так ослабла, что не могла спать и удерживать пищу. Я даже решила, что переживаниями довела себя до аутоиммунного расстройства, пока мне не сделали анализ крови и врач не сказал, что я беременна. И только тогда я поняла, что, когда мама лежала в хосписе, я в поисках бездумного утешения в сексе с Брайаном совсем забыла о соблюдении контроля за рождаемостью.
Я ломала голову, как сообщить Брайану о своей беременности, но потом меня так сильно прижало, что мой организм уже с трудом функционировал. Каждый раз, как я репетировала, что скажу Брайану, перед глазами возникала мама, которая, крестясь, предупреждала: «Если пойдешь беременная на похороны, то поселишь печаль прямо внутри себя».
В конце концов, сказав Брайану, что должна с ним серьезно поговорить, я отвезла его в Бостонскую бухту. Мы сидели на берегу, бросая чайкам кусочки итальянского печенья, которое я купила в кондитерской «У Майка». И наконец я сообщила, что беременна.
Тогда я еще не знала, как он отреагирует. Одно дело в часы отчаяния искать забвения в телесной близости, и совсем другое – завести ребенка.
Но реакция Брайана оказалась весьма пылкой. Я видела, как он постепенно осознает новость, как крутятся колесики у него в голове.
В какой-то ужасный момент я решила, что сейчас он сделает мне предложение.
Я все еще думала об Уайетте. Естественно. Несомненно, я предала Уайетта. Пусть даже он об этом не знал. Пусть даже я могла оправдать свое поведение тем, что нуждалась в возможности дать физический выход эмоциям, убежать от действительности и залепить пластырем еще свежие душевные раны. И хотя втайне я лелеяла мысль восстановить отношения с Уайеттом, беременность поставила крест на этих мечтаниях. Если честно, я не нашла подходящих слов объяснить ему то, что сделала и зачем мне это было нужно.
– Дон, – рассудительно произнес Брайан, – нам ведь хорошо вместе. Как по-твоему? И если в том, что ты потеряла маму, а я – бабушку, мы могли бы увидеть светлую сторону… то, наверное, это она и есть. – Он взял меня за руки. – Пойдем со мной.
Я облегченно выдохнула. Брайан предлагал мне выход из положения: шоры, чтобы я могла смотреть только вперед, но не назад.
– У меня ведь есть дом, где ты можешь жить. И я помогу тебе позаботиться о Кайране.
Сперва практические решения. Мало-помалу. Впереди как-никак восемь месяцев, чтобы все обдумать.
Тогда я еще не понимала, что если посеешь семена, то получишь в том числе и корешки.
Брайан с благоговением посмотрел на мой живот:
– А ты уверена? У нас действительно будет…
Я лелеяла мысль вернуться в университет и закончить диссертацию. Может, не прямо сейчас, может, через несколько лет. Ведь в глубине души я по-прежнему считала себя египтологом, просто временно находящимся в отпуске.
Но Брайан сказал «у нас».
Он предложил мне спасательный трос раньше, чем я сама поняла, что оказалась в засаде. И я радостно ухватилась за него обеими руками. Написала письмо в Йель и официально отказалась от аспирантуры по египтологии.
Уайетту я не написала. К этому времени он уже наверняка вернулся в кампус. Ты был нужен мне, мысленно твердила я, но тебя не оказалось рядом. И плевать на то, что, возможно, он хотел быть здесь, но я ни о чем его не просила. Я никак не могла объяснить свои действия, при этом не возненавидев себя, да и Уайетт, если на то пошло, непременно возненавидел бы меня. Итак, каждый день я откладывала написание письма на завтра. С каждым днем делать это становилось все легче. И вот наконец я вообще перестала думать о том, чтобы написать письмо Уайетту.
Мы с Кайраном перебрались к Брайану. Я купила плетеную детскую кроватку на гаражной распродаже.
На следующий день в туалете я обнаружила кровь на нижнем белье.
Я сама от себя такого не ожидала, но непреодолимая проблема меньше чем за неделю превратилась в нечто такое, чего я жаждала всей душой. Когда рентгенолог в Центре женского здоровья Бригама, пожав плечами, объяснил, что кровянистые выделения – это нормально, я решила минимизировать риски. Я сказала себе, что удача не должна повернуться ко мне лицом ценой несчастья. И извинилась перед своим будущим ребенком за сомнения, пусть даже всего на секунду. Положила в каждую туфлю по новенькому пенни. Спала с ножом под матрасом, чтобы отогнать злых духов.
Схватки начались на две недели раньше срока, но моя вера в приметы оправдала себя. Мерит родилась пухленьким, здоровым младенцем с хорошо развитыми легкими. Я часами смотрела, как поднимается и опадает крошечная грудная клетка, но ни разу не заметила нарушения ритма дыхания. «Вот видишь, – сказал Брайан, уже влюбленный в свою дочь, – а ты боялась».
Вернувшись от Вин, я застаю Мерит в ее спальне. Дочь проводит какой-то научный эксперимент с помощью склянок и тампонов.
– Хочешь пойти прогуляться? Влажность наконец-то уменьшилась.
Забавно, но как мать ты веришь, будто дать ребенку жизнь достаточно для того, чтобы привязать его к тебе. Однако бескорыстная любовь отнюдь не означает, что тебе не нужно над этим работать. Помню, когда я родила Мерит, она поворачивалась на звук моего голоса, словно ее тянуло ко мне магнитом. Поскольку все мои разговоры во время беременности служили своего рода звуковой дорожкой к еще не рожденной дочери, мгновенное узнавание было мне гарантировано. При всем при том Брайан начинал с менее выгодных позиций. Он часами разговаривал с дочерью, но не как с младенцем, а скорее как со взрослым человеком, только совсем крошечным. Брайан таскал Мерит в рюкзаке за спиной, когда косил лужайку, а когда кормил дочь протертыми персиками, рассказывал ей о том, чем занимался в лаборатории. Понимая, что малышка к нему еще не привыкла, он задабривал, приманивал и развлекал ее, пока они не стали ближе друг к другу.
Тогда я не осознавала, что каждый шаг, сделанный Мерит навстречу отцу, ровно настолько же отдаляет ее от меня.
Нет, я никогда не стала бы мешать установлению связи между Мерит и Брайаном. Ни за что на свете! Однако я выбрала в качестве карьеры работу с людьми, с которыми, по определению, рано или поздно должна расстаться. И иногда я задавала себе вопрос: а что, если все мои отношения обречены именно на это?
Мерит смотрит на меня с подозрением:
– Ты хочешь пройтись?
– Угу. Что-то я совсем засиделась. Ты была в лагере, и я соскучилась, – говорю я и, замявшись, добавляю: – Знаешь, я тебя совсем не вижу.
– С чего это вдруг? Я ведь такая огромная, что меня трудно не заметить.
Ее слова – точно обухом по голове.
– Мерит…
– Мы можем пойти в кино. Или организовать семейный клуб книголюбов. Мы можем делать кучу вещей, не требующих от меня физической нагрузки, чтобы тебе не пришлось смотреть на отвратительную, жирную хрюшку, которую ты называешь дочерью…
– Мерит! – Я не могу видеть, как Мерит бередит свои раны, эти слова сыплют соль и на мои тоже. – Прекрати!
Когда я носила Мерит под сердцем, она так сильно брыкалась, что иногда мне приходилось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. И я говорила Брайану, что нашей дочери явно некомфортно в моей шкуре. Мерит по-прежнему некомфортно, но только в своей.
– Я люблю тебя! – страстно восклицаю я, надеясь, что мои слова звучат так же громко, как молчаливый крик отчаяния Мерит. – Ради бога, скажи, что не так!
На секунду мне кажется, будто она смягчилась. Я чувствую, как Мерит колеблется, пытаясь решить, что произойдет, если мы перестанем бодаться и возьмемся за руки. Но Мерит вдруг отворачивается и переводит взгляд на бутылочку, с которой производит манипуляции:
– Почему бы тебе не сказать мне? У тебя ведь это так хорошо получается.
В нашем доме есть гостевая спальня, которая одновременно служит моим кабинетом. Я держу тут лэптоп и личные дела своих клиентов. А еще там стоит диван-футон. Когда есть клиент, которому уже недолго осталось, и я нахожусь с ним круглосуточно или в неурочные часы, то перебираюсь в кабинет, чтобы не ложиться в супружескую постель посреди ночи и тем самым не будить Брайана.
Но сегодня я отношу туда подушку, постельные принадлежности и устраиваюсь там просто потому, что все достало.
Я не уверена, как правильно разыграть эндшпиль. Избавиться от Гиты – еще не значит стереть ее следы. Это как выключить телевизор, но мысленно продолжать видеть картинку. Возможно, Брайан говорит правду: он действительно в комиссии по отбору постдокторантов, но не в его власти исключать кого-то, кто уже принят.
А может, дело отнюдь не в Гите и Брайане.
– Мы, – поправляю я Вин, – можем сделать все. Шаблонов тут нет.
– Раньше я в шутку говорила Феликсу, что хотела бы, как Белоснежка, лежать в стеклянном гробу, пока не побывала в Британском музее и не увидела мумию. Но у меня не настолько развита склонность к эксгибиционизму, чтобы пойти на такое, даже если бы я выглядела достаточно хорошо для своих четырех тысяч лет.
В последний раз я видела мумию в египетском некрополе Туна-эль-Гебель, где находилась гробница богатой девушки по имени Исидора, жившей во II веке н. э. при римском владычестве. Она влюбилась в воина из Антинополя на восточном берегу Нила, но отец не одобрил выбора дочери. Тогда девушка решила бежать из дому, чтобы воссоединиться с любимым, но лодка, на которой она переплывала Нил, перевернулась, и беглянка утонула. В Древнем Египте любой, кто утонет в Ниле, автоматически становился hesy, или благословенным мертвецом. Безутешный отец построил для дочери усыпальницу в пустыне: каменное строение с осыпающимися ступенями. В гробнице были обнаружены десять строк греческого элегического дистиха: Внемли мне, это нимфы, водные нимфы, что взрастили тебя, о Исидора.
Теперь мумия Исидоры хранится в стеклянной витрине. Помню гладкий просмоленный шар ее черепа, черную дыру разинутого рта, блестящие зубы, проваленный нос. Узкую шею, видневшуюся из-под белой простыни, которой от ключиц до щиколоток было накрыто тело. И торчащие пальцы ног.
Ту гробницу мы осматривали вместе с Уайеттом.
Я трясу головой, чтобы выкинуть оттуда это имя.
– Древние египтяне бальзамировали покойников не только для того, чтобы они хорошо выглядели. Это был способ сохранить Хет – тело. Для достижения вечной жизни тело египтянина – вместилище души – должно было храниться вечно. Что отражало путь бога солнца Ра, который каждую ночь становился одним целым с телом Осириса, а каждое утро вновь возрождался.
– А как египтяне делали мумии?
– Жрецы удаляли внутренние органы, которые затем помещали в канопы, ритуальные сосуды, захораниваемые вместе с телом. Крышки каноп украшали головами охранявших их богов: Кебехсенуф, с головой сокола, охранял кишечник; Хапи, с головой павиана, – легкие; Амсет, с человеческой головой, – печень; Дуамутеф, с головой шакала, – желудок. Мозг вынимали через ноздри. Сердце оставляли на месте, поскольку древние египтяне считали его вместилищем личности и интеллекта. Затем тело обрабатывали натроном – специальной солью из высохших озер пустыни – и набивали льном, после чего заворачивали в льняные бинты общей длиной до сотни ярдов. Иногда в тело закладывали амулеты, молитвы и заклинания, а иногда их писали на бинтах. Бинты пропитывали смолой и снова обматывали ими тело, последний слой служил саваном. Вся процедура занимала семьдесят дней.
– Чтобы тело высохло?
– Да. Но в том числе и из-за звезды Сотис, которая за это время исчезала с небосклона и появлялась вновь уже во время ежегодного разлива Нила. Тут вам и смерть, и возрождение. Затем sem-жрец – как правило, старший сын – совершал церемонию «открытия рта», чтобы умерший мог есть, пить, говорить и заниматься сексом в загробной жизни. Мумию укладывали в саркофаг или несколько саркофагов, после чего погребальную камеру запечатывали. И так было до того, как археологи тысячи лет спустя решили поместить мумии в музеи.
Зал мумий в Каирском музее пользуется наибольшей популярностью. Здесь выставлены мумии множества фараонов: от Рамсеса II до женщины-фараона Хатшепсут и Сети I, который выглядит настолько живым, словно только что прилег вздремнуть. Там есть мумия погибшего в бою фараона, с раной над глазом размером с лезвие топора иноземного воина. От этого потока туристов, любопытствующих зевак, меня всегда бросало в дрожь.
– Исследование египетских гробниц, – продолжаю я, – имело огромное значение для увековечивания памяти погребенных. Но древние египтяне вовсе не собирались выставлять на обозрение потомков свои мумифицированные тела. Это ведь все очень личное.
Закончив рассказ, я обнаруживаю, что Вин с неподдельным интересом прислушивается к моей обличительной речи.
– А что было раньше? Смерть или Египет?
– Что? – удивленно моргаю я.
– Это твое увлечение, – осторожно говорит она.
– Мое – что? – переспрашиваю я.
– Твое увлечение. Египтом. То, что заставляло твое сердце биться быстрее. Для меня это было искусство. – Вин откидывается на спинку дивана. – Ты знаешь, кто такая Марина Абрамович? – (Я качаю головой.) – Звезда мирового перформанса. Она и ее партнер Улай творили вместе. В ходе одного из перформансов они, обнаженные, бежали навстречу друг другу, чтобы столкнуться. А еще заплели волосы в одну косу и семнадцать часов просидели вот так, спиной друг к другу. В тысяча девятьсот семьдесят седьмом году они, соединив рты специальным устройством, двадцать минут вдыхали выдохи друг друга, пока не потеряли сознание. В тысяча девятьсот восьмидесятые, когда я изучала историю искусства, они устроили перформанс, во время которого сидели напротив друг друга и семь часов молча смотрели в глаза партнера.
– Никогда не понимала, почему это считается искусством.
Вин поднимает брови.
– А разве любовь – это не искусство? – спрашивает она. – В тысяча девятьсот восемьдесят восьмом Абрамович и Улай задумали свой последний перформанс. Они должны были пойти навстречу друг другу по Великой Китайской стене, с противоположных концов, встретиться ровно посередине, а затем пожениться. Перформанс назывался «Влюбленные». Но пока они планировали представление, Улай сообщил Марине, что у него есть другая женщина. Они расстались, но тем не менее решили завершить задуманное и пройтись по Великой Китайской стене. Их отношения вылились совсем не в то, на что они рассчитывали, но что могло быть более реальным, чем это действо? Итак, они стартовали. Их разделяло почти шесть тысяч километров. Абрамович лелеяла в душе надежду, что они снова могут быть вместе. Три месяца спустя они встретились. Однако Улай шел Марине навстречу совсем не так, как они запланировали. Он остановился и стал ждать в точке между двумя зубцами, поскольку там можно было сделать отличное фото воссоединения влюбленных. И в тот самый момент Марина Абрамович поняла, что не хочет возвращения Улая. – Вин покачала головой. – Отношения – это вовсе не про удачное фото. Это преодоление гор и пустынь; долгая дорога туда, где, как тебе кажется, и есть твое место; объятия партнера и осознание того, что ты для них не годишься. Вот что такое искусство.
– Надо же! – затаив дыхание, восклицаю я. – Ты меня убедила.
Я смотрю на Вин, размышляя о том, что предстоит еще много чего узнать об этой удивительной женщине, а времени осталось совсем мало. Интересно, что произойдет, когда мы встретимся посередине пути?
– Мы с тобой еще та парочка, – задумчиво произносит Вин. – Любовь и смерть.
И тут в комнате с чашкой кофе в руках, которого мне не очень-то и хотелось, появляется Феликс.
– Я что-то пропустил? – спрашивает он.
Когда ты ждешь чьей-либо смерти, то теряешь счет времени. Часы перетекают в дни, дни неожиданно становятся неделями. Ты забываешь принимать душ, забываешь поесть. Ты спишь, переживаешь, дежуришь по ночам, находясь в том мире, где исчезли циркадные ритмы.
После маминой смерти я так ослабла, что не могла спать и удерживать пищу. Я даже решила, что переживаниями довела себя до аутоиммунного расстройства, пока мне не сделали анализ крови и врач не сказал, что я беременна. И только тогда я поняла, что, когда мама лежала в хосписе, я в поисках бездумного утешения в сексе с Брайаном совсем забыла о соблюдении контроля за рождаемостью.
Я ломала голову, как сообщить Брайану о своей беременности, но потом меня так сильно прижало, что мой организм уже с трудом функционировал. Каждый раз, как я репетировала, что скажу Брайану, перед глазами возникала мама, которая, крестясь, предупреждала: «Если пойдешь беременная на похороны, то поселишь печаль прямо внутри себя».
В конце концов, сказав Брайану, что должна с ним серьезно поговорить, я отвезла его в Бостонскую бухту. Мы сидели на берегу, бросая чайкам кусочки итальянского печенья, которое я купила в кондитерской «У Майка». И наконец я сообщила, что беременна.
Тогда я еще не знала, как он отреагирует. Одно дело в часы отчаяния искать забвения в телесной близости, и совсем другое – завести ребенка.
Но реакция Брайана оказалась весьма пылкой. Я видела, как он постепенно осознает новость, как крутятся колесики у него в голове.
В какой-то ужасный момент я решила, что сейчас он сделает мне предложение.
Я все еще думала об Уайетте. Естественно. Несомненно, я предала Уайетта. Пусть даже он об этом не знал. Пусть даже я могла оправдать свое поведение тем, что нуждалась в возможности дать физический выход эмоциям, убежать от действительности и залепить пластырем еще свежие душевные раны. И хотя втайне я лелеяла мысль восстановить отношения с Уайеттом, беременность поставила крест на этих мечтаниях. Если честно, я не нашла подходящих слов объяснить ему то, что сделала и зачем мне это было нужно.
– Дон, – рассудительно произнес Брайан, – нам ведь хорошо вместе. Как по-твоему? И если в том, что ты потеряла маму, а я – бабушку, мы могли бы увидеть светлую сторону… то, наверное, это она и есть. – Он взял меня за руки. – Пойдем со мной.
Я облегченно выдохнула. Брайан предлагал мне выход из положения: шоры, чтобы я могла смотреть только вперед, но не назад.
– У меня ведь есть дом, где ты можешь жить. И я помогу тебе позаботиться о Кайране.
Сперва практические решения. Мало-помалу. Впереди как-никак восемь месяцев, чтобы все обдумать.
Тогда я еще не понимала, что если посеешь семена, то получишь в том числе и корешки.
Брайан с благоговением посмотрел на мой живот:
– А ты уверена? У нас действительно будет…
Я лелеяла мысль вернуться в университет и закончить диссертацию. Может, не прямо сейчас, может, через несколько лет. Ведь в глубине души я по-прежнему считала себя египтологом, просто временно находящимся в отпуске.
Но Брайан сказал «у нас».
Он предложил мне спасательный трос раньше, чем я сама поняла, что оказалась в засаде. И я радостно ухватилась за него обеими руками. Написала письмо в Йель и официально отказалась от аспирантуры по египтологии.
Уайетту я не написала. К этому времени он уже наверняка вернулся в кампус. Ты был нужен мне, мысленно твердила я, но тебя не оказалось рядом. И плевать на то, что, возможно, он хотел быть здесь, но я ни о чем его не просила. Я никак не могла объяснить свои действия, при этом не возненавидев себя, да и Уайетт, если на то пошло, непременно возненавидел бы меня. Итак, каждый день я откладывала написание письма на завтра. С каждым днем делать это становилось все легче. И вот наконец я вообще перестала думать о том, чтобы написать письмо Уайетту.
Мы с Кайраном перебрались к Брайану. Я купила плетеную детскую кроватку на гаражной распродаже.
На следующий день в туалете я обнаружила кровь на нижнем белье.
Я сама от себя такого не ожидала, но непреодолимая проблема меньше чем за неделю превратилась в нечто такое, чего я жаждала всей душой. Когда рентгенолог в Центре женского здоровья Бригама, пожав плечами, объяснил, что кровянистые выделения – это нормально, я решила минимизировать риски. Я сказала себе, что удача не должна повернуться ко мне лицом ценой несчастья. И извинилась перед своим будущим ребенком за сомнения, пусть даже всего на секунду. Положила в каждую туфлю по новенькому пенни. Спала с ножом под матрасом, чтобы отогнать злых духов.
Схватки начались на две недели раньше срока, но моя вера в приметы оправдала себя. Мерит родилась пухленьким, здоровым младенцем с хорошо развитыми легкими. Я часами смотрела, как поднимается и опадает крошечная грудная клетка, но ни разу не заметила нарушения ритма дыхания. «Вот видишь, – сказал Брайан, уже влюбленный в свою дочь, – а ты боялась».
Вернувшись от Вин, я застаю Мерит в ее спальне. Дочь проводит какой-то научный эксперимент с помощью склянок и тампонов.
– Хочешь пойти прогуляться? Влажность наконец-то уменьшилась.
Забавно, но как мать ты веришь, будто дать ребенку жизнь достаточно для того, чтобы привязать его к тебе. Однако бескорыстная любовь отнюдь не означает, что тебе не нужно над этим работать. Помню, когда я родила Мерит, она поворачивалась на звук моего голоса, словно ее тянуло ко мне магнитом. Поскольку все мои разговоры во время беременности служили своего рода звуковой дорожкой к еще не рожденной дочери, мгновенное узнавание было мне гарантировано. При всем при том Брайан начинал с менее выгодных позиций. Он часами разговаривал с дочерью, но не как с младенцем, а скорее как со взрослым человеком, только совсем крошечным. Брайан таскал Мерит в рюкзаке за спиной, когда косил лужайку, а когда кормил дочь протертыми персиками, рассказывал ей о том, чем занимался в лаборатории. Понимая, что малышка к нему еще не привыкла, он задабривал, приманивал и развлекал ее, пока они не стали ближе друг к другу.
Тогда я не осознавала, что каждый шаг, сделанный Мерит навстречу отцу, ровно настолько же отдаляет ее от меня.
Нет, я никогда не стала бы мешать установлению связи между Мерит и Брайаном. Ни за что на свете! Однако я выбрала в качестве карьеры работу с людьми, с которыми, по определению, рано или поздно должна расстаться. И иногда я задавала себе вопрос: а что, если все мои отношения обречены именно на это?
Мерит смотрит на меня с подозрением:
– Ты хочешь пройтись?
– Угу. Что-то я совсем засиделась. Ты была в лагере, и я соскучилась, – говорю я и, замявшись, добавляю: – Знаешь, я тебя совсем не вижу.
– С чего это вдруг? Я ведь такая огромная, что меня трудно не заметить.
Ее слова – точно обухом по голове.
– Мерит…
– Мы можем пойти в кино. Или организовать семейный клуб книголюбов. Мы можем делать кучу вещей, не требующих от меня физической нагрузки, чтобы тебе не пришлось смотреть на отвратительную, жирную хрюшку, которую ты называешь дочерью…
– Мерит! – Я не могу видеть, как Мерит бередит свои раны, эти слова сыплют соль и на мои тоже. – Прекрати!
Когда я носила Мерит под сердцем, она так сильно брыкалась, что иногда мне приходилось прислониться к стенке, чтобы отдышаться. И я говорила Брайану, что нашей дочери явно некомфортно в моей шкуре. Мерит по-прежнему некомфортно, но только в своей.
– Я люблю тебя! – страстно восклицаю я, надеясь, что мои слова звучат так же громко, как молчаливый крик отчаяния Мерит. – Ради бога, скажи, что не так!
На секунду мне кажется, будто она смягчилась. Я чувствую, как Мерит колеблется, пытаясь решить, что произойдет, если мы перестанем бодаться и возьмемся за руки. Но Мерит вдруг отворачивается и переводит взгляд на бутылочку, с которой производит манипуляции:
– Почему бы тебе не сказать мне? У тебя ведь это так хорошо получается.
В нашем доме есть гостевая спальня, которая одновременно служит моим кабинетом. Я держу тут лэптоп и личные дела своих клиентов. А еще там стоит диван-футон. Когда есть клиент, которому уже недолго осталось, и я нахожусь с ним круглосуточно или в неурочные часы, то перебираюсь в кабинет, чтобы не ложиться в супружескую постель посреди ночи и тем самым не будить Брайана.
Но сегодня я отношу туда подушку, постельные принадлежности и устраиваюсь там просто потому, что все достало.
Я не уверена, как правильно разыграть эндшпиль. Избавиться от Гиты – еще не значит стереть ее следы. Это как выключить телевизор, но мысленно продолжать видеть картинку. Возможно, Брайан говорит правду: он действительно в комиссии по отбору постдокторантов, но не в его власти исключать кого-то, кто уже принят.
А может, дело отнюдь не в Гите и Брайане.