Кисейная барышня

Голова не болела. То есть абсолютно. А должна бы была. Я же первый раз за четыре года без Маняши ко сну отошла. Без бормотаний и заговариваний, без заунывных молитв и пассов над моим распростертым телом. Может, я все еще сплю?

— Авр-р! — Кот, зевнув, вонзил мне в живот когти сквозь тонкую ткань сорочки.

— Брысь! — Я согнала разбойника, растерла ладошкой царапину.

Точно не сплю.

Вид у Гавра был слегка озадаченный.

— Какие же мы с тобою молодцы! — Решив для себя дилемму, что страннее: разговаривать сама с собою или с бессловесной животиной, я назначила собеседником питомца. — И на прогулку выбрались, и незамеченными остались. И голова не болит!

Гаврюша принялся вылизываться, я пружинно потянулась, встала на прикроватный коврик, присела раз сто, пока не ощутила испарину на коже. Во время сна у меня обычно деревенели все члены, поэтому по совету, вычитанному в модном столичном журнальчике, я разгоняла вялость гимнастикой.

— Мы завтракать не успеем, — приступила я к наклонам, — что-нибудь можно будет в порту в Штреле купить пожевать. Что значит, зачем? Ты же рядышком стоял, разговор слышал. Нам папеньке телеграфировать надобно. Потом-то вернемся, без Маняши я отсюда не уеду, но папеньку надо предупредить всенепременно, до того, как к нему чародейский приказ с расспросами нагрянет.

Я выбрала дорожное платьице с застежкой впереди, чтоб облачиться самостоятельно, простое, даже слишком простое, грубой серой шерсти, непонятно как затесавшееся в мой гардероб, и удобные ботинки, приколола к шляпке густую вуаль, под которой не разглядишь, восемнадцать лет путешествующей без сопровождения барышне или приличные для одиночества двадцать пять.

— Пошли?

Гавр поднялся, пошатываясь. Только сейчас я заметила, что он совсем нездоров.

— Разбойник? — Присев, я попыталась к нему прикоснуться, но кот заскулил, только мои пальцы коснулись его спины.

— Это потому, что я ночью по тебе потопталась? Извини. Тогда в апартаментах оставайся. Я похлопочу по дороге, Марту к тебе отправлю, которая встретится, либо Хильду. И велю доктора прислать и завтрак.

Из-за неплотно прикрытой двери второй спальни мне послышался храп. Маняша?

Я заглянула в щель. На Маняшиной постели разметалась Наталья Наумовна в папильотках. Ах, ну да, мы же вчера решили, что вместе теперь жить станем.

— У меня посиди тихонечко, — прошептала я Гавру. — Горничных жди. Вечером буду.

В этот ранний час коридоры отеля были пустынны, я заглянула на кухню, где горничные, как я знала, собираются до роботы выпить кофе. Хильда пообещала за Гаврюшей проследить, а парень-посыльный вызвался привести к моему страдальцу Карла Генриховича, который и скотину домашнюю пользовать не чурался.

Погода по сравнению со вчерашней испортилась ужасно. Осень. Уже совсем осень. Порывистый ветер, секущий косой дождь. Ветер трепал вуаль, дождь ее мочил. Зонт я взять не догадалась.

До пристани почти бежала.

— Через четверть часа трап спустим, — сообщил матрос, — обождите.

Сам-то он был в прорезиненном дождевике, ему все равно, где ждать. Скотина бесчувственная! Явись я ему расфуфыренной барышней Абызовой, небось на руках бы меня на борт занес. А тут дева лет неопределенных да доходов, судя по виду, мизерных. Вот и куражится.

Закипая злостью, я продолжала стоять под дождем. Море колотилось о пирс, будто тоже ярилось.

— Пытаешься сбежать, Фима? — Над головой раскрылся купол черного мужского зонта.

— Арестуешь?

Глаза Ивана Ивановича запали от усталости, но был он тщательно выбрит и при галстуке, узел которого виднелся за поднятым воротником редингота. Щеголь столичный!

От того, что стояли мы с чародеем под одним зонтом, так близко друг от друга, у меня внутри сладко заныло. Он наклонился еще ближе:

— А есть за что? Не желаешь с повинной явиться?

Я вспомнила, как ночью его начальник велел меня при себе держать, томность ушла. Тут кстати о край пирса ударился корабельный трап.

— Заходите, барышня! — проорал матрос.

— Барышня передумала, — сообщил Зорин громко, а после доверительно, уже только мне: — Пойдем.

Что мне оставалось делать? Бежать опрометью на пароход, вытягивать самолично сходни, ругаясь как извозчик, кричать «гони!», грозя револьвером капитану, а после отстреливаться? Видала я такое в одной модной фильме, до которых Маняша была большой охотницей.

И я пошла. Под руку, под зонтом, вдоль безлюдной и хмурой набережной.

Десять дней его высокородие будет держать меня при себе, десять бесконечных дней я не смогу послать весточку отцу.

Так, Серафима, корону свою воображаемую сними, не от тебя одной все в подлунном мире зависит. Господин Абызов и без советов от дитятки настороже ежечасно. В обморок от вопросов сыскарей не брякнется, удар примет, а после и ответочку сообразит. А ты собою займись, своим положением. О браке с князем придется забыть, не только с Кошкиным, а даже с престарелым Чернятинским. Остаешься ты со своим проклятием до самой смертушки. Девка ты здоровая, кровь, как говорится, с молоком, даже обезумев, лет двадцать еще небо покоптишь. Батюшка тебя не оставит, будет у тебя и горенка больничная, и сиделка — слюни вытирать. Может, даже Маняша сей пост займет, все веселее.

Я вспомнила восковое лицо маменьки, пустое, бессмысленное. Вспомнила, как рыдала, прижавшись к ее коленям. Что ж у нас с тобой все так неладно, сердечная?

Слезы я сдерживала, хотя кто бы их под плотной вуалью заметил?

И правильно, и не реви. Во всем хорошую сторону отыскать можно. Твори, что душе угодно, смерть все спишет! Вот хоть Болвана Ивановича распаляй. Надо же чем-то десять дней островного ареста занять.


— Куда вы меня ведете? — спросила я карамельно-капризно, прижавшись грудью к локтю Зорина, а свободной рукой отбрасывая вуаль.

Он помрачнел:

— Ты не понимаешь, что с тобой происходит, Серафима, я попробую объяснить.

— Вы не находите, Иван Иванович, — перебила я высоким голосом, — сегодня так холодно.

— Чародеи, которые черпают свою силу в стихии огня…

— Как жаль, что я не догадалась захватить на прогулку муфту. В этом сезоне в Мокошь-граде вошли в моду муфты с собольей оторочкой.

— …подвержены обычно сладострастию. В этом нет ничего страшного или, упаси боже, постыдного, это просто особенность темперамента.

До меня наконец дошел смысл его монолога. Он считает меня похотливой? Какое счастье, что мне на его мнение ровным счетом наплевать.

Но кривляться отчего-то расхотелось.

— Этот разговор, Иван Иванович, мне неприятен, прошу вас его прекратить.

— Как угодно.

Зорин отодвинулся, переложил в левую руку зонт, правую поднес к губам и монотонный шум моря перекрыл громкий залихватский свист. Спросить о причине столь странных манипуляция я не успела, услыхала цокот лошадиных копыт о брусчатку, а потом и увидела лошадку, резво поспешающую на зов.

— Погода не располагает к верховым прогулкам, да и, позвольте…

— Я не знал, держишься ли ты в седле, поэтому скакун у нас всего один.

Сейчас он подсадит меня на лошадь, я схвачу поводья и пошлю ее в галоп. А этот болван пусть торчит сам на набережной с нелепым зонтом наперевес.

Зорин кивнул подбежавшему работнику, отдал тому зонт и подхватил меня за талию:

— Она слаба еще, но я упросил лекарей тебя на минуточку допустить.

— Она? — Поводья были пока у Ивана, что мешало реализации коварного плана. — Кто — она?

— Ну разумеется, Маняша. Я же обещал тебе ее найти.

Он запрыгнул в седло, я покачнулась:

— Стой! Боком неудобно! Мы в скорости потеряем. Да не ерзай так!

Юбка задралась почти до бедер, но мне было плевать, я перекинула колено через лошадиную шею, сжала коленями круп, отобрала поводья.

— Дорогу указывай да держись покрепче! — Я дала шенкеля.

— Бешеная, — произнес Зорин, как мне показалось, восхищенно.

Дождь перестал быть заметен, а может, и вовсе перестал. Широкая грунтовая тропа за вершиной холма сменилась узкой тропинкой, пришлось пустить лошадь шагом.

— Нам на другую оконечность острова надобно, — сказал Иван, — это верстах в пяти, дальше бездорожье начнется.

— Что там? Маняша сильно пострадала? Где ты ее нашел? Как? Когда?

— Там военный морской госпиталь, куда я твою Маняшу на излечение определил. Главное, что она жива, о состоянии справимся у лекарей. — Он отвечал по порядку, дыша мне в шею и что-то пытаясь сделать руками.

— Что за непристойности?

— Юбку хочу опустить.

— Свою заведи, с ней и упражняйся, а мою не замай.

— У тебя панталоны видно.

— И панталоны прикупи личные. Ты не ответил. Когда? Где? Как?

— За полночь, она в холмах блуждала. Когда господин Фальк Крампуса упокоил…

— Околоточный?

— Не перебивай, у меня и так все силы на то, чтоб в седле держаться, уходят.

— Был бы нормальный чародей, наколдовал бы лошади второй вагон, да и бедному гнуму с демонами сражаться бы не пришлось.