Каменное зеркало[= Имперский маг]

– И ты это слышала даже у себя в комнате?

– Да.

– Скверно. Мне очень жаль, солнце моё. Постараюсь, чтобы такого безобразия больше не повторилось.

– Взрослые тоже иногда делают глупости.

– Да, к сожалению. – Штернберг двумя пальцами нацепил очки. – И знаешь, что в этом деле самое плохое? Детские глупости легко опознать, а вот взрослые – гораздо сложнее. Взрослые глупости очень тщательно маскируются под умные вещи. Они предельно логичны, они растут и развиваются, они изобретают себе разумные поводы и прекрасные цели. Важно ещё и то, что детские глупости – совсем небольшие, а взрослые часто бывают огромными, гигантскими, просто титаническими Мегаглупостищами с Самой Большой Буквы.

– А ты умеешь их отличать?

– Наверное. Не знаю. Очень хочется надеяться, что да.

– Это так трудно?

– Это невероятно трудно.

– Сложная у взрослых жизнь, – вздохнула Эммочка.

– Ты права. Очень сложная.

– Это, наверное, потому что она у них половая.

– Что?.. – Штернберг засмеялся. – Ты сама додумалась или тебе подсказал кто-нибудь?

– Это вчера мама с бабушкой про тебя говорили. Они сказали, что такие, как ты, никогда не заводят свою семью, потому что у них беспорядочная и к тому же половая жизнь. И ещё что такие, как ты, много пьют и оттого у них много женщин. А зачем тебе нужно много женщин? Они тебе что-то выпить помогают?

Штернберг оглушительно расхохотался. Его колотило от хохота, и Эммочка тоже начала смеяться, глядя на него.

– Санкта-Мария, – выговорил он наконец. – Вариативность интерпретации. Ты просто прелесть, солнце моё.

– А что это значит – половая жизнь?

– В сущности, это довольно однообразное занятие. Но многие взрослые находят его чрезвычайно интересным. Ну, во всяком случае, несомненная польза от этой штуки есть – из-за неё появляются дети.

– Про детей я всё знаю, – похвасталась Эммочка. – Они отрастают в животе у женщины. После того как она поспит в одной кровати с мужчиной.

– Просвещённый ты человек. Всех аистов давно пора списать на свалку истории. С формулировкой «моральное устаревание».

– Про аистов – это только для самых маленьких. Потому что они многого ещё не понимают в этой жизни, – умудрённым тоном изрекла Эммочка.

– А из того, что про меня рассказывают, ты не всему верь. Видишь ли, твоя мама – очень умная женщина, но кое-чего она всё же не знает и оттого иногда присочиняет.

– Да просто мама с бабушкой тебя совсем не любят. Они хотят, чтобы ты поскорее уехал, вот и всё. Хочешь, я скажу тебе страшную тайну? – Эммочка наклонилась вперёд и, понизив голос до торжественного полушёпота, произнесла:

– Они тебя жу-утко боятся. Потому что ты ведь чёрный волшебник. Да, да, – Эммочка важно закивала, – я сама догадалась. Белые волшебники должны ходить в белом. А ты всегда носишь чёрное. И у тебя на пальце кольцо с черепом. Чёрных волшебников всегда все боятся, и никто не любит. Я про это читала в сказках.

– Умница, – Штернберг грустно улыбнулся.

– А вот я тебя люблю. Очень-очень… – Эммочка распласталась у него на груди, раскинув тонкие руки, обняла – и случайно, а возможно, инстинктивно, приняла наиболее действенную сакральную позу человека, стремящегося поскорее передать другому свою жизненную энергию – как мать прижимает к себе заболевшее дитя, как солдат – раненого товарища, и Штернбергу стоило большого труда не зачерпнуть из такого маленького, но на редкость чистого источника больше, чем дозволялось взять – ведь его громоздкая мощь способна в два счёта осушить этот драгоценный горный родник. Он безотчётно осклабился в хищническом экстазе, но тут же одёрнул себя: аккуратнее, хватит – и приподнял за плечи девочку: той нравилось ощущать, что такое большое, жёсткое на ощупь тело тоже живёт и дышит, и внутри него тоже бьётся сердце.

Эммочка заулыбалась, её осенила новая идея:

– Давай, когда я вырасту, ты на мне женишься. И будешь учить меня музыке и французскому, а на ночь рассказывать истории про привидения.

– Не выйдет, солнце моё. Я твой дядя. Это всё равно что старший брат. Родственники не женятся.

– Почему?

– Потому что нельзя.

– А почему нельзя?

– Дело в том, что есть на свете такие вещи, которые вообще никогда нельзя делать. Их не так уж много, этих вещей, но про них следует помнить. Сам Бог раз и навсегда запретил их делать. А с Ним, как ты понимаешь, спорить не годится, крайне плохо это может закончиться.

– Ну и что, – возразила Эммочка. – Вот, например, Бог запретил людям убивать друг друга. А они всё равно убивают и убивают. Я это знаю, потому что мама с бабушкой постоянно об этом говорят. И Бог таких людей не наказывает. Так что Он даже не заметит, если мы с тобой поженимся.

– Софист ты мой. Тебя не переспоришь.

– Ну так что – давай? Представляешь, как мама разозлится! – азартно воскликнула Эммочка.

– Представляю, – вздохнул Штернберг. – В галерее моих мнимых пороков, и впрямь, только растления с кровосмешением и не хватает. Когда же коллекция станет полной, из меня сделают чучело Гая Фокса. Набьют соломой, предварительно выпотрошив, зальют в глотку бензин и торжественно сожгут в окружении портретов достопочтенных предков…


– Кого-кого сделают?

– Не обращай внимания, солнце моё. Я тоже иногда болтаю глупости.

– Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Придётся… – он сел и погладил её по голове, вдоль тёплого пробора в густых волосах. – Да, тебе нужен хороший отец. Только где его теперь возьмёшь? Впрочем, не исключено, что ещё повезёт… Будем надеяться.

– Мне никто не нужен, кроме тебя. Можно, я поеду вместе с тобой?

– Не стоит. У меня много работы, я редко бываю дома. Тебе быстро наскучит сидеть одной.

На его лице вновь появилось то отстранённое выражение, которое ей так не нравилось и почему-то смутно её беспокоило.

– Тебе что, грустно?

– Напротив, я очень счастлив. Я так рад, что могу видеть тебя, солнце моё.





Из чёрной тетради


Я продолжал исследования Зонненштайна и осенью сорок третьего года сделал одно из самых значительных открытий, относящихся непосредственно к капищу. Экспериментируя с различными моделями древней постройки, я выяснил, что для более тонкого и совершенного управления энергетическими потоками наряду с каменными Зеркалами существовали плоскости меньших размеров, сделанные, возможно, из золотых пластин, рассчитанные на временную установку. Опоры их ставились в те самые углубления, которые, по мнению археологов, были предназначены для опор навеса над жертвенником. Существовал также некий способ определять положение малых Зеркал в зависимости от времени года и суток, и я со своими специалистами немало помучился, вычисляя взаимосвязь между высотой солнца и должным местонахождением металлических пластин на капище. Результатом явилось то, что я назвал «связкой ключей от Зонненштайна» – набор простых металлических столбиков различной высоты, устанавливаемых в особые отверстия в мощении вокруг алтаря. Тени от них указывают на угол поворота малых Зеркал.

Никогда прежде у меня не вызывали такого раздражения различные задания – к слову, часто исходящие от самого Гиммлера, который тем самым демонстративно выделял меня среди прочих оккультистов «Аненербе». Из-за этого мне предрекали в будущем влияние в научном обществе, по значительности сопоставимое с властью Зиверса, Вюста или авторитетом Шефера, а то и превосходящее их. При всей лестности подобных прогнозов, с некоторых пор я досадовал на мелочную суету шефа, то посылавшего меня читать лекции в городке Дахау, где были организованы курсы лозоискателей и инструкторов по обучению лозоискательству, то настаивавшего на том, чтобы я присутствовал при его беседе с каким-то генералом и после обстоятельно доложил обо всём, что генерал предпочёл не произносить вслух. От обязанностей присутствовать на допросах многочисленных шпионов, чаще всего таковыми не являющихся, меня избавили после того, как, мельком проглядев сознание очередного арестанта, я объявил, что не намерен больше мчаться по звонку через полгорода только затем, чтобы оповестить следователей, насколько сильно жертва очередного доноса хочет в уборную или страдает жаждой опохмелиться.

Однако от необходимости то и дело срываться с места и ехать на аэродром, чтобы обеспечить лётную погоду нашим асам, освобождать меня никто не собирался: толковых «погодников» в «Аненербе» можно было пересчитать по пальцам одной руки. К тому же ещё весной руководство института проигнорировало предупреждения подотдела прогностики о начале советских воздушных операций по уничтожению немецких военных аэродромов. Теперь же начальство требовало от лучших сенситивов отдела невозможного: предсказать точный час начала очередного налёта, и – «Вы же умеете «держать» погоду, так езжайте туда, обеспечьте нелётную на время русской атаки!» Те поездки на Восток запомнились мне лишь нескончаемой головной болью от ментального перенапряжения.

Мне не давало покоя ощущение, что я размениваю золото на пыль, снова и снова отвлекаясь от Зеркал ради повседневной работы. Но главное я совершил – я полностью реконструировал Зонненштайн.

К этому времени у меня начались серьёзные стычки с Дитрихом Мёльдерсом, из-за которых возникло столько проблем в будущем…





Мюнхен


октябрь – ноябрь 1943 года

В Мюнхенском институте тайных наук Мёльдерс был персоной известной и даже скандально знаменитой, но слава эта была совершенно иного рода, нежели популярность Штернберга, которого поругивали за бесшабашность, которому завидовали – но при том довольно находилось и тех, кто ему симпатизировал, особенно после того, как по выписке из госпиталя он вернулся заметно подрастерявшим спесь. Что же касается Мёльдерса, то его одиозная личность едва ли могла вызвать у кого-то симпатию.

Его подотдел, уподобляясь филиальчику преисподней, располагался в сумрачном и гнилом полуподвале здания института, и оттуда частенько тянуло какой-нибудь дрянью, вроде гари, серы или гниющих останков. Работники прочих подотделов сплетничали, что там занимаются техникой дистанционного умерщвления, усовершенствованием ядов и самой что ни на есть настоящей некромантией. «И перегонкой крови еврейских девственниц ради получения эликсира вечной молодости», – вовсю издевался Штернберг.

Мёльдерс, директор всего этого хозяйства, выползал из своих подземелий не часто, но и не настолько редко, чтобы о нём забывали. Внешне Мёльдерс очень смахивал на покойного шефа СД и гестапо[12] Гейдриха, – пару дней пролежавшего в гробу и приобретшего трупную желтоватую бледность и тёмные пятна на висках. У Мёльдерса был такой же долгий нос на вытянутой физиономии со скошенным назад высоким лбом, длинные узкие глаза под припухлыми веками; только рот, совершенно лишённый губ, несколько портил исключительное сходство. Даже в тёплую погоду Мёльдерс ходил в накинутой на плечи чёрной шинели, и от его хламиды несло мышами и белладонной, которую он, поговаривали, курил до одурения. «Мастер пути Левой руки», – так его называли в глаза, а за спиной, разумеется, «чёрный маг» и «чернокнижник».

Когда случалось, что он показывался на втором этаже института, где на стене лестничной площадки висела скромная медная табличка «Экстрасенсорика и целительство», то наглец Штернберг, ненароком встречаясь с ним в коридорах, демонстративно прикрывал нос платком. Мёльдерс был ему противен до рвотных позывов. Кроме того, Штернберг не мог забыть историю со «Штральканоне». Вероятно, конфронтация с главным чёрным магом началась бы у него значительно раньше, если б Лигниц имел привычку проводить общие собрания начальников подотделов, но, к счастью, Лигниц предпочитал общаться с подчинёнными с глазу на глаз, предоставляя каждому возможность тихо работать в своём кабинете и не мешать другим. Как позже выяснилось, это была самая мудрая политика, хоть несчастный Лигниц и слыл бездарным руководителем.

Лигниц погиб в автомобильной катастрофе, при довольно странных обстоятельствах: водитель на полной скорости вырулил на встречную полосу, тут же врезавшись в грузовик.

Отдел возглавил дёрганый, истеричный и скорый на необдуманные решения Вальтер Эзау. Именно он ввёл новую форму отчётности – еженедельные общие собрания, служившие неизменным отправным пунктом для разногласий между подотделами и для личной неприязни между некоторыми сотрудниками.

На одном из первых таких собраний Эзау счёл нужным устроить Штернбергу выволочку за очередную дикую проделку: накануне Дня всех святых Штернберг заявился в институт в парадно-выходной форме, но в чёрной сорочке и с густо обведёнными чёрной тушью глазами, что делало его похожим на молодого блондинистого Дракулу, и вид у него был настолько гадкий и шокирующий, что «Лугоши с зависти подал бы в отставку», по выражению гогочущего Валленштайна. По поводу всего этого безобразия Эзау сделал Штернбергу строгий выговор, впрочем, не произведший на того никакого впечатления. И тут Мёльдерс поднялся и во всеуслышание изрёк, что всем людям с физическими недостатками свойственно несколько излишнее и даже болезненное остроумие, им они компенсируют свою неполноценность. Штернберг ответил, что физические недостатки всё же куда как менее вредоносны, нежели психические – Мёльдерса считали не вполне нормальным, – но уши его налились рубиновым соком, как у пристыженного школьника, и он ничего не мог с этим поделать. Штернберг про себя поклялся, что при первой возможности укажет проклятому трупоеду его распоследнее место.

Случай представился на следующем же собрании, когда Мёльдерс запрашивал у начальника отдела разрешение на крупную поставку «живого человеческого материала» в связи с началом нового этапа своих разработок.

– В прошлый раз, – говорил Мёльдерс, с тихим присвистом вдыхая сквозь зубы перед началом каждой фразы, – в мою загородную лабораторию было доставлено никуда не годное сырьё. Эти твари едва шевелились. На сей раз я требую самый свежий материал, ибо мы как никогда близки к цели. Мы произведём величайший переворот в алхимии. Отныне арийская алхимия сплавит в себе лучшие достижения человечества в этой области и объединит западные и восточные практики. Я нашёл решение нашей задачи. Мы соединим европейское Великое Делание и восточный Нейгун, и созданный в результате эликсир бессмертия будет лучшим подарком нашему фюреру к его следующему дню рождения… Но мне требуются ресурсы. Мне нужен людской материал, способный к внутреннему Деланию. Человеческие единицы должны иметь силы на то, чтобы практиковать положенные физические упражнения и сексуальные приёмы. Только тогда в них вызреет пилюля бессмертия. В тех ходячих скелетах, которые мне привезли в прошлый раз, не оставалось ни грана необходимых для Нейгун физиологических жидкостей.

Кто-то из присутствующих, сидевший поблизости от двери, нарочито кашляя, вышел в коридор.

– Сексуальная практика, – с аппетитом продолжал Мёльдерс, – способствует получению дань, сока бессмертия, который я собираюсь извлечь из производящих единиц. Эта практика потребует от них значительных затрат сил. Человеческий материал должен быть готов к тому, чтобы питать свою энергетику с помощью Инь-Янь. Иными словами, от этих тварей требуется способность совокупляться…

Штернберг с самого начала выступления сидел молча, что было для него весьма нехарактерно. Неожиданно он спросил:

– Вы лично будете руководить упомянутыми практиками?

– Да, разумеется, – ответил Мёльдерс.

– А, так вот для чего вы всё это затеяли! Но ведь это же очень дорогое удовольствие! – воскликнул Штернберг. – Вы только подумайте, какие издержки грозят институту в связи с транспортировкой и содержанием большого числа заключённых. Я порекомендую вам более дешёвое, но не менее надёжное средство: кедровое молоко и сок алоэ, говорят, хорошо помогает, а ещё определённого рода фотографии, их вы можете приобрести у любого охранника за пачку хороших сигарет.

Аудитория взорвалась хохотом. Штернберга подзуживали со всех сторон, а он и рад был стараться.