Каменное зеркало[= Имперский маг]

Оркестр заиграл что-то средневековое, сумрачно-плясовое. Две девицы взобрались на стол и принялись вбивать низкие каблуки в дубовую столешницу со всей мощью затянутых в белые чулки крепких спортивных ног, а сидевшие поблизости офицеры, нагнувшись, заглядывали им под подолы. Стол ходил ходуном, подпрыгивали бутылки, скакали рюмки и бокалы, бряцали столовые принадлежности. Гимнастку сдёрнули-таки с трапеции, и она под общий гогот свалилась в блюдо с обглоданными костями.

Валленштайн торжественно поднялся, неверной рукой пригладил волнистые рыжевато-пшеничные волосы и с пафосом воскликнул:

– Господа! Какого чёрта у нас тут только пойло лягушатников? Будем патриотами, господа! Эй, вы там, герр обер! Шнапсу!

Штернберг, развалившись на стуле, цедил «Мартель» и презрительно улыбался. Он был до отвращения трезв. Лишь жар в ушах и горячий треугольный румянец на скулах свидетельствовали, что в этот вечер он пил отнюдь не воду. Он думал о том, что ещё ни разу в жизни не напивался не то что до опьянения – до малейшего признака слабости в ногах. Он пил и ждал каких-нибудь характерных симптомов, в которых наконец потонет осточертевший механизм рассудка. Но рассудок, напротив, будто промыло алкоголем, и всё вокруг воспринималось с режущей сознание отчётливостью. Каждая мысль, и своя, и чужая, была острой, словно бритва, и яркой, словно магниевая вспышка.

Сосед слева, эсэсовец из управления по вопросам арийского бракосочетания, недавно растроганно принявший извинения Штернберга, поворотился к нему и заметил:

– Скучаете?

– Именно так. Вы тоже.

– Да, – с вызовом ответил чиновник брачного управления, – чертовски скучаю, милостивый государь. По долгу службы я вынужден ежедневно просматривать десятки фотографий таких вот половозрелых самочек в купальных костюмах и их женихов в плавках, решая, законно ли будет дать им разрешение на скрещивание, и знали бы вы, в каком месте у меня всё это уже сидит. Я теперь не способен польститься даже на Марлен Дитрих.

– О, я вас очень хорошо понимаю.

– Понимаете? Правда? – обрадовался заведующий вопросами законных сношений. – А вот другие не понимают, завидуют, недоумки. Думают, так оно интересно – вымерять этим чёртовым куклам ширину бёдер. Знали бы они, какая это зверская скука.

– Скука везде, уверяю вас… Послушайте, этот французский морс на меня совсем не действует. Как там называется та ядрёная смесь, когда в чешское пиво доливают русскую водку?

– Вы что, хотите, чтобы вас отсюда вынесли? – изумился чиновник.

– Хочу, – решительно ответил Штернберг.

– Пить русскую водку непатриотично, – заметил Валленштайн.

– Наплевать, я сейчас предпочитаю быть не патриотом, а пьяной в хлам свиньёй. Эй, официант!

– Стой, погоди, а как же твоё мужское посвящение?

– Да ну его к дьяволу. Эти твои валькирии, Макс, напоминают цветные плакаты с уроков расоведения. Такая же скучища. Помнится, в гимназии мы подрисовывали на них усы углём, чтоб повеселее было.

– Ну а какие женщины тебя привлекают?.. Не хочешь говорить? Тогда, позволь, я угадаю. Тут следует исходить из принципа контраста. Ты высок – поэтому, вероятнее всего, тебе нравятся миниатюрные. Ты блондин – следовательно, предпочтёшь брюнетку или шатенку. Кудрявую. Обычно худым симпатичны пышечки, но здесь требуется внести поправку на то, что ты у нас натура утончённая, значит, тебе подавай изящненькую, большеглазую нимфочку с лицом испуганного подростка. Ну как – я угадал?

– Темноволосая, кудрявая – да у тебя какая-то еврейка получилась.

– Почему обязательно еврейка? – вмешался брачный чиновник. – Вестический тип. Не оптимальный, но вполне расово полноценный.

– Погоди ты со своим денатуратом, – умолял Валленштайн, – успеешь ещё. Я ведь знаю, к кому тебя стоит отвести. Самое то, клянусь, тебе понравится.

Тем временем невозмутимый кельнер доставил три необъятных кружки с обильно пенящимся пивом и запотевшую прозрачную бутылку. В мгновение ока он разлил водку по рюмкам.

– Герр обер, боюсь, вы нас неправильно поняли, – Валленштайн придержал официанта за локоть, – пиво с водкой требовалось ему одному, – он указал на Штернберга, – лично я не самоубийца. Я ещё надеюсь уйти отсюда на своих двоих.

– Нет, всё верно, – возразил Штернберг. – Полагаю, трёх мне будет довольно.

Чиновник из расового управления поглядел на него с жалостью.

– Бог мой, давайте я вам лучше старого доброго рейнского налью. Не пейте вы эту пакость. От неё ж конечности отнимаются, а наутро спасёт только гильотина.

– Вот и чудно. – Штернберг поправил очки и с хмурой сосредоточенностью приступающего к важному опыту лаборанта взял рюмку двумя пальцами и погрузил в кружку. Пивная пена полилась через край.

– Эстетика, – прокомментировал Валленштайн.

Штернберг одним махом опрокинул в себя огромную кружку – рюмка льдисто лязгнула о зубы. Брачный чиновник смотрел на него со священным ужасом.

– Англичане называют таких перфекционистами, – гордо пояснил впечатлённому расоведу Валленштайн. – Если уж он возьмётся что-то делать, остальным останется только отдыхать.

Пару минут Штернберг прислушивался к ощущениям, разочарованно пожал плечами и потянулся за второй кружкой.

– Не стоит, – остановил его расолог. – Время-то ещё не вышло. Скоро вы и так будете трупом.

– Вот и прекрасно. Я хочу быть дважды трупом.

На содержимое второй кружки внутри катастрофически не доставало места. Штернберг принялся отхлёбывать пиво маленькими глотками и безукоризненно твёрдой, как у хирурга, рукой доливать после каждого глотка в кружку водку.

– Высший пилотаж, – одобрил Валленштайн. – Где ты всего этого набрался? В своём университете?

– Макс, назови хотя бы одну вещь, о которой я не имел бы ни малейшего понятия, и я почувствую себя самым счастливым человеком в этом вонючем мире, – мрачно сказал Штернберг, поглощая свою адскую смесь. Водка быстро кончилась, и в дело пошёл коньяк. Специалист по истинным арийцам смотрел на Штернберга умилённо, с нежностью и обожанием.

– Чёрт возьми, я вам всё-таки выдам разрешение на супружество, – заявил он, чуть не плача от восхищения. – Особым постановлением. Хрен с ним, с браком. Такие люди нам нужны.


– К счастью, ваши бесценные услуги мне покуда не требуются…

– Слышь, Альрих, вставай, пока ты ещё можешь ходить, – подтолкнул его Валленштайн. – Ты уже достаточно нагрузился, чтобы избавиться от всех комплексов. Ты должен ощутить потребность стать мужчиной.

От неимоверного количества выпитого Штернберг ощутил-таки одну острую потребность, но вовсе не ту, на которую рассчитывал Валленштайн. Он встал из-за стола, отметив какую-то новую, особую, но уж слишком слабовыраженную лёгкость и плавность своих движений, а также то, что ментальный мир под воздействием алкоголя так плотно вошёл в мир грубоматериальный, что теперь едва можно было отличить мельтешение человеческих мыслей от мерцания ламп в сигаретном дыму, и над столом, подобно тусклым радужным отражениям в мыльном пузыре, за доли мгновения проносились сотни видений вдрызг пьяных людей, и каждый здесь видел своё, и только Штернберг – чужое.

Валленштайн схватил его за руку.

– Ты куда? Погоди, я тебя провожу. Один ты заблудишься.

– Сортир я и без тебя найду, сиди.

– Какой ещё, к чёрту, сортир? Я тебе про женщину говорю. Про женщину твоей мечты. Все сортиры потом. Будь, наконец, мужчиной.

– Тебя, Макс, послушать, так, по-твоему, выходит, между посещением женщины и ватерклозета совсем небольшая разница получается, что это, в самом деле, за мерзость… Санкта-Мария и дюжина блудниц, да отцепись ты от меня, не то я прямо тут обоссусь, и это уже будет далеко не эстетика.

После ухода Штернберга эсэсовец-расовед, вдохновлённый призывами Валленштайна относительно настоящих мужчин, притянул к себе тяжёлую кружку, наполненную смертоубийственной водочно-коньячно-пивной смесью, понюхал и вдруг отважно вылакал до дна в несколько больших глотков, после чего на некоторое время впал в глубокую задумчивость, затем тихо икнул и обморочно сполз под стол.





* * *


Желтоватый, словно кость, кафель был покрыт мелкими трещинами, под потолком пульсировала тусклым светом матовая, с лёгким оттенком сепии, лампа. Штернберг сунул руки под ледяную струю, завернул тугой кран. Вода, укромно журча, сгинула в бездне сливного отверстия раковины, и наступила совершеннейшая тишина, изредка прерываемая сипеньем испорченного бачка в дальнем углу. Широкое, во всю стену, бездонное тёмное зеркало бесстрастно демонстрировало Штернбергу его отражение. Мундир – само совершенство, как всегда. Чёрное и белое, серебро крестов, тевтонская благородная строгость. Несравненно благороднее и строже смехотворной, гадостной косой физиономии. Штернберг дико огляделся вокруг. Он был омерзительно трезв. Он просто погибал от отвращения к себе.

В тесном коридоре его поймал Валленштайн и молча повлёк куда-то вверх по крутой скрипучей лестнице. Штернберг покорно шёл, поддерживая под руку то и дело оступавшегося приятеля. Ему было всё равно, куда идти, решительно всё равно.

Там, куда они пришли, было на удивление чисто, тихо и благопристойно. Обстановка напоминала провинциальную гостиницу: запах старого дерева, ковровая дорожка, заглушающая шаги, тусклые узорчатые светильники на стенах. Валленштайн остановился напротив одной из дверей, поправил галстук и постучался. Едва дверь открылась, щёлкнул каблуками, отвесил изысканный хмельной поклон и галантно изрёк:

– Мирель, ты, как всегда, ослепительнее звёзд на небе.

– Фу, да ты пьян, – брезгливо ответили из комнаты. – И с компанией. Я тебя предупреждала, никаких собутыльников.

– Мирель, ангел, смилуйся, – Валленштайн придержал чуть не захлопнувшуюся у него перед носом дверь. – Это не компания. Это Альрих, помнишь, я тебе про него рассказывал? Великий маг, знаменитый учёный, мой начальник и друг. Достойнейший в мире человек, а губит себя добровольной аскезой. Только в твоей власти разубедить его, я знаю.

Штернберг отчётливо ощутил, как за дверью раздражение сменилось острым любопытством. Он знал, существует категория жриц любви, которые сами выбирают себе клиентов. Эта, похоже, была как раз из таких.

– Перед твоей неземной красотой не устоит никто, – продолжал расточать благоглупости Валленштайн. – Мирель, нация тебя не забудет…

– А твой друг что, язык проглотил? – поинтересовались из-за двери. – Или уже настолько пьян, что мама-папа выговорить не может?

– Он не пьян, он стесняется, – объяснил Валленштайн, исподтишка ткнув Штернберга под рёбра. – Бог мой, у него есть на то повод.

– Да я уж вижу, – дверь распахнулась, и стоявшая за ней женщина успела разглядеть самое главное, прежде чем Штернберг потупился и отвернул лицо.

– Мирель, красавица, цветок мой весенний, да ты только не пугайся, он вовсе не так страшен, каким кажется на первый взгляд… – Валленштайн прикусил язык, получив от Штернберга чугунный подзатыльник.

– Хам, – сказала женщина. – На месте твоего начальника я б тебя давно уволила. Иди проспись, пьяная свинья.

Штернберг тем временем уже повернулся, чтобы уйти, но женщина вдруг взяла его за руку.

– Иди, иди отсюда, – добавила она для Валленштайна. Тот весело подмигнул Штернбергу и пошёл прочь, передвигаясь замысловатыми зигзагами от стены к стене.

– Осторожнее там, с лестницы не свались, – сказал ему в спину Штернберг.

– А, ничего ему не сделается, – проворчала женщина, запирая тяжёлую дверь.

Штернберг лучше кого бы то ни было на свете знал, как всё это неисчислимое количество раз случалось с другими, в его бездонной памяти хранились тысячи подслушанных вариаций этого старого как мир сценария, но теперь, когда он сам оказался в главной роли, а не в привычном качестве безбилетника на галёрке, он почувствовал себя до жути неуютно, никчёмно, отвратительно, и больше всего, пожалуй, ему хотелось трусливо смыться куда-нибудь подальше из этой большой сумрачной комнаты с бархатными драпировками и кроватью-аэродромом. Не зная, что с собой делать, он сел в ближайшее кресло. Отступать было позорно, делать какие-то поползновения – глупо и противно. Всё равно что бездарно играть для миллионного дубля в бесконечной мутной кинокартине. Он загнанно покосился на стоявшую посреди комнаты женщину. Невысокая, тонкая и темноволосая, она походила на француженку. Красавица. По внешности и не скажешь, каким промыслом зарабатывает на жизнь. Зато по ауре всё видно. И сознание проглядывается насквозь, а в нём, как в давно не чищенном аквариуме, плавают далеко не самые аппетитные вещи, какие-то мелкие житейские мечты, всплывшие кверху брюхом, разлагающиеся разочарования и осадок частых грязных скандалов. Слабое и потому совсем прозрачное сознание этой женщины отчего-то напомнило Штернбергу те незабываемые в своей чудовищности живые анатомические пособия с прозрачными вставками, что он видел в Равенсбрюке. И вожделения к ней он испытывал ничуть не больше, чем к тем несчастным.

– Значит, вы и есть тот самый эсэсовский маг, – сказала Мирель, подходя поближе на своих высоких каблуках. – Боже, как вы, оказывается, молоды.

Его угрюмое молчание и полнейшая безынициативность, громоздкая согбенная фигура и бессильно опущенные большие руки с угрожающе посверкивающими перстнями – он чувствовал – производят впечатление угнетающее и жутковатое, но в то же время его досадное уродство – при многих достоинствах – бьёт на жалость, и потому эта женщина не прочь приласкать его, хмурого девственника, очень, видать, стесняющегося своего недостатка.

Когда она подошла совсем близко, он в замешательстве опустил голову, настороженно прислушиваясь к её терпкому любопытству и к её размышлениям о том, с чего лучше начать, и следует ли расценивать его пассивное ожидание как пьяное безразличие или всё-таки как юношескую робость. Он ощутил мягкие щекочущие прикосновения, скользящие по волосам. Это было непривычно и неожиданно приятно.

– Какая у вас роскошная грива, – искренне восхитилась Мирель, запуская руки в его густейшую шевелюру, с наслаждением перебирая длинные тёплые пряди. – Будто шёлк. И удивительный цвет. Чистое золото.

Тонкие холодные пальцы гладили, ерошили и теребили, и когда они добрались до затылка, Штернберг вздрогнул от лёгкого озноба, пробежавшего по спине. Женщина улыбнулась, видя, как вспыхнуло алым его полуприкрытое светлыми волосами оттопыренное ухо. Похоже, будет и впрямь забавно, подумала она, и эта её мысль сразу вернула Штернберга в прежнее состояние унылого недоверия. Он отстранился. Мирель опустилась перед ним на колени, и теперь уже глупо было избегать её чуть насмешливого и чрезвычайно любопытного взгляда. Она была хрупкая, как подросток, её ладони, лежавшие на его угловатых, обтянутых чёрной шерстяной тканью коленях, казались совсем маленькими.

– Значит, маг, – повторила она, поглаживая его вялые безучастные руки. – Ваш друг тоже называет себя магом, но в нём нет ничего необычного. Вот разве что он прямо сквозь конверты читает те письма, содержание которых ему знать не полагается. А что можете вы?

– Всё, – тихо сказал Штернберг.