Какие большие зубки
Часть 19 из 48 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
С уважением,
Элеанор.
Я отправила письмо на следующий день, сказав всем, что хочу прогуляться до города. Отправка письма обошлась недешево, и миссис Ханнафин смотрела на меня с недоверием. Но поскольку я Заррин, она ничего не сказала.
Несколько недель я напряженно ждала ответа: проверяла почтовый ящик в городе так часто, насколько мне хватало смелости, проходя мимо домов, из окон которых женщины буравили меня холодными взглядами, пока я не начала чувствовать себя как та девочка из моих снов. И вот, наконец, мне пришло письмо. «Для мисс Элеанор Заррин» – было изящно выведено на конверте. Я сунула его в углубление в скалах и, босая, села на песок, чтобы прочитать. Листок внутри источал запах меда и лаванды. Письмо было составлено на том же лирическом французском, что и письма, адресованные маме.
Моя дорогая!
Я была очень тронута твоим письмом. Судя по тому, что ты мне рассказала, тебе необходим сейчас друг. Прошу, будь сильной и знай, что я приеду так скоро, как только смогу. Мы сохраним в секрете тот факт, что это ты меня пригласила. Уверена, я сумею найти способ объяснить свой визит твоей маме.
Я вне себя от счастья, что ты написала мне, сокровище мое. Я очень давно ждала дня, когда смогу, наконец, повидаться с тобой.
С любовью,
твоя grand-mère.
Я понюхала листок и долго держала его возле лица. А потом подошла к воде и разорвала письмо на мелкие кусочки. Я чуть не плакала, но уверяла себя, что все в порядке. Она приедет. Она меня любит, она уже в пути.
Несколько дней спустя мама тоже получила письмо. Я принесла его ей наверх, и она открыла конверт, не вылезая из ванны. Человеческая часть ее лица исказилась в тревоге.
– Это твоя grand-mère, – сказала она наконец. – Пишет, что собирается приехать к нам в гости.
6
Неделя шла за неделей без единой весточки: не было ни телеграмм, ни писем, ни телефонных звонков с информацией о том, когда же приедет grand-mère. Я тем временем сходила с ума от нетерпения. И даже попыталась еще раз поговорить с мамой, так отчаянно мне хотелось все о ней разузнать.
– Из Франции, – сказала мама в ответ на вопрос, откуда она приехала. При этом слове она скребла ногтями кожу, словно этот факт биографии ее злил.
– Это я знаю, – сказала я. – Лучше расскажи, какая она.
– Если честно, я почти не помню.
– Но вы же переписываетесь. Должна же ты знать хоть что-то.
Мама нахмурилась.
– Откуда ты знаешь, что мы переписываемся?
Ой.
– Ну, я предположила, – сказала я. – Иначе откуда бы ей знать наш адрес?
– Она не заставит себя долго ждать, уж поверь, – сказала мама. – А ты тем временем займись своей жизнью.
– Мне надо проверить, как там дракондии, – сказала я.
– Вот и проверяй, – резко ответила мама.
Я вздрогнула: она никогда раньше не огрызалась на меня. Мама вздохнула, а затем погрузилась в ванну так, что над водой осталась только макушка, а с той стороны, где располагалась нечеловеческая часть ее лица, на поверхность стали подниматься маленькие пузырьки.
Я оставила ее в одиночестве и, взяв себя в руки и прихватив книгу по экзотическим цветам, направилась в оранжерею. По пути я пыталась представить, какой будет grand-mère: обычной благоразумной старушкой в черном, переселенкой из французской провинции с повязанным на голову платком и с потрепанным чемоданчиком из конского волоса? Или окажется похожей на маму, этаким живым морским рифом? Я с грустью вспомнила о малышке Джунии. Нет, у этой бабушки определенно есть хотя бы глаза. Иначе как бы она смогла написать письмо? Как бы она смогла прочесть мое? Погруженная в фантазии, я не заметила Риса, пока он не прыгнул на меня из тени в увешанном портретами зале.
Он выбил воздух у меня из легких, и на секунду я зажмурилась, не желая видеть собственную смерть. Я вцепилась в обшивку стен, готовясь к удару по голове или в грудь, но его так и не последовало. Спустя мгновение я решилась открыть глаза.
Рис стоял надо мной, переминаясь, словно боксер, пока я пыталась подняться. Я хотела подобрать выпавшую у меня из рук книгу, но для этого мне пришлось бы либо нагнуться, либо потерять зрительный контакт с кузеном. Я медленно присела, ухватила книгу за корешок и встала, переводя взгляд то на глаза Риса, то на его зубы.
– Поаккуратней со мной, пожалуйста, – сказала я. – Ты гораздо сильнее меня.
– Где Артур? Что-то его давно не видно.
– Не знаю, – сказала я с напускным равнодушием. – Может, сыграем в карты?
Он проигнорировал мой вопрос и посмотрел налево, направо, вверх на балкон и вдаль, в окутанный тенью зал.
– Я его давно не видел, – сказал он. – Но я чувствую его запах. – Он закрыл глаза. – Весь дом пахнет им. – От выражения его лица мне сделалось больно. Может, это подобие любви, подумала я, но подобие искаженное, злое. Мне было бы жаль Риса, если бы не страх перед ним.
– Пойду почитаю, – сказала я и попыталась протиснуться мимо него. Но он схватил меня за плечи. Оказавшись так близко к нему, я почувствовала феноменально отвратительный запах молодого мужчины.
– Если увидишь его, – сказал Рис, – сообщи, что я его ищу.
Он отпустил меня так резко, что я чуть не упала, и тут же исчез, растворившись в тенях, как всегда, и лишь стук когтей по полу давал понять, что мне это все не привиделось.
Рис становился все беспокойней с каждым днем. Поначалу его получалось отвлечь игрой в шахматы или в карты, хоть игроки из нас обоих были никудышные. Что ж, по крайней мере, мне не пришлось перед ним притворяться. Артур не появлялся в доме с самых похорон. Но рано или поздно он вернется, и Рису придется куда-то выпустить весь подавляемый им гнев.
В оранжерее змеиные лилии поникли, их пожелтевшие листья падали на пол. Я перерыла всю библиотеку в поисках книги по уходу за ними, но нашла только пособие по выращиванию орхидей и теперь собиралась сделать все, что там написано. Если я в ближайшее время не пойму, что делать, то разрушу жизнь всей семьи.
Тем временем я пыталась проявлять благоразумие. Я просмотрела финансовые отчеты за прошлые годы. Они показались мне более сомнительными, нежели я ожидала, но, опять же, я еще не вполне представляла, сколько денег отводилось на ведение бизнеса. А еще в записях о личных расходах я обнаружила передачу определенных сумм некой Катерине Макклауд – видимо, сестре Катерине. Но как я ни старалась, я не нашла в коробках ни одного письма от нее. Интересно, бабушка Персефона их сжигала?
Артур по-прежнему не объявлялся. Однажды мне в голову пришла мысль, что, может быть, он специально позволяет мне все испортить, чтобы наказать Майлза. Но я отмела ее как нелепую. Артур был бухгалтером моей бабушки, парнем моей сестры, лучшим другом моего отца – зачем бы ему так поступать?
А еще мне снились сны.
В одном таком сне меня загнала в угол группа мальчишек, и я ударила одного из них ножом в живот – тем самым длинным ножом, которым Маргарет разделывала рыбу. Я взбежала вверх по холму, оказалась в лесочке, и этот сон продолжался не один час: я шла, спотыкалась о камни, и время тянулось как в реальности, без ускорений, какие бывают во снах или в мечтах. Сердце стучало у меня в груди. Спотыкаясь, я вышла из леса и оказалась перед кругом из вертикальных камней. Войдя в этот круг, я запоздало поняла, что земля кишит змеями, и лишь узкая тропинка ведет к плоской плите посередине.
Пройдя на цыпочках по этой тропинке, я вскарабкалась на каменную плиту. И в тот же миг оказалась в кромешной тьме, и со всех сторон голоса снова и снова спрашивали меня, чего я хочу. И то ли я, то ли та девочка подумала: я хочу лишь знать…
В этот момент я проснулась и весь день старалась не возвращаться мыслями к тому сну, пока, измотанная, не вернулась в постель. А потом все повторилось.
Обычно в таких снах я была не собой, а кем-то другим. Я была другой молодой женщиной, жила в местах, которых никогда не видела. Ничто в этих снах не имело смысла и никак не было связано с событиями из моей жизни. Я часами спокойно отрезала головы рыбе, пока женщины вокруг меня кричали что-то на непонятном мне языке, или укачивала младенца в доме вроде нашего, только похожем на пещеру без мебели. Постепенно мысль о том, что нужно ложиться спать, стала приводить меня в ужас: в этих снах я чувствовала себя жалкой, словно запертой внутри чьей-то чужой жизни; я будто сидела в чужой голове, смотрела на мир чужими глазами и не могла сделать ничего, лишь смотреть, как утекает время.
Но даже это было лучше, чем тот сон, в котором я была собой.
Начинался он вполне нормально. Где-то в глубине ночного леса…
Я была ребенком, я бежала, и новая ленточка подпрыгивала у меня в волосах. Я бежала босиком по сосновым иголкам. Слева от меня бежал Рис, весь лоснящийся, черный. Справа – белый силуэт Лумы. Мы гнались за мальчиком. От него так приятно пахло, сердце так быстро стучало у него в груди, и я ощущала счастье – и голод…
Я села в постели и заставила себя открыть глаза, пытаясь проснуться и прекратить все это. Этот сон снился мне уже не в первый раз с тех пор, как я решила вернуться домой: сперва в поезде, а после этого не реже раза в неделю. И всегда он заканчивался одинаково, если я позволяла себе смотреть его достаточно долго. Я бежала среди деревьев, ловила мальчика, видела ужас в его глазах.
Я выглянула в окно и посмотрела на небо. Рассвет еще едва брезжил. Я подумала, что ложиться спать дальше уже нет смысла. Если усну сейчас, просплю весь день. Как бы мне хотелось проспать целый день. Я чувствовала себя больной и уставшей постоянно с того дня, как папа меня ударил: это было первое, что приходило мне в голову, как только я просыпалась. Что плохого я ему сделала? Мне не хотелось теперь даже находиться с ним в одной комнате, смотреть, как он делает вид, будто все нормально. Поэтому я решила не находиться ни в одной из комнат. Лучше я буду проводить время в других местах.
Ступая босиком по холодной утренней траве, я прошла через задний двор к расшатанным деревянным ступенькам, обнимающим скалу, и спустилась к воде. От скал до берега было пятьдесят футов, и лестнице пришлось дважды сделать петлю, чтобы соединить эти две точки, не выходя за пределы наших узких владений. Наш участок пляжа был шириной всего двадцать пять, может, тридцать футов, и в глубину примерно столько же, хотя во время отлива это расстояние увеличивалось. Со всех сторон он был огорожен большими булыжниками, с которых я в детстве любила прыгать в воду.
Часть меня хотела вскарабкаться на один из этих булыжников и нырнуть. Но сколь сильно было это желание, столь же сильно мои ноги не хотели мне подчиняться. Я села на песок, подальше от набегающих волн, и смотрела, как на горизонте грузно всплывает красное солнце.
Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.
Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.
Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.
– Что… – начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.
Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.
Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.
– Элеанор, – сказала она.
– Что тут у вас происходит? – спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. – Что за суета?
Мама перевела взгляд на Луму, и ее брови поползли вверх, а уголки губ опустились. Она расстроена? Или ей стыдно?
– Девочки, – сказала мама. – Знакомьтесь: ваша grand-mère.
В главной гостиной на одном из вольтеровских кресел сидела плохо различимая фигура.
Лума попятилась и прислонилась спиной к перилам. Она нервничает, поняла я. И решила вести себя по-другому. Какой бы ни оказалась наша grand-mère, будь она хоть безглазым чудовищем, я встречусь с ней лицом к лицу.
Разглядев женщину в кресле, я едва не ахнула.
На ней было бледно-серое платье и розовые перчатки. Седые волосы были зачесаны в объемные кудри в стиле сороковых годов. Сама она оказалась низенькой и пухлой, с полным моложавым лицом, на котором виднелись лишь две морщинки у губ. Пока я шла к ней, она встала с кресла, склонила голову набок и тепло улыбнулась.
– Элеанор, – сказала она, – как же чудесно увидеть тебя спустя столько лет. – Она говорила по-английски, но с легким французским акцентом, звучало очень мелодично.
– Ты знала обо мне? – спросила я.
Элеанор.
Я отправила письмо на следующий день, сказав всем, что хочу прогуляться до города. Отправка письма обошлась недешево, и миссис Ханнафин смотрела на меня с недоверием. Но поскольку я Заррин, она ничего не сказала.
Несколько недель я напряженно ждала ответа: проверяла почтовый ящик в городе так часто, насколько мне хватало смелости, проходя мимо домов, из окон которых женщины буравили меня холодными взглядами, пока я не начала чувствовать себя как та девочка из моих снов. И вот, наконец, мне пришло письмо. «Для мисс Элеанор Заррин» – было изящно выведено на конверте. Я сунула его в углубление в скалах и, босая, села на песок, чтобы прочитать. Листок внутри источал запах меда и лаванды. Письмо было составлено на том же лирическом французском, что и письма, адресованные маме.
Моя дорогая!
Я была очень тронута твоим письмом. Судя по тому, что ты мне рассказала, тебе необходим сейчас друг. Прошу, будь сильной и знай, что я приеду так скоро, как только смогу. Мы сохраним в секрете тот факт, что это ты меня пригласила. Уверена, я сумею найти способ объяснить свой визит твоей маме.
Я вне себя от счастья, что ты написала мне, сокровище мое. Я очень давно ждала дня, когда смогу, наконец, повидаться с тобой.
С любовью,
твоя grand-mère.
Я понюхала листок и долго держала его возле лица. А потом подошла к воде и разорвала письмо на мелкие кусочки. Я чуть не плакала, но уверяла себя, что все в порядке. Она приедет. Она меня любит, она уже в пути.
Несколько дней спустя мама тоже получила письмо. Я принесла его ей наверх, и она открыла конверт, не вылезая из ванны. Человеческая часть ее лица исказилась в тревоге.
– Это твоя grand-mère, – сказала она наконец. – Пишет, что собирается приехать к нам в гости.
6
Неделя шла за неделей без единой весточки: не было ни телеграмм, ни писем, ни телефонных звонков с информацией о том, когда же приедет grand-mère. Я тем временем сходила с ума от нетерпения. И даже попыталась еще раз поговорить с мамой, так отчаянно мне хотелось все о ней разузнать.
– Из Франции, – сказала мама в ответ на вопрос, откуда она приехала. При этом слове она скребла ногтями кожу, словно этот факт биографии ее злил.
– Это я знаю, – сказала я. – Лучше расскажи, какая она.
– Если честно, я почти не помню.
– Но вы же переписываетесь. Должна же ты знать хоть что-то.
Мама нахмурилась.
– Откуда ты знаешь, что мы переписываемся?
Ой.
– Ну, я предположила, – сказала я. – Иначе откуда бы ей знать наш адрес?
– Она не заставит себя долго ждать, уж поверь, – сказала мама. – А ты тем временем займись своей жизнью.
– Мне надо проверить, как там дракондии, – сказала я.
– Вот и проверяй, – резко ответила мама.
Я вздрогнула: она никогда раньше не огрызалась на меня. Мама вздохнула, а затем погрузилась в ванну так, что над водой осталась только макушка, а с той стороны, где располагалась нечеловеческая часть ее лица, на поверхность стали подниматься маленькие пузырьки.
Я оставила ее в одиночестве и, взяв себя в руки и прихватив книгу по экзотическим цветам, направилась в оранжерею. По пути я пыталась представить, какой будет grand-mère: обычной благоразумной старушкой в черном, переселенкой из французской провинции с повязанным на голову платком и с потрепанным чемоданчиком из конского волоса? Или окажется похожей на маму, этаким живым морским рифом? Я с грустью вспомнила о малышке Джунии. Нет, у этой бабушки определенно есть хотя бы глаза. Иначе как бы она смогла написать письмо? Как бы она смогла прочесть мое? Погруженная в фантазии, я не заметила Риса, пока он не прыгнул на меня из тени в увешанном портретами зале.
Он выбил воздух у меня из легких, и на секунду я зажмурилась, не желая видеть собственную смерть. Я вцепилась в обшивку стен, готовясь к удару по голове или в грудь, но его так и не последовало. Спустя мгновение я решилась открыть глаза.
Рис стоял надо мной, переминаясь, словно боксер, пока я пыталась подняться. Я хотела подобрать выпавшую у меня из рук книгу, но для этого мне пришлось бы либо нагнуться, либо потерять зрительный контакт с кузеном. Я медленно присела, ухватила книгу за корешок и встала, переводя взгляд то на глаза Риса, то на его зубы.
– Поаккуратней со мной, пожалуйста, – сказала я. – Ты гораздо сильнее меня.
– Где Артур? Что-то его давно не видно.
– Не знаю, – сказала я с напускным равнодушием. – Может, сыграем в карты?
Он проигнорировал мой вопрос и посмотрел налево, направо, вверх на балкон и вдаль, в окутанный тенью зал.
– Я его давно не видел, – сказал он. – Но я чувствую его запах. – Он закрыл глаза. – Весь дом пахнет им. – От выражения его лица мне сделалось больно. Может, это подобие любви, подумала я, но подобие искаженное, злое. Мне было бы жаль Риса, если бы не страх перед ним.
– Пойду почитаю, – сказала я и попыталась протиснуться мимо него. Но он схватил меня за плечи. Оказавшись так близко к нему, я почувствовала феноменально отвратительный запах молодого мужчины.
– Если увидишь его, – сказал Рис, – сообщи, что я его ищу.
Он отпустил меня так резко, что я чуть не упала, и тут же исчез, растворившись в тенях, как всегда, и лишь стук когтей по полу давал понять, что мне это все не привиделось.
Рис становился все беспокойней с каждым днем. Поначалу его получалось отвлечь игрой в шахматы или в карты, хоть игроки из нас обоих были никудышные. Что ж, по крайней мере, мне не пришлось перед ним притворяться. Артур не появлялся в доме с самых похорон. Но рано или поздно он вернется, и Рису придется куда-то выпустить весь подавляемый им гнев.
В оранжерее змеиные лилии поникли, их пожелтевшие листья падали на пол. Я перерыла всю библиотеку в поисках книги по уходу за ними, но нашла только пособие по выращиванию орхидей и теперь собиралась сделать все, что там написано. Если я в ближайшее время не пойму, что делать, то разрушу жизнь всей семьи.
Тем временем я пыталась проявлять благоразумие. Я просмотрела финансовые отчеты за прошлые годы. Они показались мне более сомнительными, нежели я ожидала, но, опять же, я еще не вполне представляла, сколько денег отводилось на ведение бизнеса. А еще в записях о личных расходах я обнаружила передачу определенных сумм некой Катерине Макклауд – видимо, сестре Катерине. Но как я ни старалась, я не нашла в коробках ни одного письма от нее. Интересно, бабушка Персефона их сжигала?
Артур по-прежнему не объявлялся. Однажды мне в голову пришла мысль, что, может быть, он специально позволяет мне все испортить, чтобы наказать Майлза. Но я отмела ее как нелепую. Артур был бухгалтером моей бабушки, парнем моей сестры, лучшим другом моего отца – зачем бы ему так поступать?
А еще мне снились сны.
В одном таком сне меня загнала в угол группа мальчишек, и я ударила одного из них ножом в живот – тем самым длинным ножом, которым Маргарет разделывала рыбу. Я взбежала вверх по холму, оказалась в лесочке, и этот сон продолжался не один час: я шла, спотыкалась о камни, и время тянулось как в реальности, без ускорений, какие бывают во снах или в мечтах. Сердце стучало у меня в груди. Спотыкаясь, я вышла из леса и оказалась перед кругом из вертикальных камней. Войдя в этот круг, я запоздало поняла, что земля кишит змеями, и лишь узкая тропинка ведет к плоской плите посередине.
Пройдя на цыпочках по этой тропинке, я вскарабкалась на каменную плиту. И в тот же миг оказалась в кромешной тьме, и со всех сторон голоса снова и снова спрашивали меня, чего я хочу. И то ли я, то ли та девочка подумала: я хочу лишь знать…
В этот момент я проснулась и весь день старалась не возвращаться мыслями к тому сну, пока, измотанная, не вернулась в постель. А потом все повторилось.
Обычно в таких снах я была не собой, а кем-то другим. Я была другой молодой женщиной, жила в местах, которых никогда не видела. Ничто в этих снах не имело смысла и никак не было связано с событиями из моей жизни. Я часами спокойно отрезала головы рыбе, пока женщины вокруг меня кричали что-то на непонятном мне языке, или укачивала младенца в доме вроде нашего, только похожем на пещеру без мебели. Постепенно мысль о том, что нужно ложиться спать, стала приводить меня в ужас: в этих снах я чувствовала себя жалкой, словно запертой внутри чьей-то чужой жизни; я будто сидела в чужой голове, смотрела на мир чужими глазами и не могла сделать ничего, лишь смотреть, как утекает время.
Но даже это было лучше, чем тот сон, в котором я была собой.
Начинался он вполне нормально. Где-то в глубине ночного леса…
Я была ребенком, я бежала, и новая ленточка подпрыгивала у меня в волосах. Я бежала босиком по сосновым иголкам. Слева от меня бежал Рис, весь лоснящийся, черный. Справа – белый силуэт Лумы. Мы гнались за мальчиком. От него так приятно пахло, сердце так быстро стучало у него в груди, и я ощущала счастье – и голод…
Я села в постели и заставила себя открыть глаза, пытаясь проснуться и прекратить все это. Этот сон снился мне уже не в первый раз с тех пор, как я решила вернуться домой: сперва в поезде, а после этого не реже раза в неделю. И всегда он заканчивался одинаково, если я позволяла себе смотреть его достаточно долго. Я бежала среди деревьев, ловила мальчика, видела ужас в его глазах.
Я выглянула в окно и посмотрела на небо. Рассвет еще едва брезжил. Я подумала, что ложиться спать дальше уже нет смысла. Если усну сейчас, просплю весь день. Как бы мне хотелось проспать целый день. Я чувствовала себя больной и уставшей постоянно с того дня, как папа меня ударил: это было первое, что приходило мне в голову, как только я просыпалась. Что плохого я ему сделала? Мне не хотелось теперь даже находиться с ним в одной комнате, смотреть, как он делает вид, будто все нормально. Поэтому я решила не находиться ни в одной из комнат. Лучше я буду проводить время в других местах.
Ступая босиком по холодной утренней траве, я прошла через задний двор к расшатанным деревянным ступенькам, обнимающим скалу, и спустилась к воде. От скал до берега было пятьдесят футов, и лестнице пришлось дважды сделать петлю, чтобы соединить эти две точки, не выходя за пределы наших узких владений. Наш участок пляжа был шириной всего двадцать пять, может, тридцать футов, и в глубину примерно столько же, хотя во время отлива это расстояние увеличивалось. Со всех сторон он был огорожен большими булыжниками, с которых я в детстве любила прыгать в воду.
Часть меня хотела вскарабкаться на один из этих булыжников и нырнуть. Но сколь сильно было это желание, столь же сильно мои ноги не хотели мне подчиняться. Я села на песок, подальше от набегающих волн, и смотрела, как на горизонте грузно всплывает красное солнце.
Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.
Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.
Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.
– Что… – начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.
Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.
Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.
– Элеанор, – сказала она.
– Что тут у вас происходит? – спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. – Что за суета?
Мама перевела взгляд на Луму, и ее брови поползли вверх, а уголки губ опустились. Она расстроена? Или ей стыдно?
– Девочки, – сказала мама. – Знакомьтесь: ваша grand-mère.
В главной гостиной на одном из вольтеровских кресел сидела плохо различимая фигура.
Лума попятилась и прислонилась спиной к перилам. Она нервничает, поняла я. И решила вести себя по-другому. Какой бы ни оказалась наша grand-mère, будь она хоть безглазым чудовищем, я встречусь с ней лицом к лицу.
Разглядев женщину в кресле, я едва не ахнула.
На ней было бледно-серое платье и розовые перчатки. Седые волосы были зачесаны в объемные кудри в стиле сороковых годов. Сама она оказалась низенькой и пухлой, с полным моложавым лицом, на котором виднелись лишь две морщинки у губ. Пока я шла к ней, она встала с кресла, склонила голову набок и тепло улыбнулась.
– Элеанор, – сказала она, – как же чудесно увидеть тебя спустя столько лет. – Она говорила по-английски, но с легким французским акцентом, звучало очень мелодично.
– Ты знала обо мне? – спросила я.