Кадры решают все

Настя пожала плечами и отобрала у Данилки шариковую ручку, которую он схватил со стола и тянул в рот. Сын собрался зареветь, но худрук заметил и быстро состроил ему такую рожицу, что Данилка передумал.

– Ну вот, а представь, если я ради тебя подвину заслуженных людей, как это отразится на боевом духе коллектива? Производительность труда упадет, и к тебе тоже будет сама понимаешь какое отношение. А так начнешь с «кушать подано» и органично вольешься. Ты репертуар-то наш видела? Так обрати внимание, что я стараюсь никого не обижать, всем распределяю по справедливости, ну и тебя тоже не обойду своими милостями, уж поверь.

– Да?

– Ну конечно, Настя! Будем работать, и все у нас получится!

Настя поднялась. Хитрый худрук так подвел, что невозможно возразить ему, не выставив себя взбалмошной самовлюбленной истеричкой. Сразу видно, что человек собаку съел на партийной работе, воодушевил, надавал обещаний, а по сути его речи – полная чушь. Сплоченный коллектив в театре, ха-ха, где вы такое видели? И это на производстве где-нибудь начинают с азов, а у артиста карьера строится иначе, если начал с «кушать подано», то им же, скорее всего, и закончишь.

Худрук встал проводить ее и на пороге протянул Данилке для рукопожатия палец, который тот с восторгом потряс, и Насте стало обидно, что сыну так понравился ее враг.

Она вышла из театра и покатила колясочку с Данилкой мимо длинной прямоугольной клумбы, на которой уже готовились расцвести тюльпаны, показывали из бутонов розовые язычки лепестков, дразня ленинградцев наступающим летом.

Надо же, они с Ларисой весь год твердо собирались вывезти Данилку на свежий воздух, но так ничего и не придумали.

«Угораздило тебя, сын, родиться у такой растяпы, – сказала Настя мрачно, – ничего не может, ни дачу снять, ни на работу устроиться, ни папу тебе нормального найти. Главное, не поймешь, то ли сама дура, то ли просто не везет, а быстрее всего и то и другое. Вот откуда этот справедливый взялся на мою голову…»

Настя вспомнила, что Игорь отзывался о худруке крайне нелестно, да, в общем, и труппа театра, из которой худрук хотел сделать сплоченный трудовой коллектив, пока сплотилась только в одном – в презрении к новому начальнику.

Настя не застала прежнего главного режиссера и художественного руководителя, того уволили со скандалом из-за того, что ставил для детей не идеологически выдержанное унылое нечто, а яркие и интересные спектакли со сложной моралью. То был настоящий творец, великий художник, и вот его убрали, заменили полной серостью, который не имел даже опыта в постановке спектаклей, а только рос по партийной линии. Специально назначили бездарность, чтобы добить самобытную творческую атмосферу, созданную прежним худруком. Игорь всегда говорил, что уравниловке нет места в искусстве и что талант во всем мире считается даром, между тем в советском обществе он скорее похож на дурную болезнь, которой нужно стыдиться, от всех прятать и вылечить как можно скорее, если хочешь жить полноценной жизнью. Настя не знала, есть ли у нее талант, но сочувствовала Игорю, которому его дар действительно больше мешал, чем помогал жить.

Он говорил, что талантливые произведения искусства опасны не какой-то там неправильной идеологией, а просто тем, что талантливы, и на их фоне отчетливо видна бездарность и посредственность большинства деятелей культуры, попавших в эту сферу по блату или с помощью интриг. Потому-то шедеврам и приписывают антисоветский посыл, и запрещают, чтобы расчистить дорогу бездарной серости, и советский народ вынужден хлебать только их дерьмо. «Ну а через пару лет такой диеты люди забудут вкус настоящего произведения искусства, – заключал Игорь, и в голосе его Насте слышалось злорадство, – и будут с удовольствием жрать те помои, что им дают».

Подошел автобус, старый, с высокой подножкой. Настя уже хотела пропустить его, но стоящий рядом пожилой мужчина без всяких просьб с ее стороны помог поднять коляску в салон и устроиться на переднем сиденье.

Старушка, сидевшая у окна, взглянула на Настю с Данилкой неодобрительно, и не было в ее взгляде узнавания. Да и дядечка, после того как поставил коляску за водительским сиденьем, опустил в кассу пятачок, оторвал билетик, встал у заднего окна и больше уж на Настю не оглядывался.

Да, похоже, ее больше не узнают на улицах, мимолетная слава прошла.

Остается что? Прозябать в детском театре, ожидая, пока до нее дойдет очередь на роль с репликами? Так может получиться, что она только в тридцать лет на сцене рот откроет, а это что? Древняя старость, полшага до могилы. Бороться, требовать? Но кто ее поддержит? Серым бездарям, из которых в основном состоит труппа, то есть, простите, сплоченный трудовой коллектив, уравниловка только на руку. Благодаря ей получат они свой монолог Гамлета, и не важно, понравится это зрителям или нет. Главное, что все по справедливости.

Тут Насте стало стыдно, что она беспокоится о себе, когда Игоря вот-вот приговорят. В первую очередь надо думать, как ему помочь. Ведь она же любит его, значит, должна быть готова жизнь за него отдать!

Дома, покормив и уложив Данилку, Настя принялась расхаживать по коридору, пытаясь понять, как следует действовать, чтобы вывести Игоря из-под удара и доказать, что она не стукачка.

Достала из сумочки свою хорошенькую записную книжку с лохматой белой собачкой на обложке, перелистала в робкой надежде, что там обнаружится телефон кого-нибудь влиятельного, но увы… Некого ей просить за возлюбленного.

Нашелся домашний телефончик одного народного артиста, с которым она снималась в первой «Снегурочке». Вроде бы он был тяжеловес, вхож в самые высокие кабинеты, говорили, что в три щелчка решал вопросы с жильем для неустроенных коллег, и к своей юной партнерше по фильму относился очень хорошо. По-настоящему хорошо, с добротой, а не просто хватал за попу, как делают иные несознательные граждане. Когда родители погибли, он дал ей целых триста рублей, не общественных, собранных по пятьдесят копеек, а своих личных денег, и без всяких там оговорок, просто сунул в карман, возьми, пригодятся.

Может, позвонить ему, попросить заступиться за Игоря? Он ведь может, такая величина, чуть ли не со всем Политбюро на «ты»… Господи, надо было сразу набрать его номер, как только Игоря обвинили, а она сидела, кулема несчастная! Унижаться, что ли, не хотела, но ради такой любви, как у них с Игорем, унизиться не грех. Любовь все оправдывает и возвышает.

Настя хотела поднять трубку, но рука висела как свинцовая. Наконец удалось себя заставить, она начала набирать номер с таким трудом, будто телефонный диск был каменными жерновами, но перед последней цифрой вдруг резко нажала на рычаг.

Ах, если бы на месте этого артиста был кто-то другой, не такой добрый и порядочный человек! Кто-то, кто не помнит ее хорошей и чистой девочкой…

С тяжелым вздохом Настя отошла от телефона, твердо пообещав себе позвонить завтра. А вдруг Игоря сразу оправдают, в первый же день?

Вообще, надо ли идти на суд? Как это будет воспринято? Если общественность убеждена, что именно она настучала на съемочную группу, значит, их с Игорем связь была вовсе не такой тайной, как она думает. Возможно, даже его супруга в курсе дела.

Как в таком случае будет выглядеть, если Настя явится на заседание и займет место в первых рядах? Предстанет она преданной возлюбленной или, наоборот, злорадной дрянью? Оскорбится ли жена? Ну, это вопрос риторический.

Вообще нехорошо, на бедную женщину и так столько всего свалилось, а тут еще любовница явится и сядет с видом победительницы на соседний стул.

Игорь говорил, что они с женой давно чужие люди, друг друга не любят, не понимают, но официально лямку жены преступника тянет именно Ольга, а вовсе не Настя, и в случае чего имущество конфискуют у законной жены, а не у любовницы.

Получается, она вроде как спряталась в окопчике, пока Ольга отдувается на передовой, и хоть и не Настина вина, что ее не взяли в атаку, это все равно.

Если она припрется в суд, то как будто Ольге в спину стрельнет.

И все же так хочется его увидеть…

Вскоре Настя почувствовала, что страшно устала от этих мыслей, будто кирпичи ворочала. Она прилегла на диванчик и сама не заметила, как уснула, и проспала до самого возвращения Ларисы с работы.

Данилка давно бодрствовал и намочил штанишки, но не заплакал, а тихо сидел в кроватке, занимаясь своими машинками.

Настя подхватилась его переодевать и стала оправдываться, якобы только прилегла, но Лариса, не дослушав, сообщила, что у них проблемы посерьезнее, мать хочет выписать ее из квартиры.

– А так можно? – удивилась Настя.

– Не просто, но можно. Составить акт о непроживании и через суд выписать, почему нет.

Настя потрясла головой, прогоняя остатки сна:


– Бред какой-то…

– Ты маму не знаешь? – фыркнула Лариса.

Настя задумалась. Тетя Нина действительно была женщина мстительная и суровая и всегда старалась стократ отплатить за зло, которое ей, по ее собственному мнению, причинили. Но это выражалось все-таки в основном в таких безобидных штуках, как скандалы и бойкоты, еще могли тебя не пустить на праздник, или отменить твой день рождения, или отобрать какую-нибудь ценную вещичку. Но лишить родную дочь ленинградской прописки… Это даже для тети Нины было многовато.

– Да она просто запугивает тебя.

– Думаешь?

– Конечно!

– Ну что ж, я рада, что тебя это не беспокоит, – сарказм получился у Ларисы почти так же здорово, как и у тети Нины.

– Правда, не пустит она в ход такую тяжелую артиллерию.

– Ошибаешься. Ей обязательно надо, чтобы было как она хочет. Плевать на остальных, что у них есть какие-то там желания или чувства, главное, чтобы все было по ее, – заговорила Лариса с жаром. – Пока для того, чтобы заставить нас плясать под свою дудочку, хватало запугиваний и шантажа, все было нормально, но теперь что? Теперь мы выросли, и она с ужасом увидела, что прежние рычаги больше не работают. Раньше можно было надавить на нас угрозами, что она нас разлюбит, а теперь нам плевать. Раньше можно было пригрозить лишением подарков, а теперь мы сами можем купить себе все, что захотим. Раньше мы старались ей угождать, чтобы не слышать в свой адрес «дряни неблагодарные», а теперь ее мнение для нас ничего не значит. Наверное, она офигела, как водитель, у которого на крутом повороте внезапно отказали руль и тормоза, но в итоге сообразила, что есть у нас государственные органы, с помощью которых можно приструнить непослушных дочерей.

Настя поежилась, злясь на себя за глухое раздражение, с которым слушала подругу. Вроде бы все правильно она говорит, но зачем с такой злостью вспоминать старые обиды?

– Так поживи пока дома, – сказала она.

– Что?

– Поночуй хоть пару раз в неделю, вещи разложи по комнате, чтобы всем было видно, что ты там живешь. А можно еще ордера разделить, – авторитетно заявила Настя. Много общаясь с соседями по коммуналке, она невольно постигла некоторые тонкости жилищного законодательства.

– В смысле?

– Ну у тебя будет как бы своя комната в коммуналке, и все.

Лариса пожала плечами:

– Ты так легко к этому относишься…

– Ларис, а как?

– Да если я хоть на порог сунусь, она меня вышвырнет!

– Тогда можно будет, наоборот, встречный акт о самоуправстве выкатить. Но вообще я думаю, что тетя Нина будет только рада, – Настя заглянула подруге в глаза, обрадовавшись, что появился повод поговорить о том, что давно ее тревожило, – наверное, она давно хочет с тобой помириться, она же твоя мама все-таки.

– Она признает только одну форму примирения – безоговорочная капитуляция, – процедила Лариса.

– А может, и нет.

– Мне странно слышать, что после того, как она поступила с тобой, ты ее защищаешь!

Настя вздохнула. Момент не самый подходящий, но когда-то надо об этом заговорить:

– Ларис, но ведь, если подумать, лично мне она не сделала ничего плохого, а совсем наоборот. Могла бы выкинуть на улицу сразу после смерти родителей, и мои деньги за фильмы могла бы сразу присвоить…

– Какое благородство!

– Вообще-то да. Это я деньги зажала, а в довершение всего еще решила в подоле принести. Кто угодно, вообще-то, мог взбеситься, а не только тетя Нина.

Лариса пожала плечами и заметила, что это все равно был не повод выкидывать Настю на улицу.

– Раньше я тоже так думала, а теперь, если честно, мне даже стыдно перед тетей Ниной. Она меня приняла в дом, а я ее с родной дочерью рассорила.

Лариса поморщилась:

– Да ты вообще ни при чем. Нет, ну ее к чертям, пусть лучше выписывает, хоть поймет наконец, что никто ее любить не будет из-под палки.

Настя повторила, что утрата ленинградской прописки не стоит этого материнского прозрения, поэтому лучше всего Ларисе с тетей Ниной помириться, а если уж никак не получится, то что ж… Придется ночевать дома хотя бы изредка.

– Не волнуйся, мы тут справимся, – улыбнулась она, – ночку с Данилкой вдвоем пересидим, а на следующий день встречать тебя будем, как после горячей смены.

– Посмотрим, – буркнула Лариса и пошла переодеваться в домашнее, а Настя взяла на руки заскучавшего Данилку и прижала к себе крепко-крепко.

Глаза защипало то ли от нежности, то ли от грусти. Черт возьми, ведь тетя Нина тоже была молодая и тоже, наверное, любила Лариску так же радостно и самозабвенно, как она любит сына. А что потом? Или счастья стало мало, или стало очень страшно его потерять, или померещилось, что счастье только тогда счастье, когда оно такое же, как у других? И пошли в ход палки, цепи и крючья, и счастье съежилось, как побитая собака, спряталось в конуру, откуда его теперь выманишь разве что поджогом…

– Ах, растяпушка, – весело закричала Лариса из кухни, – про ужин опять забыла?

«Вот черт! – пронеслось в голове у Насти. – И правда забыла!»

С сыном на руках она вышла в кухню, где Лариса, уже переодетая в домашний халатик, проводила инспекцию провизии.