Я – легенда

– Бог покарал нас за грехи наши тяжкие! Бог дал волю ужасной силе Своего всевластного гнева! Бог послал на нас второй потоп – испепеляющий весь мир поток адских исчадий! Он отворил могилы. Он снял печать со склепов. Он поднял мертвых из темных гробниц – и наслал их на нас! А смерть и ад выпустили мертвых, которые пребывали в их чреве! Таково слово Божие! Господи, Ты покарал нас, Господи, Ты видел ужасный лик грехов наших, Господи, Ты поверг нас всею мощью Своего всевластного гнева!

Рукоплескания – точно нестройные оружейные залпы, стоны множества потенциальных мертвецов, вопли сопротивляющихся живых, тела, качающиеся из стороны в сторону, как стебли травы на ужасном ветру. Роберт Невилл, весь побелев, пробивался сквозь ряды безумцев, вытянув руки перед собой, как слепой, ищущий убежища.

Он сумел убежать, слабый и дрожащий, ушел от них на подгибающихся ногах. Внутри шатра визжали люди. Но ночь уже наступила.



Теперь он думал об этом, сидя в гостиной и посасывая через соломинку некрепкий коктейль. На его коленях лежал учебник психологии.

На эти размышления Невилла навела цитата, отбросившая его назад на десять месяцев, в тот вечер, когда его затащили на безумный сеанс духовного возрождения.

«Это состояние, известное под именем истерической слепоты, может быть полным или частичным, распространяясь на один, несколько или все объекты».

Вот что он прочел в учебнике. Это вновь заставило его задуматься над главной проблемой.

Теперь уже с новой точки зрения. Раньше он упрямо приписывал все проявления вампиризма работе микроба-возбудителя. Те проявления, которые не вязались с деятельностью бацилл, он обычно расценивал как суеверия. Правда, ему порой приходило в голову, что у некоторых фактов может быть психологическое объяснение, но что-то не верилось. А теперь он наконец-то отбросил упрямые предрассудки – и поверил.

Он понял: лишь часть явлений может быть вызвана объективными причинами, в основном это причины психологические. Стоило принять эту разгадку, как она показалась одним из тех очевидных ответов, мимо которых пройдет разве что слепой.

«Ну, слепота всегда была мне свойственна», – подумал Невилл со спокойной усмешкой.

Рассмотрим потрясение, которое испытывает жертва чумы. Ближе к концу чумной эпидемии по всей стране, как раковые метастазы, распространился страх перед вампирами, раздуваемый желтой прессой. Он сам помнил, как на страницах, словно тифозная сыпь, появились псевдонаучные статейки, ловчие сети тотальной кампании запугивания, затеянной, чтобы всучить газеты публике.

В этом было что-то гротескно-забавное – отчаянная попытка распространить тираж в момент, когда весь мир бьется в агонии. Правда, не все газеты опустились до такого. Впрочем, издания, оставшиеся честными и верными своим принципам, умерли той же смертью.

Но желтая пресса в последние дни действительно разбушевалась. Вдобавок начался резкий всплеск религиозности. Характерная для простых людей жажда немедленно получить ответ толкнула их к примитивным обрядам. Это было не только пустопорожнее, но и вредное занятие. Такие люди умерли не позже остальных, да к тому же с ужасом в сердце, со смертельным страхом во всех жилах.

«И после смерти, – подумал Роберт Невилл, – ужасные предчувствия оправдались».

Очнуться в горячей, тяжело сдавливающей грудь земле и осознать, что смерть не принесла успокоения. Обнаружить, что твое тело, которым руководит странная, мерзкая жажда, само начинает прорывать ногтями путь наверх.

Такая психическая травма может лишить человека последних остатков разума. И подобными травмами можно объяснить многое.

Прежде всего, страх перед крестом.

Как только вампир смиряется с тем, что страшные предчувствия сбылись и теперь предмет религиозного поклонения должен его отталкивать, рассудок дает течь. Возникает страх перед крестом. Вампир, несмотря на страхи, влекомый к крови, начинает сам себя ненавидеть, и это-то отвращение способно заблокировать ослабший разум, заставив вампира в упор не видеть его собственное мерзкое отражение. Оно способно превратить упырей в одиноких рабов ночи, боящихся приблизиться к кому бы то ни было. Часто эти существа ищут утешения в могилах, из которых вышли, силясь обрести чувство общности хоть с чем-нибудь.

Вода? Это, как решил Невилл, действительно предрассудок, пережиток народного поверья, запечатленного в легенде о Тэме О’Шэнтере[4]: якобы ведьма не может перейти через текущую воду. Ведьмы, вампиры – все эти наводящие ужас существа связаны некими узами родства. Легенды и суеверия могут перекликаться, более того – обычно перекликаются.

Ну а живые вампиры? С ними тоже теперь все ясно.

Есть люди ненормальные, психически больные. Для их расстройств нет ничего «благотворнее» вампиризма.

Невилл уверился, что все приходящие по ночам к его дому живые – безумцы, которые возомнили себя настоящими вампирами, хотя на самом деле у них всего лишь заехали шарики за ролики. Вот почему они ни разу не попытались поджечь дом, хотя это элементарный тактический ход. Просто не догадались.

Он вспомнил, как однажды ночью какой-то мужчина взобрался на фонарный столб перед домом и бросился в пустоту, неистово размахивая руками. Тогда Невилл не смог найти этому объяснения. Но теперь оно напрашивалось само собой. Мужчина вообразил себя летучей мышью.

Невилл сидел, глядя на недопитый стакан. На его губах застыла слабая улыбка.

«Вот так, медленно, но верно, – думал он, – мы узнаем их подноготную. Узнаем, что они – вовсе не непобедимая раса. Более того, оказывается, что это раса чрезвычайно уязвимая, нуждающаяся для поддержания своего проклятого Богом существования в четком наборе объективных условий. – Он поставил стакан на стол. – Мне это не нужно. Мои чувства больше не нужно подпитывать. Мне не нужно отшибать себе память спиртным, не нужно прятаться от реальности на дне бутылки. Мне не от чего бежать. Особенно теперь».

Впервые после смерти собаки он улыбнулся и почувствовал, как разливается по душе тихая, стройно звучащая радость. Пусть он еще многого не знает, но уже продвинулся по пути к знаниям. Удивительно, но жизнь становится почти сносной.

«Надел я отшельника рясу без ропота, без содроганья», – подумал Невилл.

Из динамика проигрывателя лилась музыка, тихая и неспешная.

За дверью ждали вампиры.





Часть третья

Июнь 1978 года





15





Он вышел поохотиться на Кортмана. Охота на Кортмана стала успокоительным хобби. Одним из немногих развлечений, оставшихся в жизни Невилла. Когда не хотелось отходить далеко от дома и не было неотложной работы, он принимался за поиски. Под машинами, за кустами, в подвалах зданий, в каминных трубах, в шкафах, под кроватями, в холодильниках – во всех укрытиях, куда теоретически можно запихнуть среднеупитанного мужчину.

В каждый конкретный момент Бен Кортман мог оказаться в любом из этих убежищ. Он постоянно менял свое логово. Невилл был уверен: Кортман знает, что ему уготована роль охотничьего трофея. Более того, он чувствовал, что Кортман прямо-таки упивается риском. Не будь такая фраза столь очевидным анахронизмом, Невилл сказал бы, что Кортман жаден до жизни. Иногда ему казалось, что Бен сейчас счастлив, как никогда.

Невилл неспешно шел по Комптонскому бульвару к следующему дому, намеченному для осмотра. Утро миновало без происшествий. Кортмана Невилл не обнаружил, хотя точно знал, что тот где-то неподалеку. Потому что с наступлением ночи приходит к дому первым. Остальные почти всегда оказываются нездешними. Текучесть в их рядах высока – новенькие непременно остаются на дневку поблизости, а Невилл находит их и уничтожает. Но вот Кортман никак не попадется.

Лениво бредя посередине проезжей части, Невилл снова задумался над тем, как поступит, если разыщет Кортмана. Правда, его план – немедленная расправа – никогда не менялся. Но так дело выглядело со стороны. Невилл понимал, что в действительности пойти на это будет нелегко. О нет, он не испытывает никаких чувств к Кортману. И проблема даже не в том, что Кортман олицетворяет часть прошлого. Прошлое мертво, ничего не поделаешь.

Нет, дело совсем не в этом.

«Видимо, – решил Невилл, – мне просто не хочется лишиться этого развлечения».

Остальные вампиры – какие-то зануды, смахивающие скорее на роботов. Бен, по крайней мере, не лишен воображения. Его мозг почему-то поврежден не так сильно, как у других.

«Возможно, Бен Кортман был рожден, чтобы стать покойником, – часто теоретизировал Невилл. И добавлял: – Неупокоенным покойником, вот кем».

На его оттопыренных губах заиграла кривая усмешка. Ему теперь даже и не приходило в голову, что Кортман тоже его преследует, тоже хочет его убить. Эта опасность внимания не стоила.

Невилл с тягучим стоном плюхнулся на очередное крыльцо. Потом, сонно пошарив в кармане, вытащил трубку. Лениво утрамбовал большим пальцем жесткие табачные волокна. Через несколько секунд в теплом безветрии над его головой задумчиво воспарили кольца дыма.

Невилл, глазеющий сейчас на широкое поле по ту сторону бульвара, был совсем другим человеком, чем в 1976 году. Он обрюзг, раздался вширь. Благодаря размеренной отшельнической жизни он теперь весил аж двести тридцать фунтов. Лицо пухлое, крупное, мускулистое тело скрыто мешковатой одеждой из грубой джинсовой ткани. Бриться он давно уже бросил. И лишь изредка подстригал густую светлую бороду, так что обычно она была дюйма два-три длиной. Его длинные нечесаные волосы начинали редеть. С загорелого до черноты лица смотрели спокойно и невозмутимо-голубые глаза.

Невилл откинулся на кирпичные ступеньки, попыхивая трубкой, выдувая медленные дымные облака. Он знал, что в дальнем конце этого поля еще осталось углубление в земле – на месте, где он закопал Вирджинию, а она сама себя выкопала из могилы. Но это знание не внесло в его глаза даже проблеска задумчивой печали. Вместо того чтобы предаваться страданиям, он приучился давить в себе ненужный самоанализ. Время сузилось, лишилось своей многомерности. Для Роберта Невилла существовало только настоящее – настоящее, посвященное будничной борьбе за выживание: без взлетов к высотам восторга, без провалов в хляби отчаяния.

«По сути своей я овощ», – говорил он часто сам себе. Именно этого ему и хотелось – влачить растительное существование.

Роберт Невилл несколько минут глазел на белое пятно в поле, прежде чем сообразил: оно движется.

Его глаза моргнули, кожа на лице собралась в складки. Из горла вырвался тихий вскрик, недоверчиво-вопросительный. Потом, вскочив на ноги, он поднес ко лбу ладонь левой руки, чтобы загородить глаза от солнца.

Зубы нервно закусили мундштук.

Женщина.

Челюсть отвисла, трубка вывалилась изо рта, но он даже рукой не повел. Целую долгую минуту он простоял на крыльце, затаив дыхание.

Зажмурился, снова открыл глаза. Не исчезла. Глядя на женщину, Роберт Невилл услышал в своей груди все учащающийся стук.

Не замечая его, она шла по полю, глядя себе под ноги. Он отлично видел ее рыжеватые волосы, разлетающиеся на ветру, руки, размашисто качающиеся в такт шагам. Его кадык дернулся. Спустя три года это была настолько фантастическая картина, что просто не укладывалась в голове. Он все время то щурился, то таращился, продолжая недвижно стоять в тени дома.

Женщина. Живая. ДНЕМ.

Невилл застыл, полуоткрыв рот, уставившись на нее. Когда женщина подошла ближе, стало очевидно: она молодая – лет двадцати пяти, не старше. Одета в мятое, грязное белое платье. Очень загорелая, рыжеволосая. Невиллу показалось, что в могильной полуденной тишине было слышно, как под ее туфлями ломается высокая трава.

«Я спятил», – неожиданно раздалось в его голове. Это объяснение шокировало его меньше, чем версия, что женщина самая настоящая. Он, можно сказать, подсознательно готовился как раз к таким галлюцинациям. Все логично. Умирающий от жажды видит призрачные озера. А разве человек, смертельно жаждущий общения, не может увидеть на солнечном лугу женщину, идущую к нему?

Он внезапно вздрогнул. Нет, это не галлюцинация. Потому что теперь он отчетливо слышит ее шаги по траве – конечно, если зрительная галлюцинация не сопровождается слуховой. Ясное дело, женщина настоящая. Летящие волосы, взмахи руками. Она по-прежнему глядит себе под ноги. Кто она? Куда идет? Где была все это время?

Невилл сам не знал, что вдруг поднялось в нем. Волна, не оставляющая времени для размышлений, инстинкт, сломавший все барьеры благоприобретенной осторожности.

Он взмахнул левой рукой.

– Эй! – кричал он. И спрыгнул на тротуар. – Э-эй, вы, там!

Неожиданная, абсолютная тишина. Женщина резко подняла голову, их взгляды встретились.

«Живая, – подумал он. – Живая!»

Ему хотелось еще что-нибудь крикнуть, но вдруг перехватило дух. Язык будто одеревенел, мозг отказывался работать. Живая.

«Живая, – пел голос в его в голове. – Живая, живая, живая…»

Резким, судорожным движением молодая женщина повернулась к нему спиной и со всех ног бросилась бежать назад, вглубь поля.

Какое-то время Невилл стоял на месте, весь дергаясь, не зная, что предпринять. Потом его сердце словно разорвалось, и он рванулся через улицу. Его ботинки загрохотали по мостовой.

– Подождите! – услышал он собственный крик.

Женщина не стала ждать. Он увидел, как ее бронзовые ноги мелькают над травой, уносясь все дальше и дальше по неровному полю. И внезапно Невилл понял, что словами беглянку не остановишь. Он вспомнил, как был потрясен, когда ее увидел. А какое же потрясение должна была испытать она, услышав неожиданный крик и увидев машущего руками огромного бородача!

Он вспрыгнул на противоположный тротуар и выбежал на поле. Его сердце сильно билось. Она живая! Он никак не мог перестать думать об этом. Живая. ЖИВАЯ ЖЕНЩИНА!