Я – легенда
Часть 19 из 64 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Невилл беспомощно стоял посреди спальни. Голова у него не работала. А пес тем временем выскользнул из угла и юркнул под верстак.
Наконец у Невилла появилась идея. Он кинулся к своей кровати и стащил с нее одеяло. Вернувшись к верстаку, нагнулся и заглянул под него.
Пес почти распластался по стене. Его тело содрогалось от неистового гортанного рычания.
– Все хорошо, малыш, – проговорил Невилл. – Все хорошо.
Пес отпрянул в сторону, когда Невилл затолкал одеяло под верстак. Невилл отошел к двери и немного постоял там, следя за псом через плечо.
«Если б я мог хоть что-то сделать, – подумал он бессильно. – Но он даже не подпускает меня к себе. Ну что же, – решил он мрачно, – если пес вскорости мне не доверится, придется применить капельку хлороформа. Тогда я хотя бы смогу заняться им – перевяжу лапу, попробую как-нибудь его вылечить».
Невилл вернулся на кухню, но ему кусок не лез в горло. В итоге он вывалил еду с тарелки в мусорный контейнер, а кофе вылил обратно в кофейник. В гостиной смешал себе коктейль и выпил. Но коктейль оказался каким-то выдохшимся, невкусным. Отодвинув бокал, Невилл угрюмо направился обратно в спальню.
Пес зарылся в складки одеяла и лежал, по-прежнему дрожа, не прекращая выть.
«Не стоит трогать его сейчас, – подумал Невилл, – слишком уж испуган».
Невилл вернулся к кровати. Сел. Запустил руки в волосы, потом прикрыл ладонями лицо.
«Вылечить его, вылечить», – думал он. Его рука, сжавшись в кулак, бессильно стукнула по матрасу.
Резким движением он погасил свет и лег не раздеваясь. Затем, не вставая, сбросил с ног сандалеты и услышал, как они бухнулись на пол.
Тишина. Он лежал, уставившись в потолок.
«Почему я не встаю? – спрашивал он себя. – Почему я не пытаюсь хоть что-то предпринять?»
Он повернулся на бок.
«Нужно немного поспать». – Эти слова пришли сами собой. Но он знал, что не заснет. Он лежал во тьме, вслушиваясь в собачье поскуливание.
«Умрет, умрет он, – не отпускала Невилла мысль, – а я ничего-ничего не могу сделать».
В конце концов, не в силах выносить стоны, Невилл включил настольную лампу. Пройдя через комнату на одеревенелых ногах, он услышал, что пес вдруг забарахтался в одеяле, пытаясь выбраться. Но только сильнее запутался в складках и заверещал от ужаса.
Невилл встал рядом с ним на колени и положил руки на собачье тельце. Он услышал придушенное рычание и глухое клацанье зубов – пес укусил его сквозь одеяло.
– Ладно, – сказал Невилл. – Ну-ка прекрати.
Пес вырывался из его рук. Пронзительный вой не прекращался, изможденное тело безудержно тряслось. Невилл крепко прижимал свои ладони к его телу, придавливая пса к полу, говорил ему тихо и ласково:
– Теперь все в порядке, приятель, все в полном порядке. Никто тебя не обидит. Выше нос. Давай расслабься. Давай-ка, малыш. Выше нос. Успокойся. Ну-ну, успокойся. Вот так. Утихни. Никто тебя не обидит. Мы тебя выходим.
Он говорил и говорил почти целый час, замолкая, только чтобы перевести дух. Его негромкое, гипнотизирующее бормотание было единственным звуком в тишине комнаты. И медленно, нерешительно дрожь, сотрясавшая собачье тельце, унялась. Неуверенная улыбка появилась на губах Невилла. Он все говорил и говорил:
– Вот молодец. Выше нос. Мы тебя выходим.
Скоро пес обмяк, утих под его сильными ладонями. Собачья спина вздымалась лишь от хриплых вздохов. Невилл начал гладить пса по голове, стал водить ладонью по его телу, лаская, успокаивая.
– Хороший пес, – говорил он с нежностью. – Хо-ро-о-ший пес. Теперь я буду за тобой ухаживать. Никто тебя не обидит. Понимаешь, приятель? Конечно понимаешь. Умный. Ты мой пес, правда?
Невилл осторожно уселся на холодном линолеуме, не переставая гладить собаку.
– Ты хороший пес, хо-ро-о-ший.
Он говорил спокойным голосом, отрешенно-тихо.
Примерно спустя час он поднял пса с пола. Тот было забарахтался, заскулил, но Невилл снова заговорил с ним, и пес скоро успокоился.
Невилл сел на свою кровать, уложив завернутого в одеяло пса себе на колени. И просидел так много часов, не отпуская беднягу, гладя его, лаская, не прекращая говорить. Пес, не шевелясь, лежал у него на коленях, дышал все ровнее и ровнее.
Около одиннадцати вечера Невилл медленно развернул складки одеяла, выпростав голову пса.
Тот поначалу съежился, увертываясь от руки Невилла и лязгая зубами. Но Невилл продолжал тихо уговаривать его, и через какое-то время рука человека легла на теплый загривок и пальцы стали ласково его почесывать.
Невилл улыбнулся собаке. Его кадык дернулся.
– Скоро тебе будет намного лучше, – прошептал он. – Очень скоро.
Пес поднял на Невилла свои тусклые, больные глаза и, нерешительно высунув язык, неловко лизнул ладонь Невилла, оставив на ней мокрый след.
Внутри у Невилла что-то оборвалось. Он молча сидел на постели, а по его щекам медленно стекали слезы.
Через неделю пес умер.
14
Он не закатил пьяный дебош. Ничего подобного. Он обнаружил, что стал пить даже меньше, чем раньше. Что-то в нем изменилось. Задумавшись над этой загадкой, Невилл пришел к выводу, что последний запой швырнул его на самое дно, в глубочайшую пучину безнадежного отчаяния. Теперь ниже падать уже некуда – разве что начать зарываться в дно, – и куда бы он ни шел, путь лежит вверх.
После первых нескольких недель, прошедших под знаком горячей надежды на дружбу с собакой, ему медленно открылось, что горячая надежда – не выход и выходом вообще не может быть. От мира монотонных кошмаров не спасешься дерзкими мечтами. К кошмарам он привык.
«Но монотонность еще хуже, чем кошмары», – наконец-то осознал он. И стоило это понять, как снизошла какая-то тихая умиротворенность, ощущение, что он мысленно выложил все карты на стол, рассмотрел одну за другой и сам себе выбрал взятку.
Хоронить пса оказалось не так мучительно, как он ожидал. В каком-то смысле это были похороны банальных надежд и телячьих восторгов. С этого дня он научился смиряться с тем, что его мир превратился в темницу, и больше не искал успокоения в припадках безрассудной храбрости, не бился до крови головой о стены.
И, простившись с гордыней, Роберт Невилл взялся за дело.
Это произошло почти год назад, спустя несколько дней после того, как он второй, и последний, раз похоронил прах Вирджинии.
Тощий и бледный, опустошенный непоправимой утратой, он шатался однажды вечером по улицам. Руки бессильно свисали, ноги шаркали по мостовой – получалась музыка отчаяния. Его лицо ничем не выдавало неутешного горя, которое разрывало его душу. Это была маска, а не лицо.
Долгими часами Невилл бродил по улицам, сам не зная, да и не беспокоясь, куда его ведут ноги. Он знал только то, что не может вернуться в пустые комнаты своего дома, не может вынести вида вещей, к которым прикасались жена и дочь, которые они видели вместе с ним. Глаза бы не глядели на пустую кроватку Кэти, на ее одежду в шкафу, недвижную и бесполезную, на кровать, где спали они с Вирджинией, на платья Вирджинии, ее украшения, все ее флаконы с духами на комоде. Теперь он обходил собственный дом за километр.
И потому он брел и брел и не смог сообразить, куда попал, когда мимо него толпой повалили люди и какой-то мужчина схватил его за руку, дыша в лицо чесноком.
– Пойдем, брат, пойдем, – сказал мужчина противным скрипучим голосом.
Невилл увидел, что кадык у мужчины дергается, шея пупырчатая, как у индюка, щеки в красных пятнах, глаза лихорадочно блестят, черный костюм не глажен и не чищен.
– Пойдем к нам, и ты будешь спасен, брат, спасен.
Роберт Невилл непонимающе уставился на мужчину. Тот тянул его за собой, вцепившись в руку Невилла худыми пальцами – пальцами скелета.
– Никогда не поздно, брат, – сказал мужчина. – Спасение приходит к тому, кто…
Конец его фразы потонул в нарастающем шуме из огромного шатра, к которому они приближались. Было полное впечатление, что под холстом, силясь вырваться, бушует ревущее море. Роберт Невилл попытался высвободить руку:
– Я не хочу…
Мужчина не услышал. Он тащил Невилла за собой к водопаду воплей и топота, не ослабляя хватки. Роберту Невиллу показалось, что его тянут навстречу цунами.
– Но я не…
И тут шатер поглотил их. Невилла захлестнул океан криков, топота, аплодисментов. Он инстинктивно попятился и ощутил, что сердце бешено забилось. Теперь он был окружен людьми, сотнями людей. Их потоки кружили вокруг него и переливались друг в друга, как водовороты. Они вопили, хлопали в ладоши и выкрикивали слова, смысл которых ускользал от Роберта Невилла.
Потом крики утихли, и он услышал голос, который разорвал сумрак, как трубный глас возмездия, – дребезжащий и немного писклявый глас из множества репродукторов.
– Хочешь ли ты бояться святого Божьего креста? Хочешь ли ты, взглянув в зеркало, не увидеть в нем лик, который даровал тебе Господь Всемогущий? Хочешь ли ты после смерти выползти из могилы, как адское исчадие?
Голос хрипло приказывал, настаивал, убеждал.
– Хочешь ли ты превратиться в нечестивое черное животное? Хочешь ли ты марать вечернее небо адскими крыльями? Я вас спрашиваю – хотите ли вы стать безбожными упырями, проклятыми даже самою полночью, преданными вечной анафеме?
– Нет! – извергнули в ужасе люди из своих глоток. – Нет, спаси нас!
Роберт Невилл попятился, натыкаясь на машущих руками, брызжущих слюной истинных христиан, которые взывали к падающим небесам о помощи.
– Так слушайте, я говорю вам! Я говорю вам, слушайте слово Божие! Смотрите и узрите: зло потечет от народа к народу, и меч Божий будет в тот день разить всех от края до края земли! Считаете ли вы это ложью, считаете ли вы это ложью?
– Нет! Нет!
– Говорю вам: пока мы не станем, как малые дети, незапятнанными и чистыми в глазах Господа нашего, пока мы не встанем и не воспоем хвалу Богу Всемогущему и Сыну Его единородному, Иисусу Христу, Спасителю нашему, пока мы не падем на колени и не взмолимся о прощении за наши ужасные прегрешения – мы прокляты и проклятыми пребудем! Я повторю это, слушайте! Мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты!
– Аминь!
– Спаси нас!
Люди корчились, стонали, ударяли себя по лбу, дико визжали, страшными голосами кричали «аллилуйя».
Потерявшего равновесие Роберта Невилла швырнуло в колесо бесплодных надежд, толкнуло под перекрестный огонь неистовых молитв.
Наконец у Невилла появилась идея. Он кинулся к своей кровати и стащил с нее одеяло. Вернувшись к верстаку, нагнулся и заглянул под него.
Пес почти распластался по стене. Его тело содрогалось от неистового гортанного рычания.
– Все хорошо, малыш, – проговорил Невилл. – Все хорошо.
Пес отпрянул в сторону, когда Невилл затолкал одеяло под верстак. Невилл отошел к двери и немного постоял там, следя за псом через плечо.
«Если б я мог хоть что-то сделать, – подумал он бессильно. – Но он даже не подпускает меня к себе. Ну что же, – решил он мрачно, – если пес вскорости мне не доверится, придется применить капельку хлороформа. Тогда я хотя бы смогу заняться им – перевяжу лапу, попробую как-нибудь его вылечить».
Невилл вернулся на кухню, но ему кусок не лез в горло. В итоге он вывалил еду с тарелки в мусорный контейнер, а кофе вылил обратно в кофейник. В гостиной смешал себе коктейль и выпил. Но коктейль оказался каким-то выдохшимся, невкусным. Отодвинув бокал, Невилл угрюмо направился обратно в спальню.
Пес зарылся в складки одеяла и лежал, по-прежнему дрожа, не прекращая выть.
«Не стоит трогать его сейчас, – подумал Невилл, – слишком уж испуган».
Невилл вернулся к кровати. Сел. Запустил руки в волосы, потом прикрыл ладонями лицо.
«Вылечить его, вылечить», – думал он. Его рука, сжавшись в кулак, бессильно стукнула по матрасу.
Резким движением он погасил свет и лег не раздеваясь. Затем, не вставая, сбросил с ног сандалеты и услышал, как они бухнулись на пол.
Тишина. Он лежал, уставившись в потолок.
«Почему я не встаю? – спрашивал он себя. – Почему я не пытаюсь хоть что-то предпринять?»
Он повернулся на бок.
«Нужно немного поспать». – Эти слова пришли сами собой. Но он знал, что не заснет. Он лежал во тьме, вслушиваясь в собачье поскуливание.
«Умрет, умрет он, – не отпускала Невилла мысль, – а я ничего-ничего не могу сделать».
В конце концов, не в силах выносить стоны, Невилл включил настольную лампу. Пройдя через комнату на одеревенелых ногах, он услышал, что пес вдруг забарахтался в одеяле, пытаясь выбраться. Но только сильнее запутался в складках и заверещал от ужаса.
Невилл встал рядом с ним на колени и положил руки на собачье тельце. Он услышал придушенное рычание и глухое клацанье зубов – пес укусил его сквозь одеяло.
– Ладно, – сказал Невилл. – Ну-ка прекрати.
Пес вырывался из его рук. Пронзительный вой не прекращался, изможденное тело безудержно тряслось. Невилл крепко прижимал свои ладони к его телу, придавливая пса к полу, говорил ему тихо и ласково:
– Теперь все в порядке, приятель, все в полном порядке. Никто тебя не обидит. Выше нос. Давай расслабься. Давай-ка, малыш. Выше нос. Успокойся. Ну-ну, успокойся. Вот так. Утихни. Никто тебя не обидит. Мы тебя выходим.
Он говорил и говорил почти целый час, замолкая, только чтобы перевести дух. Его негромкое, гипнотизирующее бормотание было единственным звуком в тишине комнаты. И медленно, нерешительно дрожь, сотрясавшая собачье тельце, унялась. Неуверенная улыбка появилась на губах Невилла. Он все говорил и говорил:
– Вот молодец. Выше нос. Мы тебя выходим.
Скоро пес обмяк, утих под его сильными ладонями. Собачья спина вздымалась лишь от хриплых вздохов. Невилл начал гладить пса по голове, стал водить ладонью по его телу, лаская, успокаивая.
– Хороший пес, – говорил он с нежностью. – Хо-ро-о-ший пес. Теперь я буду за тобой ухаживать. Никто тебя не обидит. Понимаешь, приятель? Конечно понимаешь. Умный. Ты мой пес, правда?
Невилл осторожно уселся на холодном линолеуме, не переставая гладить собаку.
– Ты хороший пес, хо-ро-о-ший.
Он говорил спокойным голосом, отрешенно-тихо.
Примерно спустя час он поднял пса с пола. Тот было забарахтался, заскулил, но Невилл снова заговорил с ним, и пес скоро успокоился.
Невилл сел на свою кровать, уложив завернутого в одеяло пса себе на колени. И просидел так много часов, не отпуская беднягу, гладя его, лаская, не прекращая говорить. Пес, не шевелясь, лежал у него на коленях, дышал все ровнее и ровнее.
Около одиннадцати вечера Невилл медленно развернул складки одеяла, выпростав голову пса.
Тот поначалу съежился, увертываясь от руки Невилла и лязгая зубами. Но Невилл продолжал тихо уговаривать его, и через какое-то время рука человека легла на теплый загривок и пальцы стали ласково его почесывать.
Невилл улыбнулся собаке. Его кадык дернулся.
– Скоро тебе будет намного лучше, – прошептал он. – Очень скоро.
Пес поднял на Невилла свои тусклые, больные глаза и, нерешительно высунув язык, неловко лизнул ладонь Невилла, оставив на ней мокрый след.
Внутри у Невилла что-то оборвалось. Он молча сидел на постели, а по его щекам медленно стекали слезы.
Через неделю пес умер.
14
Он не закатил пьяный дебош. Ничего подобного. Он обнаружил, что стал пить даже меньше, чем раньше. Что-то в нем изменилось. Задумавшись над этой загадкой, Невилл пришел к выводу, что последний запой швырнул его на самое дно, в глубочайшую пучину безнадежного отчаяния. Теперь ниже падать уже некуда – разве что начать зарываться в дно, – и куда бы он ни шел, путь лежит вверх.
После первых нескольких недель, прошедших под знаком горячей надежды на дружбу с собакой, ему медленно открылось, что горячая надежда – не выход и выходом вообще не может быть. От мира монотонных кошмаров не спасешься дерзкими мечтами. К кошмарам он привык.
«Но монотонность еще хуже, чем кошмары», – наконец-то осознал он. И стоило это понять, как снизошла какая-то тихая умиротворенность, ощущение, что он мысленно выложил все карты на стол, рассмотрел одну за другой и сам себе выбрал взятку.
Хоронить пса оказалось не так мучительно, как он ожидал. В каком-то смысле это были похороны банальных надежд и телячьих восторгов. С этого дня он научился смиряться с тем, что его мир превратился в темницу, и больше не искал успокоения в припадках безрассудной храбрости, не бился до крови головой о стены.
И, простившись с гордыней, Роберт Невилл взялся за дело.
Это произошло почти год назад, спустя несколько дней после того, как он второй, и последний, раз похоронил прах Вирджинии.
Тощий и бледный, опустошенный непоправимой утратой, он шатался однажды вечером по улицам. Руки бессильно свисали, ноги шаркали по мостовой – получалась музыка отчаяния. Его лицо ничем не выдавало неутешного горя, которое разрывало его душу. Это была маска, а не лицо.
Долгими часами Невилл бродил по улицам, сам не зная, да и не беспокоясь, куда его ведут ноги. Он знал только то, что не может вернуться в пустые комнаты своего дома, не может вынести вида вещей, к которым прикасались жена и дочь, которые они видели вместе с ним. Глаза бы не глядели на пустую кроватку Кэти, на ее одежду в шкафу, недвижную и бесполезную, на кровать, где спали они с Вирджинией, на платья Вирджинии, ее украшения, все ее флаконы с духами на комоде. Теперь он обходил собственный дом за километр.
И потому он брел и брел и не смог сообразить, куда попал, когда мимо него толпой повалили люди и какой-то мужчина схватил его за руку, дыша в лицо чесноком.
– Пойдем, брат, пойдем, – сказал мужчина противным скрипучим голосом.
Невилл увидел, что кадык у мужчины дергается, шея пупырчатая, как у индюка, щеки в красных пятнах, глаза лихорадочно блестят, черный костюм не глажен и не чищен.
– Пойдем к нам, и ты будешь спасен, брат, спасен.
Роберт Невилл непонимающе уставился на мужчину. Тот тянул его за собой, вцепившись в руку Невилла худыми пальцами – пальцами скелета.
– Никогда не поздно, брат, – сказал мужчина. – Спасение приходит к тому, кто…
Конец его фразы потонул в нарастающем шуме из огромного шатра, к которому они приближались. Было полное впечатление, что под холстом, силясь вырваться, бушует ревущее море. Роберт Невилл попытался высвободить руку:
– Я не хочу…
Мужчина не услышал. Он тащил Невилла за собой к водопаду воплей и топота, не ослабляя хватки. Роберту Невиллу показалось, что его тянут навстречу цунами.
– Но я не…
И тут шатер поглотил их. Невилла захлестнул океан криков, топота, аплодисментов. Он инстинктивно попятился и ощутил, что сердце бешено забилось. Теперь он был окружен людьми, сотнями людей. Их потоки кружили вокруг него и переливались друг в друга, как водовороты. Они вопили, хлопали в ладоши и выкрикивали слова, смысл которых ускользал от Роберта Невилла.
Потом крики утихли, и он услышал голос, который разорвал сумрак, как трубный глас возмездия, – дребезжащий и немного писклявый глас из множества репродукторов.
– Хочешь ли ты бояться святого Божьего креста? Хочешь ли ты, взглянув в зеркало, не увидеть в нем лик, который даровал тебе Господь Всемогущий? Хочешь ли ты после смерти выползти из могилы, как адское исчадие?
Голос хрипло приказывал, настаивал, убеждал.
– Хочешь ли ты превратиться в нечестивое черное животное? Хочешь ли ты марать вечернее небо адскими крыльями? Я вас спрашиваю – хотите ли вы стать безбожными упырями, проклятыми даже самою полночью, преданными вечной анафеме?
– Нет! – извергнули в ужасе люди из своих глоток. – Нет, спаси нас!
Роберт Невилл попятился, натыкаясь на машущих руками, брызжущих слюной истинных христиан, которые взывали к падающим небесам о помощи.
– Так слушайте, я говорю вам! Я говорю вам, слушайте слово Божие! Смотрите и узрите: зло потечет от народа к народу, и меч Божий будет в тот день разить всех от края до края земли! Считаете ли вы это ложью, считаете ли вы это ложью?
– Нет! Нет!
– Говорю вам: пока мы не станем, как малые дети, незапятнанными и чистыми в глазах Господа нашего, пока мы не встанем и не воспоем хвалу Богу Всемогущему и Сыну Его единородному, Иисусу Христу, Спасителю нашему, пока мы не падем на колени и не взмолимся о прощении за наши ужасные прегрешения – мы прокляты и проклятыми пребудем! Я повторю это, слушайте! Мы прокляты, мы прокляты, мы прокляты!
– Аминь!
– Спаси нас!
Люди корчились, стонали, ударяли себя по лбу, дико визжали, страшными голосами кричали «аллилуйя».
Потерявшего равновесие Роберта Невилла швырнуло в колесо бесплодных надежд, толкнуло под перекрестный огонь неистовых молитв.