Из жизни кукол

Как же он тогда испугался, что эта жизнь оборвется.

— Ты же знаешь — я люблю тебя, — сказал он и выпустил ее руку.

Алиса продолжила накрывать на стол. Оса стояла у плиты, над кастрюлей с рисом, и делала вид, что ничего не замечает. Свен-Улоф стал припоминать главные моменты своей жизни. Они всегда совпадали с чем-нибудь не слишком приятным. В его ботинках всегда оказывались какие-то камешки.

Ему двадцать два года, он школьный ассистент. Один из учителей заболел, и Свена-Улофа назначили вести уроки по замене в шестом классе. Некоторые девочки там оказались физически развитыми не хуже его ровесниц. Но головы у них были устроены попроще, и в отличие от его приятельниц во взглядах шестиклассниц читалось только обожание. Для них Свен-Улоф был чем-то волнующим, призом, за который стоит соревноваться; к тому же они не заводили с места в карьер разговоров о будущем и детях.

И ему это понравилось.

Наконец-то он сделался значимым.

Но в ботинок попал камешек.

Проблема состояла не в том, что Свену-Улофу было двадцать два года, а девочкам — двенадцать лет.

Проблема состояла в том, что ему предстояло пронести вожделение к невинности этих девочек через всю свою жизнь.

Почуяв, что если он останется, то произойдет что-нибудь скверное, он уволился из школы.

— Прочитаешь молитву, Алиса? — спросил Свен-Улоф, когда Оса села за стол.

Он снова попытался встретиться взглядом с дочерью, но она уже опустила глаза и сцепила пальцы. Алиса стала читать молитву; голос звучал механически, но какое счастье просто слышать его. Свену-Улофу хотелось, чтобы она рассказала ему все, что у нее на душе.

Вот бы сесть где-нибудь подальше от всех, поговорить.

Она бы положила голову ему на плечо и поведала бы, о чем мечтает, и, может быть, он бы тоже поделился с ней своими мечтами. Рассказал бы, как трудно иногда быть мужчиной. Быть человеком. Рассказал бы о людях, запертых в ящике его стола, и она бы его поняла. Все-все поняла бы.

— Спасибо, Алиса, — сказал он, когда дочь договорила слова молитвы.

Когда Свену-Улофу было двадцать три года, он обручился с одной женщиной старше себя. Улле был тридцать один год, они обменялись кольцами в Венеции, пообещав друг другу, что через десять лет снова навестят это место, неважно, будут они к тому времени парой или нет. Но никакой повторной поездки не было. Было изнасилование в подвале, возле прачечной, когда Свен-Улоф ненадолго уехал. Психически больной сосед, допрос в полиции, незалеченная травма.

В те дни что-то умерло, и родилось нечто другое.

— Приятного аппетита.

Оса улыбнулась и повернулась к дочери.

— Как хорошо, что ты выздоровела.

Свен-Улоф Понтен думал об Улле, которая могла бы стать Уллой Понтен, если бы ее не изнасиловал сосед, впавший в бредовое расстройство.

Свен-Улоф надеялся, что сейчас с Уллой все в порядке. Она переехала на север, и, насколько он знал, жила сама по себе и могла позволить себе посылать людей к черту. Благой дар, который не каждому дается.

Да, ему хотелось, чтобы у его прежних подружек все было хорошо. По крайней мере у тех, что бывали добры к нему. Некоторые предавали его — у этих пускай бы было похуже. Но в конечном итоге ему хотелось, чтобы и к ним жизнь была добра.

— Вы правда думаете, что я выздоровела? — спросила вдруг Алиса.

— Ты же дома, — ответила Оса.

— С тобой все в порядке. — Свен-Улоф отложил нож и вилку.

Неужели они не могут просто помолчать?

Он пытается думать, пытается во всем разобраться, но им непременно надо молоть языками.

Свен-Улоф закрыл глаза, собрался.

Иногда злость вонзалась в него, как осиное жало. Или как когда ушибешь палец ноги о порог или ударишься головой об угол шкафчика. Он сжал кулаки, стараясь дышать глубоко.

— Почему я должна тебя слушать? — В голосе Алисы было то равнодушие, которое он так тяжело переносил.

Успокойся.

Он вспомнил дочь грудным младенцем.

Маленький сверток лежал у него в руках, и у этого сверточка был только он, Свен-Улоф. Она улыбалась, когда он улыбался ей. Она смеялась, когда он щекотал ей животик. Отражения любви.

Помогло.

— Я понимаю, через что ты прошла, — заговорил Свен-Улоф. — Ты думаешь о самоубийстве — я тоже думал, в твоем возрасте. Некоторые люди рано начинают задумываться о том, как устроена жизнь. Ты очень умна. Когда мне было шесть лет, я плакал при мысли, что мне будет семь лет и я стану старым. В семь лет жизнь заканчивалась, потому что начинается школа, играм конец. В пятнадцать лет я нюхал клей, я отверг Бога, а когда понял, что ошибся, было уже почти поздно. Но исцелиться никогда не поздно, Алиса. Никогда.

Он посмотрел на дочь.

Верь мне.


Но Свен-Улоф видел, что дочь ему не верит.

— Не слушай Луве и его терапевтов. С тобой все в порядке. Ты здорова. Точка. Просто поверь, что ты здорова. Вера — последнее, что тебя оставит, ты должна принять ее в свое сердце.

— Да, Алиса, надо верить, — поддакнула Оса. — Слушай, что папа говорит.

Молчи, Оса, подумал он.

Не порть разговор.

— Ты что, считаешь нас дураками? — спросил он, стараясь сдержать волнение. Потерять самообладание — признак слабости. Ударился пальцем о порог — стисни зубы и страдай молча.

— Да, и в первую очередь тебя, — сказала дочь и в первый раз с тех пор, как он привез ее домой, взглянула ему в глаза. — Папа, ты больной человек.

Ее взгляд был как нож.

Острее и больнее того, что она сказала.

Потому что она сказала правду.





Крупный мужик, похожий на Рольфа Лассгорда

Остров Дьявола




В середине XIX века на острове Стура Эссинген отбывали наказание приговоренные к принудительным работам. Заключенных — их называли “подлежащие исправлению” — возили туда из Лонгхольменской тюрьмы, на острове они дробили брусчатку, которой потом мостили улицы Стокгольма. Ездить на остров посмотреть на “подлежащих исправлению”, на их кирки и потные торсы сделалось народным развлечением, а Стура Эссинген прозвали островом Дьявола. Сейчас его зовут Стуран, но иные старожилы острова по-прежнему называют его Дьяволов. К их числу принадлежал и отец Кевина.

“If I could find a way to get off this island, would you like to come with me[22]?” — подумал Кевин, запирая дверь садового домика.

Цитата была из “Мотылька” со Стивом Маккуином в главной роли, Дастин Хоффман играл его сокамерника Луи Дегу, а когда Кевин удостоверился, что йойо в кармане куртки, ему вспомнилось, что один из видов йойо называется диаболо.

Время еще только подходило к семи утра, и на улице стояла темень. Кевин намеревался добраться до управления не через Вестербрун, а по разводному мосту в Лильехольмене. Небольшой крюк, чтобы заехать в родительский дом на Стура Эссинген — и он прибудет в управление задолго до начала рабочего дня.

Прошла еще одна бессонная, по сути, ночь, и когда зазвонил будильник, Кевин решил в последний раз навестить родительский дом. По словам риелтора, торги остановились на сумме, на восемьсот тысяч превышающей начальную цену, в течение нескольких дней бумаги будут подписаны, и дело закончится. Наверное, сегодня Кевин в последний раз увидит место, где он рос. А потом новые владельцы затеют ремонт и уничтожат все следы прежней жизни.

Кевин завел “веспу”, красный мотороллер, унаследованный вместе с садовым домиком.

Папина “веспа”, папино йойо, подумал Кевин.

И папин мальчик.

Когда он съезжал вниз по Танто, ему пришло в голову, что у родителей, наверное, была причина баловать его.

Может, папа знал о том ужасном случае, на Гринде? И мама знала?

Вера все поняла сразу, при первой же встрече там, в “Пеликане”.

У родителей было для этого восемнадцать лет.

Может, они хотя бы о чем-то догадывались, потому и обращались с ним по-другому? Йойо ему подарили в то же лето, когда он пережил насилие. К тому же папа рассказывал про Пугало — педофила Густава Фогельберга, от которого сам получил йойо. Слишком много совпадений.

Кевин ехал по велодорожке вдоль воды, мимо пляжа в Тантолунден и усыпанных листьями площадок для мини-гольфа. Запах земли напоминал о весне, но утро было холодным, а берег у воды покрывали остатки чахлой травы. Поворачивая на Лильехольмсбрун, он вспомнил про человека, который вывалился из самолета и которого переехал фургон доставки, но сейчас уже ничто не напоминало о теле, рухнувшем на мост несколько дней назад.

Проезжая потом мимо озера Трекантен, Кевин выругался: он забыл дома перчатки и к съезду на Грёндальсбрун уже перестал чувствовать руки.

Хоть дождя нет, подумал он по дороге к Алудден. Поблизости виднелись свидетельства того, что некогда на острове размещалась исправительная колония. Когда Кевин был маленьким, отец показывал ему ямы, где заключенные готовили себе еду, они назывались кухонные ямы, или кашеварни, с техникой прямиком из каменного века. Все вокруг казалось старым.

На дороге, ведущей к родительскому дому, не было никакого “сейчас”. Осталось только “тогда”.

Стена, окружавшая сад, поросла мхом, серая штукатурка на каменном фасаде пошла внушительными трещинами, под яблоней, росшей у дровяного сарая, валялись опавшие и никому не нужные яблоки.

Кевин остановил “веспу” возле дома, повесил шлем на руль и помассировал закоченевшие пальцы. Железная калитка с громким скрежетом отворилась; Кевин завел “веспу” на подъездную дорожку и прислонил к перилам крыльца.

Как же быстро все произошло, подумал он. Фирма-перевозчик вывезла вещи из дома больше месяца назад, и они уже обретались в каком-то магазине в Грёндале.

Кевин отпер дверь, дважды повернув ключ в замке. Какой знакомый звук. В прихожей пахло яблоками.