Из Египта. Мемуары

– Так рано? – удивился отец.

– Он уехал навсегда. Понимаешь?

Единственной, кто еще два дня оставался в неведении, была моя прабабка. Ей что-то наврали, чтобы не портить праздник. В конце концов сочинили, будто бы Вили в Каире. Дескать, его пожелал видеть сам король. Старушке так и не сообщили, что король уже несколько лет как умер.

Но прабабка все равно почуяла неладное.

– Он ведь не умер?

– Кто? Вили? Он несокрушим, как Бисмарк. Не то что некоторые.

«Некоторым» был мой дед.

– Он-то как раз хотел умереть, – вставил доктор Алькабес, наш родственник и семейный гомеопат. – Я ему говорил, что можно его спасти, – добавил он за третьим и последним юбилейным обедом. – А он как услышал о курсе лечения, отказался наотрез. Еще и поговорку турецкую процитировал: «Прикрой меня, дай умереть спокойно». Я ему говорю: Альберт, ты же понимаешь, чем это кончится! И знаете, что он ответил? «Все лучше, чем позволить тебе разрезать и выпотрошить меня, точно перец для фаршировки, вырезать подчистую все мои любимые органы. Нет уж, благодарю покорно».





* * *


– Бедняга, – сказал мой дед моей матери. Прошло несколько недель, настал Йом Кипур. Мы как раз возложили цветы к надгробию его матери и пробирались по узкому проходу к могиле другого моего деда. Святая с нами не пошла – наверное, чтобы не наткнуться на Принцессу, которую так и не простила.

Мне уже доводилось бывать с отцом на кладбище, дорогу к могиле деда я помнил хорошо и брел впереди, стараясь не споткнуться о какую-нибудь низкую плиту. Когда мы подошли к могиле, я заметил, что нас дожидается отец.

Он был один. Принцесса тоже не пришла.

– Бедняга, – подумав, повторил дед. – Мы не очень-то ладили, хотя, видит Бог, я никогда не держал на него зла. Но… – добавил он, имея в виду, что сделанного не воротишь. – Можно я скажу несколько слов? – спросил он у зятя, не желая показаться навязчивым в том, что касалось религиозных вопросов.

– Пожалуйста, – со сдержанной иронией ответил мой отец: мол, если уж вам так приспичило…

Дед прочел молитву – медленно, негромко, даже робко, стыдливо и как бы извиняясь, чего обычно от верующего не ждешь. Он напомнил мне мать, которая, как бы ни злилась, ни ругалась, ни орала, потеряв терпение, всегда была кроткой, неуверенной и добросердечной.

Договорив, дед посмотрел на дочь, она тоже произнесла два-три слова на иврите и сказала: «Аминь».

– Voil, monsieur Albert[62], – произнес дед, глядя на могильную плиту. Потом застенчиво, как человек, в присутствии зятя всегда испытывавший неловкость, хлопнул моего отца по плечу со сдержанным сочувствием, боясь хватить через край и показаться навязчивым. – Прими мои соболезнования, – произнес он. – Никто из нас не собирается задерживаться в Египте. Признаться, больно думать, что придется оставить здесь тех, кого мы любили – мне мать, тебе отца. Они предпочли бы упокоиться там, где родились, вместе с близкими. Твой отец как-то спросил меня: «Зачем я вообще приехал в Египет, если все вот-вот разъедутся и бросят меня, и я останусь один-одинешенек лежать в могиле, последний еврей на этом обгорелом, непропеченном, пыльном клочке земли, по которому топчутся грязные ноги?» Он ненавидел Египет – и в Египте же погребен. «Что может быть хуже, мосье Жак, чем быть похороненным на кладбище, где вообще нет знакомых?» – спрашивал он. И вот что я вам скажу: хуже смерти – лишь мысль, что никто никогда не придет к тебе на могилу, никто не омоет буквы твоего имени. Нас будут помнить несколько месяцев, может, лет, поминать в годовщину смерти, а лет через двадцать – двадцать пять забудут совершенно. Земля превратит нас в прах, и чем мы тогда лучше нерожденных – словно и не рождались вовсе, проживи мы хоть сотню лет.

Отец ничего не ответил, хоть и уловил намек на прабабкин юбилей.

По пути к воротам кладбища наша четверка здоровалась с другими еврейскими семействами, пришедшими помолиться о своих усопших. Дед собирался в синагогу и предложил нам присоединиться.

– Не сегодня, – отказался отец.

– Я пойду с тобой, – сказала мать.

Ее согласие обрадовало деда, которому в противном случае пришлось бы идти одному.

Стояло типичное александрийское осеннее утро. Можно было даже сходить на пляж. Отец предложил прогуляться по городу; было еще слишком рано, чтобы заглянуть куда-нибудь в кафе на чашку кофе.

А потом его, видимо, осенило.

– Идем, – велел он. Мы, прибавляя шаг, направились по бульвару прочь, несколько раз свернули и в конце концов очутились у антикварной лавки на рю Шариф. Отец заглянул внутрь, замялся, но потом все же толкнул большую стеклянную дверь. Зазвенели колокольчики, и мы вошли в магазин, битком набитый вещами точь-в-точь из прабабкиной квартиры. Две продавщицы раскладывали в витрине бархатные подушечки с монетами.

– Я могу вам помочь? – спросила одна из женщин.

– Даже не знаю, – растерялся отец.

Женщина, которой на вид было не больше тридцати, смутилась. Отец занервничал.

– Если честно, – начал он, уставившись в окно, – я пришел, потому что вы были знакомы с моим отцом, и я знаю, что он рассказывал вам о моем сыне, вот и решил, вдруг вы захотите увидеть моего сына.

– Я была знакома с вашим отцом? Не думаю, – женщина вскинула брови, голос ее надменно зазвенел. Но не успел я опомниться, как она вдруг покраснела, и взгляд ее затуманили слезы. – Ну конечно, – продавщица наконец положила черную подушечку, которую держала с тех пор, как мы вошли в лавку. – Ну конечно, – повторила она, осела на антикварный стул и бессильно опустила руки на колени. – Так это ваш мальчик. Дайте-ка я на него взгляну, – она подалась ко мне. – До чего похож на него! – И, повернувшись к отцу, добавила: – Рада с вами познакомиться. Вы даже не представляете, как я счастлива, что вы к нам зашли.

– Вот и я подумал – возможно, вам будет приятно. Он не раз говорил, что вы хотели бы познакомиться с его внуком, а у нас сегодня как раз выдалось свободное утро, и я решил: почему бы нет, ну мы и пришли.

– Какое совпадение: я только вчера вспоминала вашего отца, – так же смущенно продолжала продавщица, коснувшись пальцем моей руки. – Постойте, я позову брата. Диего! Диего! – крикнула она. – Иди сюда, посмотри, кто к нам пришел.

Из задней комнаты появился мужчина, чуть моложе нашей собеседницы.

– Чего? – спросил он.

– Не чевокай, а лучше посмотри внимательно, – упрекнула сестра.


Мужчина буравил нас двоих взглядом.

– Извини, но я не понимаю.

– Да это же его внук.

– Какой еще внук? – раздраженно воскликнул он.

– Ты передавал для него костяные шары, а теперь не узнаешь?

– Бог ты мой! – Мужчина прикрыл рот ладонью. – Он действительно несколько раз упоминал о мальчике, но кто бы мог подумать…

Мужчина спросил у меня, умею ли я играть в бильярд. Я покачал головой. Тогда он спросил, не потерял ли я шары, которые он давал деду для меня. Да, они у меня в комнате, ответил я. Какого цвета? Я ответил, какого они были цвета.

– Ваш отец был такой человек! Да вы и сами наверняка знаете, – произнес мужчина и, помолчав, добавил: – Хотя вряд ли. Отца разве так узнаешь. – И вдруг спросил, очевидно, под влиянием порыва: – Можно сделать ему подарок?

Папа, у которого никак не укладывалось в голове, что эти люди обожают его отца, хотя они даже не родственники, чувствовал себя все более неловко и напряженно, словно подозревал брата с сестрой в непорядочности или же в том, что, раз его отец так ловко их облапошил, заставив себя полюбить, значит, они просто кретины.

– Лучше не надо, – ответил он.

– О, ничего особенного, милый пустячок.

– Не стоит, правда.

– Видите ли, мосье, – пояснил Диего. – Это подарок не только вашему сыну, но и отцу. Ну пожалуйста.

Он выдвинул ящик старого коричневого комода, каждую ручку которого украшала львиная голова, и открыл шкатулочку: там лежала золотая булавка для галстука, обсыпанная круглой бирюзой.

– Это тебе, – сказала его сестра, протянула мне шкатулку и спросила у моего отца: – Можно я его поцелую?

– Ну конечно!

– Ваш отец был нашим близким другом.

Папа ничего не ответил, засмотревшись на антикварные часы, но женщина уверила его: он вовсе не обязан ничего покупать потому лишь, что они сделали нам подарок.

– Если еще окажетесь по соседству и будет свободное время, обязательно заглядывайте к нам, вот вместе с мальчиком.

Брат с сестрой проводили нас до дверей; мы распрощались. По дороге в кофейню на Корниш я цепко держал шкатулочку и отказался взять отца за руку, когда мы переходили через дорогу, испугавшись, что он попросит отдать ему подарок. Так и случилось.

– Пусть пока полежит у меня в кармане, – мягко пояснил отец, отобрав у меня шкатулочку. – И лучше никому об этом не рассказывай.

После чего с деланно-непринужденным видом устремил взгляд в ясное небо, задумался на мгновение и произнес:

– Надеюсь, нам дадут тот же столик.





IV. «Таффи аль-нур!»




Едва мы в тот вечер вышли из магазина пряжи, как мама сразу же почуяла неладное. Над запруженным народом автовокзалом на главной площади сгустился необычный мрак, по улицам беспокойно сновали прохожие, теснились на тротуарах в ожидании автобусов, которые прибывали непривычно переполненными и кренились под тяжестью висевших на дверях и друг на друге пассажиров. Вдруг погрузилось во мрак главное здание крупнейшего александрийского универсама «Энно», а следом и его правое крыло. Надо же, заметил кто-то, свет потушили даже в «Энно», и толпа всколыхнулась. Затем погасли огни собора Святой Екатерины.

Город окутала тьма, мы старались разглядеть дорогу в неверном свете фар проезжавших мимо машин. Прочие горожане, кажется, тоже пробирались практически наугад. Внезапно мимо пробежали какие-то мужчины в галабиях, едва не сбив нас с ног.

Мама крепко взяла меня за руку и устремилась к рю Шариф, все ускоряя и ускоряя шаг. Наконец на соседней улице мы увидели греческую бакалею. На пороге стоял хозяин-грек, двумя руками вцепившись в длинный железный прут, словно намеревался этим импровизированным оружием отгонять мародеров. Сквозь открытые двери я заметил, что в лавке полным-полно покупателей – большинство, как и мы, забрели сюда в поисках убежища.

Грек опустил уличные жалюзи едва не до земли, после чего, согнувшись, пробрался в лавку, прислонил прут к дверному косяку, одернул фартук, разгладив складки, потер руки, будто надвигалась самая обычная гроза, из-за которой не стоило тревожиться, и продолжил обслуживать покупателей.

Бакалейщик и не думал закрыть лавку пораньше. Осенними вечерами на улицах было людно: горожане после работы отправлялись за покупками, на тротуарах плясали блики света, лившегося из оживленных кофеен и универсамов, – темнело рано, магазины же работали допоздна. Сквозь витрины можно было наблюдать, как женщины примеряют перчатки, как продавщицы сворачивают свитера и раскладывают радужными стопками. Я почувствовал, как шершавый воротник свитера трется о подбородок; было что-то теплое, доброе и благополучное в мягком осеннем запахе натуральной шерсти, предвещавшем длинные вечерние чаепития, предпраздничные покупки и рождественские подарки. Я снова потерся подбородком о воротник, представляя себе фруктовые пирожные и горячий шоколад в «Делис», крупнейшей александрийской кондитерской, где в тот вечер мы должны были встретиться с Флорой, а чуть позже – и с отцом, и где мы ютились бы в приглушенном апельсиновом свете люстр за обычным нашим столиком, смотревшим на старую гавань, а официанты разносили бы заказы на широченных блюдах.

Мы ходили за моей первой зимней формой. В тот день мама забрала меня после уроков: дожидалась в такси за воротами школы, на рю де Фараон, и, завидев меня, попросила водителя посигналить, чтобы я их заметил. Я забрался в машину; однокашники же мои выстроились в очередь на школьный автобус. Мама разрешила мне сесть на откидное сиденье впереди и, едва водитель закрыл дверь, чмокнула меня в затылок.

Форму мы заказали менее чем за час. Большинство покупало ее непосредственно в школе со скидкой, мама же думала пошить мне костюм у бабушкиного портного. Принцесса предложила компромисс: в «Энно» тоже продавали школьную форму, не такую щегольскую, как та, что делали на заказ, но и не такую нескладную, как та, которую носили остальные. Еще нужно было купить зимнее пальто. Я хотел такое же, как у всех в классе: двубортное, похожее на шинель из грубого шерстяного трикотина, с ремнем с широкой кожаной пряжкой, двумя язычками и двумя же рядами дыр. Мать изучила ассортимент и заявила, что наш портной шьет пальто лучше. Мы не бедняки какие-нибудь, добавила она.

Затем, уже на закате, мы отправились в армянский магазинчик за шерстяной пряжей, из которой Азиза потом должна была связать нам свитера. Мне предложили выбрать себе цвет. Поколебавшись, я выбрал изжелта-розовый. Мама заметила, что этот оттенок мне не к лицу: она хотела, чтобы я выбрал темно-синий. Однако хозяин лавки похвалил мой выбор. «Весь в отца», – сказал он маме, но та возразила: «Мой муж такое не носит».

– Возможно, мадам, но шерсть красили не где-нибудь, а на его фабрике. Вот, взгляните, – армянин взял с нижней полки другой моток. – Никому, кроме вашего мужа, еще не удавалось получить такой оттенок, никому, – повторил он с таким видом, словно мой отец, подобно Микеланджело, сумел добиться богатейшей палитры от заурядной египетской овечьей шерсти. Польщенная похвалой, мама решила: ладно, пусть уж тогда у меня будет и такой свитер. Они с лавочником обменялись любезностями, мы распрощались, вышли и направились было к площади Мухаммеда Али[63], как вдруг в городе погасли огни.

Через десять минут мы вместе с остальными толпились в греческой бакалее. Наконец и лавочнику пришлось потушить свет; какой-то египтянин, пробегавший переулком, стукнул по ставню и заорал: «Таффи аль-нур (гасите свет), таффи аль-нур!» Приказ был для всех. «Я не хочу неприятностей», – пояснил грек, словно извиняясь перед покупателями.