История с привидениями
Часть 83 из 87 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Пока никаких следов рыси, – заметил Рики, когда они возвращались в город.
– Пока нет, – ответил Дон. Оба они знали, что когда придет время, это будет не рысь. И что ожидание может тянуться месяцы, годы.
Дон много читал, с нетерпением ждал обедов и ужинов с Рики и Стеллой, смотрел телевизор, не пропуская ни одного фильма и сериала; выяснил, что совершенно не в состоянии писать; ждал. Часто просыпался по ночам в слезах. Ему тоже надо было лечиться.
В середине марта, в темный промозглый день, напоминавший тот, когда начались несчастья Клуба Фантазеров, почтовый фургон доставил тяжелую посылку из нью-йоркской кинопрокатной компании. Два месяца понадобилось, чтобы отыскать копию «Китайской жемчужины».
Дон зарядил дядин проектор, повесил экран. Его руки так дрожали, что сигарету пришлось прикуривать трижды. Одна лишь подготовка к просмотру единственного фильма Евы Галли возродила зловещее видение Грегори Бэйта в «Риальто» – там, где все они могли погибнуть. Его страшило, что в фильме у Евы Галли будет лицо Альмы Мобли.
Он подключил динамики на тот случай, если кому-то пришло в голову озвучить фильм: «Китайскую жемчужину» снимали в 1925-м, немой. Когда он запустил проектор и сел смотреть, держа в руках стакан с виски для храбрости, он заметил, что тиражная компания изменила титры. Это была не просто «Китайская жемчужина», а номер 83 в серии «Классика немого кино»; помимо музыки, был добавлен голосовой комментарий диктора. А это означало, понял Дон, что фильм серьезно отредактировали.
«Одна из величайших звезд эры немого кино», – зазвучал бесстрастный голос диктора, и на экране появился актер, прогуливающийся по имитации улицы Сингапура. Вокруг сновали голливудские филиппинцы и японцы, одетые малайцами: предполагалось, что они изображают китайцев. Диктор описал карьеру Бартельмесса, а затем рассказал вкратце историю о мечте, украденной жемчужине, сфабрикованном обвинении в убийстве: первую треть фильма вырезали. Бартельмесс приехал в Сингапур в поисках настоящего убийцы, укравшего «знаменитую Жемчужину Востока». Ему помогала в этом Вильма Бэнки, владелица бара, «часто посещаемого портовым отребьем», но «как девушка из Бостона, она обладала добрым и горячим сердцем»…
Дон отключил звук. Минут десять он наблюдал, как молодой актер с накрашенными губами задушевно смотрел на Вильму Бэнки, расшвыривал крестьянского вида «портовое отребье», бегал туда-сюда по лодкам: он надеялся, что если Ева Галли появится в этой урезанной версии, он узнает ее сразу. Бар Вильмы Бэнки приютил несколько женщин, работавших там и под видом посетительниц томно потягивающих напитки из высоких стаканов. Лица некоторых проституток были простыми и невыразительными, некоторые же – просто сногсшибательными: любая из них, думал он, могла оказаться Евой Галли.
И вдруг из задрапированной двери бара появилась девушка (искусственный туман клубился за спиной) и, надув губки, недовольно уставилась в камеру. Дон увидел ее чувственное большеглазое лицо и похолодел. Он поспешно включил звук.
«… пресловутая Сингапурская Сэл, – прогудел диктор. – Доберется ли она до нашего героя?» Конечно же, это была не пресловутая Сингапурская Сэл, а чистейший вымысел того, кто накропал глупый сценарий; но Дон сразу понял, что это она – Ева Галли. Она неторопливо прошлась через бар и приблизилась к Бартельмессу, затем погладила его по щеке. Убрав руку, она села ему на колено и ударом подбросила его ногу кверху. Актер свалился на пол. «Вот она какова, Сингапурская Сэл», – злорадно произнес диктор.
Дон снова отключил динамики, остановил проектор и, отмотав эпизод с Евой Галли назад, просмотрел его еще раз.
Он предполагал, что она красива, однако понял, что ошибался. Под густым гримом скрывалось приятное, но обыкновенное лицо; она ничем не напоминала Альму Мобли. Было заметно, что ей нравилось быть актрисой, и ей нравилось исполнять роль честолюбивой девицы, играющей роль злодейки, – ей безумно хотелось стать звездой! Как и Анн-Вероника Мор, она пребывала в своей стихии; даже Альма Мобли могла бы быть хорошей киноактрисой и подарить свое покорно-пассивное лицо тысяче героинь. Однако в 1925 году она допустила просчет, ошиблась: камера обнажила слишком много ее, и то, что видел зритель, глядя на Еву Галли, не очень-то радовало глаз; Альма тоже вызывала отторжение, и даже Анна Мостин, когда ее разглядишь получше – как на вечере у Барнсов, – казалась холодной и порочной, управляемой силой воли. Порой они могли будить любовь к себе, однако не обладали ничем для ответного чувства. Единственное, что в конце концов видишь в них – пустота. Порой они искусно маскировали ее, но никогда до конца, и это было их самой главной ошибкой – ошибкой их бытия. И Дон понял, что теперь увидит и распознает это в чем и где бы то ни было, в любом ночном стороже, прикинувшемся мужчиной или женщиной.
22
Вначале апреля его навестил Питер Барнс. Парень, похоже, почти пришел в себя после страшных событий зимы. Он повалился в кресло и провел руками по лицу:
– Извините, что потревожил вас. Если вы заняты, я пойду.
– Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, – сказал Дон. – Не раздумывая. Правда, Питер. Я тебе всегда очень рад. Это не просто слова.
– Спасибо… В общем-то я надеялся, вы скажете что-то в этом роде. Рики уезжает через пару недель, да?
– Да. В следующую пятницу я везу их в аэропорт. Они ждут не дождутся этой поездки. Так возбуждены. Но если ты хочешь увидеть Рики, я могу позвонить ему. Он придет.
– Нет, пожалуйста, не надо. Достаточно того, что я вас дергаю…
– Ради бога, Питер. Да что стряслось?
– Просто мне так муторно было все эти дни. Я хотел увидеть вас.
– Я рад, что ты пришел. Так что случилось?
– Я все время вижу маму, – сказал Питер. – В смысле, она все время снится мне. Как будто я возвращаюсь в дом Льюиса и вижу, как Грегори Бэйт снова хватает ее, причем он выглядит так, как выглядел в «Риальто», когда корчился на полу. Его ошметки кружатся так… будто отказываясь умирать, – Питер чуть не плакал.
– Ты говорил с отцом об этом?
Питер кивнул:
– Пытался. Я хотел ему рассказать все, но он не слушал. Вернее, слушал, но пропускал мимо ушей. И смотрел на меня так, словно я постарел на пять лет и сочиняю все на ходу. Так что я остановился, не успев толком начать.
– Не суди его, Питер. Тот, кто не был с нами, – не поверит. Если он выслушал хотя бы часть твоего рассказа и не сказал тебе, что ты сумасшедший, то и этого достаточно. Какая-то частичка его разума слушала тебя. Может, какая-то частичка верит услышанному. Знаешь, мне кажется, есть еще одна проблема. По-моему, ты боишься, что, избавившись от ужаса и страха, забудешь мать, предашь память о ней. Твоя мать любила тебя. И теперь ее нет, она умерла страшной смертью, но она вкладывала свою любовь в тебя семнадцать или восемнадцать лет, и в тебе живет много этой любви. Единственное, что ты можешь, – хранить ее.
Питер кивнул.
Дон сказал:
– Когда-то я знал девушку, проводившую все свободное время в библиотеке, и у нее была подруга, которая уберегала ее от подлости. Я не знаю, как повернулась ее жизнь, но я знаю точно: никто никого не может уберечь от подлости. Или от боли. Или от горя. Все, что в твоих силах, – постараться не дать сломить себя и продолжать идти вперед, пока не преодолеешь беду.
– Да, я понимаю, – сказал Питер. – Но это кажется таким трудным…
– У тебя получается. Ты пришел ко мне и рассказал все – это значит, ты идешь вперед и преодолеваешь беду. Поездка в Корнелл – еще один большой шаг. На тебя свалится столько дел, что ты просто не сможешь зацикливаться на Милбурне.
– Можно к вам приехать еще? После вступительных?
– Можно. Всегда, когда захочешь – в любое время. И если меня не будет в Милбурне – я сообщу тебе, где меня найти.
– Спасибо, – сказал Питер.
23
Рики слал ему открытки из Франции. Иногда заходил Питер, и Дон стал замечать, что страшные воспоминания паренька понемногу отходили на второй план. Питер оживал: у него появилась подружка, тоже собирающаяся в Корнелл.
Но это был хрупкий мир, и Дон продолжал ждать. Он никогда не показывал Питеру своего напряжения, а оно росло с каждой неделей.
Он наблюдал за всеми приезжающими в Милбурн, ему даже удавалось проверять имена всех новых постояльцев отеля «Арчер», но ни один из них не вызывал в нем того чувства холодной угрозы, какое охватило его во время просмотра киноленты пятидесятилетней давности. Несколько раз по ночам, выпив лишнего, Дон набирал номер телефона Флоренс де Пейсер и говорил:
– Это Дон Вандерлей. Анна Мостин умерла.
Первый раз тот, кто поднял трубку на другом конце, просто бросил ее; второй раз женский голос отозвался:
– Это мистер Вильямс из банка? Боюсь, что ваша ссуда аннулирована, мистер Вильямс.
Третий раз голос оператора сообщил ему, что такого номера нет.
Другой причиной его растущего беспокойства был тот факт, что деньги его таяли. На банковском счету оставалось не больше трехсот долларов, а если он продолжит столько пить, денег хватит едва ли на пару месяцев. И придется искать работу в Милбурне. А любая работа не позволит ему тратить время на патрулирование улиц и магазинов в поисках существа, чей приезд пообещала Флоренс де Пейсер.
В теплые дни Дон ежедневно по два-три часа просиживал на скамейке близ детской площадки в единственном городском парке. Ты должен помнить о периодичности их появлений, приказывал он себе: ты должен помнить, что Еве Галли понадобилось пятьдесят лет, чтобы расправиться с Клубом Фантазеров. Ребенок, незаметно подрастающий где-то в Милбурне, возможно, даст ему и Питеру передышку лет в пятнадцать – двадцать, прежде чем начнет свою игру с ними. И тогда выяснится, что все его знали с детства; и это случится в Милбурне; и он не будет выделяться так, как приезжий. На этот раз ночной сторож будет более осторожен. Единственное, что может сократить срок его выжидания, это то, что он захочет начать действовать до естественной смерти Рики, – так что, возможно, он должен набрать силу через десять лет.
Сколько же ему должно быть сейчас? Восемь-девять. Или десять.
Если…
24
Вот так Дон и нашел ее. Поначалу он очень сомневался, наблюдая за девочкой, появившейся как-то в полдень на детской площадке. Она не была красивой, ее нельзя было даже назвать хорошенькой – угрюмая и настороженная, всегда в грязном платьице. Остальные дети сторонились ее, но детям это свойственно; и эта атмосфера отстраненности от них, вынуждавшая ее в одиночку качаться на качелях или копаться в песочнице, могла быть всего лишь надежной самозащитой ребенка от неприятия ровесниками.
Однако дети, наверное, быстрее, чем взрослые, распознавали истинное различие.
Он понял, что нельзя терять ни дня – раздумывать некогда: на счету оставалось сто двадцать пять долларов. Но если он похитит девочку и увезет, а потом выяснится, что ошибся, – кем он тогда будет: маньяком?
Теперь он стал приходить на детскую площадку с ножом, привязанным к боку под рубашкой.
Даже если он прав и девочка – это «рысь», она будет упорно играть свою роль: если он увезет ее, она может причинить ему непоправимый вред, не проявив своей сути и дождавшись, когда их настигнет полиция. Но ночному сторожу нужна их смерть: и если он прав, она не позволит вмешаться полиции или другим законным структурам, чтобы наказать его за ее похищение. Наверняка она придумает более замысловатое решение.
Девочка, похоже, не замечала его, но вдруг стала появляться в его снах: садилась в сторонке и изучала его бесстрастным взглядом, – и ему казалось, что, даже когда она рассеянно качалась на качелях, погруженная в свои мысли, она украдкой поглядывала на него.
У Дона была единственная улика того, что ребенок не такой обычный, каким казался, и он вцепился в эту ниточку с фанатичным отчаяньем. Увидев ее в первый раз, он похолодел.
Он стал завсегдатаем парка – неподвижный человек, давно не стриженный и не брившийся: подходя к детской площадке, можно было не сомневаться в его присутствии, как и в присутствии на ней качелей, скамейки, песочницы… Ранней весной Нед Роулз опубликовал о нем небольшую заметку в «Горожанине», и Вандерлея узнавали, но не досаждали. Он был писателем; очевидно, сейчас работал над замыслом новой книги; он владел недвижимостью в Милбурне. Если люди и считали его странным, им нравилось, что у них в городе есть свой хорошо известный чудак; и потом все знали, что он хороший друг Готорнов.
Дон закрыл счет в банке, сняв все деньги наличными; он потерял сон, не мог заснуть, даже крепко выпив; он сознавал, что снова перед ним маячит упадок сил, как тогда, после смерти Дэвида. Каждое утро он прикреплял нож Боуи к боку, прежде чем отправиться в парк.
Если он ничего не предпримет, то в один прекрасный день просто не встанет с постели: его нерешительность врастет в каждый атом тела. Она парализует его. Выхода у него нет.
Как-то утром он поманил одного из игравших рядом ребятишек, и мальчик неуверенно подошел к нему.
– Как зовут вон ту девочку? – спросил он, показав на нее пальцем.
Мальчик смущенно помялся, поморгал и ответил:
– Анджи.
– А фамилия?
– Не знаю.
– Пока нет, – ответил Дон. Оба они знали, что когда придет время, это будет не рысь. И что ожидание может тянуться месяцы, годы.
Дон много читал, с нетерпением ждал обедов и ужинов с Рики и Стеллой, смотрел телевизор, не пропуская ни одного фильма и сериала; выяснил, что совершенно не в состоянии писать; ждал. Часто просыпался по ночам в слезах. Ему тоже надо было лечиться.
В середине марта, в темный промозглый день, напоминавший тот, когда начались несчастья Клуба Фантазеров, почтовый фургон доставил тяжелую посылку из нью-йоркской кинопрокатной компании. Два месяца понадобилось, чтобы отыскать копию «Китайской жемчужины».
Дон зарядил дядин проектор, повесил экран. Его руки так дрожали, что сигарету пришлось прикуривать трижды. Одна лишь подготовка к просмотру единственного фильма Евы Галли возродила зловещее видение Грегори Бэйта в «Риальто» – там, где все они могли погибнуть. Его страшило, что в фильме у Евы Галли будет лицо Альмы Мобли.
Он подключил динамики на тот случай, если кому-то пришло в голову озвучить фильм: «Китайскую жемчужину» снимали в 1925-м, немой. Когда он запустил проектор и сел смотреть, держа в руках стакан с виски для храбрости, он заметил, что тиражная компания изменила титры. Это была не просто «Китайская жемчужина», а номер 83 в серии «Классика немого кино»; помимо музыки, был добавлен голосовой комментарий диктора. А это означало, понял Дон, что фильм серьезно отредактировали.
«Одна из величайших звезд эры немого кино», – зазвучал бесстрастный голос диктора, и на экране появился актер, прогуливающийся по имитации улицы Сингапура. Вокруг сновали голливудские филиппинцы и японцы, одетые малайцами: предполагалось, что они изображают китайцев. Диктор описал карьеру Бартельмесса, а затем рассказал вкратце историю о мечте, украденной жемчужине, сфабрикованном обвинении в убийстве: первую треть фильма вырезали. Бартельмесс приехал в Сингапур в поисках настоящего убийцы, укравшего «знаменитую Жемчужину Востока». Ему помогала в этом Вильма Бэнки, владелица бара, «часто посещаемого портовым отребьем», но «как девушка из Бостона, она обладала добрым и горячим сердцем»…
Дон отключил звук. Минут десять он наблюдал, как молодой актер с накрашенными губами задушевно смотрел на Вильму Бэнки, расшвыривал крестьянского вида «портовое отребье», бегал туда-сюда по лодкам: он надеялся, что если Ева Галли появится в этой урезанной версии, он узнает ее сразу. Бар Вильмы Бэнки приютил несколько женщин, работавших там и под видом посетительниц томно потягивающих напитки из высоких стаканов. Лица некоторых проституток были простыми и невыразительными, некоторые же – просто сногсшибательными: любая из них, думал он, могла оказаться Евой Галли.
И вдруг из задрапированной двери бара появилась девушка (искусственный туман клубился за спиной) и, надув губки, недовольно уставилась в камеру. Дон увидел ее чувственное большеглазое лицо и похолодел. Он поспешно включил звук.
«… пресловутая Сингапурская Сэл, – прогудел диктор. – Доберется ли она до нашего героя?» Конечно же, это была не пресловутая Сингапурская Сэл, а чистейший вымысел того, кто накропал глупый сценарий; но Дон сразу понял, что это она – Ева Галли. Она неторопливо прошлась через бар и приблизилась к Бартельмессу, затем погладила его по щеке. Убрав руку, она села ему на колено и ударом подбросила его ногу кверху. Актер свалился на пол. «Вот она какова, Сингапурская Сэл», – злорадно произнес диктор.
Дон снова отключил динамики, остановил проектор и, отмотав эпизод с Евой Галли назад, просмотрел его еще раз.
Он предполагал, что она красива, однако понял, что ошибался. Под густым гримом скрывалось приятное, но обыкновенное лицо; она ничем не напоминала Альму Мобли. Было заметно, что ей нравилось быть актрисой, и ей нравилось исполнять роль честолюбивой девицы, играющей роль злодейки, – ей безумно хотелось стать звездой! Как и Анн-Вероника Мор, она пребывала в своей стихии; даже Альма Мобли могла бы быть хорошей киноактрисой и подарить свое покорно-пассивное лицо тысяче героинь. Однако в 1925 году она допустила просчет, ошиблась: камера обнажила слишком много ее, и то, что видел зритель, глядя на Еву Галли, не очень-то радовало глаз; Альма тоже вызывала отторжение, и даже Анна Мостин, когда ее разглядишь получше – как на вечере у Барнсов, – казалась холодной и порочной, управляемой силой воли. Порой они могли будить любовь к себе, однако не обладали ничем для ответного чувства. Единственное, что в конце концов видишь в них – пустота. Порой они искусно маскировали ее, но никогда до конца, и это было их самой главной ошибкой – ошибкой их бытия. И Дон понял, что теперь увидит и распознает это в чем и где бы то ни было, в любом ночном стороже, прикинувшемся мужчиной или женщиной.
22
Вначале апреля его навестил Питер Барнс. Парень, похоже, почти пришел в себя после страшных событий зимы. Он повалился в кресло и провел руками по лицу:
– Извините, что потревожил вас. Если вы заняты, я пойду.
– Ты можешь приходить ко мне, когда захочешь, – сказал Дон. – Не раздумывая. Правда, Питер. Я тебе всегда очень рад. Это не просто слова.
– Спасибо… В общем-то я надеялся, вы скажете что-то в этом роде. Рики уезжает через пару недель, да?
– Да. В следующую пятницу я везу их в аэропорт. Они ждут не дождутся этой поездки. Так возбуждены. Но если ты хочешь увидеть Рики, я могу позвонить ему. Он придет.
– Нет, пожалуйста, не надо. Достаточно того, что я вас дергаю…
– Ради бога, Питер. Да что стряслось?
– Просто мне так муторно было все эти дни. Я хотел увидеть вас.
– Я рад, что ты пришел. Так что случилось?
– Я все время вижу маму, – сказал Питер. – В смысле, она все время снится мне. Как будто я возвращаюсь в дом Льюиса и вижу, как Грегори Бэйт снова хватает ее, причем он выглядит так, как выглядел в «Риальто», когда корчился на полу. Его ошметки кружатся так… будто отказываясь умирать, – Питер чуть не плакал.
– Ты говорил с отцом об этом?
Питер кивнул:
– Пытался. Я хотел ему рассказать все, но он не слушал. Вернее, слушал, но пропускал мимо ушей. И смотрел на меня так, словно я постарел на пять лет и сочиняю все на ходу. Так что я остановился, не успев толком начать.
– Не суди его, Питер. Тот, кто не был с нами, – не поверит. Если он выслушал хотя бы часть твоего рассказа и не сказал тебе, что ты сумасшедший, то и этого достаточно. Какая-то частичка его разума слушала тебя. Может, какая-то частичка верит услышанному. Знаешь, мне кажется, есть еще одна проблема. По-моему, ты боишься, что, избавившись от ужаса и страха, забудешь мать, предашь память о ней. Твоя мать любила тебя. И теперь ее нет, она умерла страшной смертью, но она вкладывала свою любовь в тебя семнадцать или восемнадцать лет, и в тебе живет много этой любви. Единственное, что ты можешь, – хранить ее.
Питер кивнул.
Дон сказал:
– Когда-то я знал девушку, проводившую все свободное время в библиотеке, и у нее была подруга, которая уберегала ее от подлости. Я не знаю, как повернулась ее жизнь, но я знаю точно: никто никого не может уберечь от подлости. Или от боли. Или от горя. Все, что в твоих силах, – постараться не дать сломить себя и продолжать идти вперед, пока не преодолеешь беду.
– Да, я понимаю, – сказал Питер. – Но это кажется таким трудным…
– У тебя получается. Ты пришел ко мне и рассказал все – это значит, ты идешь вперед и преодолеваешь беду. Поездка в Корнелл – еще один большой шаг. На тебя свалится столько дел, что ты просто не сможешь зацикливаться на Милбурне.
– Можно к вам приехать еще? После вступительных?
– Можно. Всегда, когда захочешь – в любое время. И если меня не будет в Милбурне – я сообщу тебе, где меня найти.
– Спасибо, – сказал Питер.
23
Рики слал ему открытки из Франции. Иногда заходил Питер, и Дон стал замечать, что страшные воспоминания паренька понемногу отходили на второй план. Питер оживал: у него появилась подружка, тоже собирающаяся в Корнелл.
Но это был хрупкий мир, и Дон продолжал ждать. Он никогда не показывал Питеру своего напряжения, а оно росло с каждой неделей.
Он наблюдал за всеми приезжающими в Милбурн, ему даже удавалось проверять имена всех новых постояльцев отеля «Арчер», но ни один из них не вызывал в нем того чувства холодной угрозы, какое охватило его во время просмотра киноленты пятидесятилетней давности. Несколько раз по ночам, выпив лишнего, Дон набирал номер телефона Флоренс де Пейсер и говорил:
– Это Дон Вандерлей. Анна Мостин умерла.
Первый раз тот, кто поднял трубку на другом конце, просто бросил ее; второй раз женский голос отозвался:
– Это мистер Вильямс из банка? Боюсь, что ваша ссуда аннулирована, мистер Вильямс.
Третий раз голос оператора сообщил ему, что такого номера нет.
Другой причиной его растущего беспокойства был тот факт, что деньги его таяли. На банковском счету оставалось не больше трехсот долларов, а если он продолжит столько пить, денег хватит едва ли на пару месяцев. И придется искать работу в Милбурне. А любая работа не позволит ему тратить время на патрулирование улиц и магазинов в поисках существа, чей приезд пообещала Флоренс де Пейсер.
В теплые дни Дон ежедневно по два-три часа просиживал на скамейке близ детской площадки в единственном городском парке. Ты должен помнить о периодичности их появлений, приказывал он себе: ты должен помнить, что Еве Галли понадобилось пятьдесят лет, чтобы расправиться с Клубом Фантазеров. Ребенок, незаметно подрастающий где-то в Милбурне, возможно, даст ему и Питеру передышку лет в пятнадцать – двадцать, прежде чем начнет свою игру с ними. И тогда выяснится, что все его знали с детства; и это случится в Милбурне; и он не будет выделяться так, как приезжий. На этот раз ночной сторож будет более осторожен. Единственное, что может сократить срок его выжидания, это то, что он захочет начать действовать до естественной смерти Рики, – так что, возможно, он должен набрать силу через десять лет.
Сколько же ему должно быть сейчас? Восемь-девять. Или десять.
Если…
24
Вот так Дон и нашел ее. Поначалу он очень сомневался, наблюдая за девочкой, появившейся как-то в полдень на детской площадке. Она не была красивой, ее нельзя было даже назвать хорошенькой – угрюмая и настороженная, всегда в грязном платьице. Остальные дети сторонились ее, но детям это свойственно; и эта атмосфера отстраненности от них, вынуждавшая ее в одиночку качаться на качелях или копаться в песочнице, могла быть всего лишь надежной самозащитой ребенка от неприятия ровесниками.
Однако дети, наверное, быстрее, чем взрослые, распознавали истинное различие.
Он понял, что нельзя терять ни дня – раздумывать некогда: на счету оставалось сто двадцать пять долларов. Но если он похитит девочку и увезет, а потом выяснится, что ошибся, – кем он тогда будет: маньяком?
Теперь он стал приходить на детскую площадку с ножом, привязанным к боку под рубашкой.
Даже если он прав и девочка – это «рысь», она будет упорно играть свою роль: если он увезет ее, она может причинить ему непоправимый вред, не проявив своей сути и дождавшись, когда их настигнет полиция. Но ночному сторожу нужна их смерть: и если он прав, она не позволит вмешаться полиции или другим законным структурам, чтобы наказать его за ее похищение. Наверняка она придумает более замысловатое решение.
Девочка, похоже, не замечала его, но вдруг стала появляться в его снах: садилась в сторонке и изучала его бесстрастным взглядом, – и ему казалось, что, даже когда она рассеянно качалась на качелях, погруженная в свои мысли, она украдкой поглядывала на него.
У Дона была единственная улика того, что ребенок не такой обычный, каким казался, и он вцепился в эту ниточку с фанатичным отчаяньем. Увидев ее в первый раз, он похолодел.
Он стал завсегдатаем парка – неподвижный человек, давно не стриженный и не брившийся: подходя к детской площадке, можно было не сомневаться в его присутствии, как и в присутствии на ней качелей, скамейки, песочницы… Ранней весной Нед Роулз опубликовал о нем небольшую заметку в «Горожанине», и Вандерлея узнавали, но не досаждали. Он был писателем; очевидно, сейчас работал над замыслом новой книги; он владел недвижимостью в Милбурне. Если люди и считали его странным, им нравилось, что у них в городе есть свой хорошо известный чудак; и потом все знали, что он хороший друг Готорнов.
Дон закрыл счет в банке, сняв все деньги наличными; он потерял сон, не мог заснуть, даже крепко выпив; он сознавал, что снова перед ним маячит упадок сил, как тогда, после смерти Дэвида. Каждое утро он прикреплял нож Боуи к боку, прежде чем отправиться в парк.
Если он ничего не предпримет, то в один прекрасный день просто не встанет с постели: его нерешительность врастет в каждый атом тела. Она парализует его. Выхода у него нет.
Как-то утром он поманил одного из игравших рядом ребятишек, и мальчик неуверенно подошел к нему.
– Как зовут вон ту девочку? – спросил он, показав на нее пальцем.
Мальчик смущенно помялся, поморгал и ответил:
– Анджи.
– А фамилия?
– Не знаю.