Искажение

«Тук-тук! Тук-тук! Тук!» Звук постоянно повторяется, хотя и с разными паузами. Я свечу в ту сторону, но туннель в нескольких шагах сворачивает, так что нам ничего не увидеть. Сзади раздаются голоса: «Маркус! Крис!» Нужно что-то делать, прежде чем кто-нибудь всерьез ударится в панику.

– Возвращайся к парням и успокой их. Я сейчас приду.

– Маркус, да ты шутишь!

– Нет, старик, на сей раз это приказ. В случае чего зови сержанта.

Баллард уходит, и страх сжимает мне горло костлявыми пальцами, крепко сплетая их на гортани, когда я добираюсь до поворота коридора и движусь дальше. Стук становится громче, и я ощущаю дуновение холодного воздуха, совсем как в ночном кошмаре.

Нужно спешить, но я иду все медленнее – страх сковывает ноги. Проход внезапно расширяется на три или четыре метра. Краем глаза я замечаю нечто выступающее из стен – множество бесформенных очертаний по обе стороны туннеля. Замечаю и источник звука – вырастающий из камня кожаный ремешок с пряжкой, которая ударяется о стену при каждом дуновении ветра: «Тук-тук! Тук-тук!»

Мне тяжело дышать, но нужно осмотреться как следует. Свет фонаря выхватывает первые вплавленные в скалу фигуры, скорчившиеся в приступе паники, будто обращенные силой колдовства в камень. Я вижу конечности, фрагменты оружия или покосившийся на голове шлем; иногда что-то не помещается внутри и выступает на несколько сантиметров – дуло автомата, прядь волос, подошва военного ботинка, часть ранца или куртки. Или ремешок с пряжкой.

Развернувшись кругом, я беспорядочно свечу во все стороны. Отчаянно колотится сердце, перехватывает дыхание. Похоже, я даже не помню, откуда и зачем сюда пришел. Но когда луч фонаря падает на искаженное от боли лицо сержанта Крелла, из моего горла вырывается вопль.



Я не помню толком ни того, как бежал обратно, ни полученного от сержанта нагоняя.

Не помню, как прыгнул в озеро. Я не верю, что хотел утонуть.

Не помню, как меня тащили наверх по лестнице.

Не помню воды, стекавшей из моих ботинок.

Но я помню слова Эстер.

Когда я выхожу наружу, страх проходит, и уже в комнате, видя дневной свет, я начинаю мыслить здраво. Снимаю промокший китель, жилет и брюки, кладу шлем на металлический стол. Меня перестает бить дрожь. Сержант Голя пристально смотрит мне в глаза и, похоже, тоже успокаивается. Он лишь с явным укором качает головой, а я с притворным стыдом опускаю взгляд.

– Сколько раз вам, блядь, повторять, чтобы вы были осторожнее? Сколько раз, Маркус?! За каким хером ты полез в тот туннель?!

– Я что-то услышал, господин сержант. Какой-то шум, – бормочу я.

– И решил проверить в одиночку? Вы должны были входить в боковые туннели парами, убедившись, что там безопасно!

– Со мной был Крис. Мы пошли вместе, просто выходили по отдельности.

Голя ждет, пока парни из взвода покинут помещение.

– Почему ты кричал?

– Думал, что заблудился. И начал задыхаться от страха.

– Не хочешь мне больше ничего сообщить, капрал?

– Да, – слабо улыбаюсь я. – Похоже, у меня клаустрофобия.

Я не рассказываю ему о том, что видел.

Эстер позвала меня в туннель. Я должен вернуться по ее знаку в то жуткое место, где замурованы в стенах люди из отряда Мюллера. Мне следует пройти дальше – именно там металлическая сука решила говорить со мной о том сиянии.

Есть вещи страшные и ужасающие. Есть и такие, которые невозможно выдержать, если твой мозг не заражен чернотой. Обугленные синапсы защищают меня от безумия. Я спокойно наблюдаю, как солдаты Соттера препровождают пациентов доктора Заубер из медсанчасти в здание командования. Судя по всему, их намереваются запереть на гауптвахте.

Некоторые из них со вчерашнего дня ведут себя агрессивно. Несчастный сапер, которого мы нашли в груде мусора, отгрыз Олафу Инке два пальца на правой руке, хотя не похоже, чтобы Инку это особо взволновало. Оба заявляли, что внутри виден серый пластик. Синтетические кости и синтетическая кровь.



Понедельник, 11 июля, 14.55



Мы сидим в столовой, пережевывая безвкусную жратву. Запоздалый обед после бессмысленного патруля, заключавшегося в кружении вокруг базы и холма. За стеной, в здании медсанчасти, совещаются капитан Бек, майор Вилмотс и капитан Заубер – я видел, как они вместе заходили внутрь. Может, обсуждают спуск под землю, может, думают, что делать с бесчувственным армайским ребенком, которого оставил здесь староста селения. Но, скорее всего, они ломают головы над очередным случаем синдрома Котара. Вчера заболел старший оператор дрона.

Если точнее, капрал Ленер поднял свой «феникс» в воздух и, пуская изо рта пену, начал обстреливать холм Отортен. Несколько человек видели его через зарешеченное окно – он заперся в одной из комнат в здании командования и сдался лишь после того, как выломали дверь. После этого он вел себя совершенно спокойно, почти безразлично, но его дрон, повинуясь приказам безумца, разбился о скалы. Каким-то чудом замолк даже локализатор, и лишь сегодня мы обнаружили обломки машины.

Так что, возможно, наш патруль все же не был лишен смысла. Может, даже лучше, что мы выехали с базы, хотя бы затем, чтобы оказаться по другую сторону стены. Мои товарищи долго разговаривали на эту тему после возвращения, прежде чем окончательно замолчать. Ларс нервно ковыряется в котелке, вытирая его стенки хлебом, Усиль оперся о стол и дремлет после ночного караула, а Вернер с Голей пристально смотрят на меня.

– Хотите мне что-то сказать, господа?

– Можешь нас отсюда вытащить? – спрашивает Адам. – Мы тут больше не выдержим.

– Думаешь, я знаю, как это сделать? Если бы я знал, вы бы тоже знали.


– Не знаю, как бы это сказать. Маркус, но ты не такой, как мы, – говорит сержант. – Если кто-то из нас и выберется из этого котла, то только ты. Ты должен все обдумать, потолковать с той херней, что под нами, и договориться с ней, чтобы она оставила нас в покое.

– Что вы имеете в виду, сержант?

– Если мы должны что-то сделать – пусть она нам об этом скажет. Помогу тебе всем, чем смогу, сынок. Я не позволю, чтобы мы все тут погибли. Не для того мы столько месяцев выживали, чтобы теперь превратиться в ходячие трупы.

– Поможете мне, несмотря ни на что?

– Обещаю, старик, – говорит Вернер.

– Я тоже. – Сержант Голя протягивает мне руку.

Боюсь, они не знают, какой договор с дьяволом только что подписали. Я чувствую раскаленные ножи и вливающиеся в горло струи кислоты. Когда я думаю о том, чего может хотеть от нас Эстер, у меня нет никаких сомнений, что она избавит нас от остатков совести. Остатков того, что верующие называют душой. Мы так или иначе превратимся в трупы – этого уже не избежать.

Мои мысли прерывает громкий взрыв. Мы вскакиваем, а полусонный Петер налетает на стену. Выбежав на плац, мы слышим, как на крыше медсанчасти орет что есть мочи один из парней Земека. Мы задираем головы, чтобы разглядеть часового и понять, что он кричит. Кажется, это Стен. Он успокаивается лишь тогда, когда из здания выбегает командир роты. Взгляд капитана полон ярости.

– Что случилось, солдат?! Успокойся, черт бы тебя побрал!

– Так точно, господин капитан! – Из-за края крыши появляется бледное лицо капрала Борна. – Уже его успокаиваю.

– Но что стряслось?! – кричит Бек.

Йонас Борн молча смотрит на него, будто вопрос оказался чересчур трудным. Если бы его задал кто-то другой, он наверняка бы не ответил. Но, видя гнев капитана, он постепенно собирается с силами и пытается отдать честь.

– Господин капитан, санитар, старший капрал Хансен, перепрыгнул через ограждение СМЗ и наткнулся на противопехотную мину. Он мертв.

Больше ему ничего произнести не удается – приступ тошноты валит его с ног. Снизу слышно, как он блюет. Кричавший до этого рядовой Стен снова начинает орать. Такое впечатление, будто оба сошли с ума и готовы последовать за Робертом Хансеном.

Капитан Заубер смотрит в землю. Один из ее помощников мертв, и смерть только что лизнула ей ноги. Наверняка сейчас она представляет себе тело, разорванное на разбросанные в радиусе нескольких метров куски, и, возможно, напряженно размышляет, как выбраться с заминированной территории.

Я пытаюсь снова заглянуть в головы офицеров. От того, что они решат, теперь зависит жизнь персонала Дисторсии. Но в большей степени – от каприза Эстер, от цифровой прихоти или точного плана. Если бы я мог предвидеть ходы противника, возможно, я сумел бы спасти остальных. Спасти Неми и себя. Однако я знаю, что это невозможно: меня давит своей тяжестью количество переменных, а вера, которую возлагают на меня товарищи, – лишь бесполезный груз.





Глава четвертая




Вторник, 12 июля, 22.30

Форпост Дисторсия, пустыня Саладх, Южный Ремарк



Должен тебе сказать, дорогой сынок: мы больше не увидимся. Я не вернусь в большой город, чтобы оказаться в людском муравейнике. Мы не сделаем многое из того, что обычно делают вместе отцы и сыновья. Мы не починим испорченный кран, не посмотрим фильм про космос и не пойдем прогуляться по лесу. Ты не расскажешь мне о своей первой драке и своей первой любви. Мы не поставим палатку у озера и не разведем костер. Я останусь здесь, в этой паршивой пустыне, которая тяжко дышит после жаркого дня.

Все разваливается, мой дорогой, мир давно уже перестал быть единым целым. Все существует по отдельности – предметы, явления и люди, будто фрагменты разных головоломок. Я почти механически воспринимаю теплый ветер, обдувающий мне лицо, пересыпающиеся зерна гравия и хлопанье флага на мачте. Я ощущаю запах этой сожженной земли, вползающий под керамический жилет, ощущаю тяжелый от жары зилоновый шлем и стынущую грязь в моих ботинках.

В этот вечер мы стоим на посту – твой папа и четверо молчаливых мужчин, охраняющие главные ворота базы Дисторсия, а также друг друга и голубой ад под собственными ногами; скрытое под землей чудовище терпеливо наблюдает за нами, подобно опытному хищнику. Предыдущая смена ушла в двадцать два часа, устав от ожидания партизанской атаки или френического огня. Я командир, мой малыш, и потому занял место командира под оклеенной фольгой деревянной крышей, слева от ворот.

У нас есть большой скорострельный пулемет. Наш MUG калибра 7.62 обслуживает рядовой Гаус, плечистый парень из Бильдена. Он курит сигарету и стучит каблуком по куску бетона, который отковырял от пола миниатюрного бункера. Размеренное движение явно его успокаивает, так же, как и тебя, когда ты не мог заснуть.

На другой стороне дороги в точно таком же гнезде сидят старший рядовой Пурич и старший рядовой Дафни, которого мы зовем Водяная Блоха. Знаю, дорогой, прозвище дурацкое, но его фамилия вызвала у нас ассоциации с дафнией. Последний из команды, старший рядовой Баллард, находится значительно выше, в кабине грузовика «Кавказ», припаркованного поперек ворот. Это чудовище весом в полтора десятка тонн выглядит красивее даже твоих игрушек. Мы до краев заполнили его песком, словно ребятишки в песочнице, и он служит нам входом на базу. Между «Кавказом» и стеной высотой в два с лишним метра мы оставляем только щель, через которую может протиснуться человек.

Или то, что от человека осталось.



Среда, 13 июля, 04.20

Те, кто пытался бежать, почувствовали опасность. Наверняка они не догадывались, в чем она заключается, но верно оценили ситуацию. И эта проницательность, подпитываемая страхом, привела к тому, что четверо солдат Масталика, которых я не очень хорошо знал, угодили в субботу прямо под выстрелы повстанцев. Из их отделения, осиротевшего после дезертирства капрала Листа, я помнил только старшего рядового Паульсена, причем по вполне прозаической причине – его звали Пауль. Трудно забыть кого-то, кто представляется как Пауль Паульсен.

Именно благодаря той же проницательности мой друг Ларс прошлой ночью позволил себя по-глупому арестовать, а капрал Борн несколько часов спустя подготовил очередное бегство. Забрав рядового Стена и молодого сапера, который еще не сошел с ума, он направился в сторону Отортена. Сапер по имени Тим безопасно вывел их с базы, но Эстер даже не стала ждать, когда они приблизятся к условной границе. В окрестностях холма она поджарила всех троих – насколько я понимаю, излучателем волн. Когда их нагнал патруль Северина, от тел еще шел пар.

Больше всего мне жаль Ларса Нормана. Я не могу примириться с тем, что он не выдержал и пытался прорваться через ворота. Хорошо, что на посту были мы – его обездвижили и доставили на гауптвахту. Если бы той ночью там стоял бы кто-нибудь слишком нервный, Нормана могли бы подстрелить или даже убить. В таких обстоятельствах несложно ошибиться. Баллард даже утверждает, что лишь вопрос времени, когда вспыхнет бунт и мы начнем стрелять друг в друга. А я отвечаю ему, что мы просто не успеем.

Часть персонала будет сражаться до конца, то есть наверняка еще несколько дней. Некоторых из нас оберегает гнев, других – фатальное безразличие, годами откладывавшееся в голове. Есть и те, кто готов исполнять приказ и даже в безнадежной ситуации не оставит пост. Они сойдут с ума или покончат с собой, но не сдадут базу. А может, и то и другое – как рядовой Донау, который сперва лишился разума, а потом напоролся на металлический прут.

Могу представить себе состояние, в котором пребывали Норман и остальные дезертиры, искавшие убежища в пустыне. Могу представить себе это ощущение – страх, от которого сжимается желудок, подступая сквозь пищевод к са́мому горлу. Страх, раздирающий внутренности и сжимающий их холодными тисками, так что кажется, будто они вот-вот лопнут и твое нутро зальет вонючая слизь. Страх, который раздирает тебя также с другой стороны, втискиваясь в задний проход и заполняя тело мучительной болью. И все это сопровождается тысячей игл, воткнутых в мозг и мышцы, тысячей остриёв, пронзающих позвоночник.

Не имеет никакого значения, погибнешь ли ты в пустыне. Ты не думаешь, насколько рискуешь, и запятнаешь ли честь, которая всегда была для тебя важнее всего. Ты не хочешь выжить. Хочешь просто освободиться от страданий, терзающих твое тело, от человеческой туши, которая когда-то была тобой, а теперь насажена на огромный вертел и поджаривается на огне, час за часом, оборот за оборотом. Все кажется лучше, чем подобные страдания, и потому ты не думаешь даже о своих товарищах, о тех, кто погиб, о тех, кто заперт в медсанчасти, а тем более о тех, кто остался здесь по собственной воле.