Исход. Как миграция изменяет наш мир

Пара поучительных примеров


Я выбрал для этого раздела заголовок «Пара поучительных примеров», имея к тому важную причину. Цель этих примеров — в том, чтобы показать читателю, каким образом дискуссия о доверии и сотрудничестве, на первый взгляд интересная только ученым, может иметь самое непосредственное отношение к реальной жизни. Поскольку данная социальная теория изучает вопрос о возможном негативном воздействии иммиграции на доверие между коренными жителями страны, рассматриваемые примеры должны иллюстрировать именно этот аспект проблемы. Но если при изучении теорий требуется, как выразился Дэниэл Канеман, «медленное» мышление, то истории из реальной жизни порождают «быстрые» мыслительные реакции: иными словами, на смену размышлениям приходят нутряные эмоции. В результате автор сталкивается с проблемой: в отсутствие иллюстраций сухость голых идей лишает их смысла; присутствие иллюстраций делает их взрывоопасными. Чтобы снизить этот риск, следует подчеркнуть, что нижеследующие истории не содержат в себе никакого анализа: приводимые мной интерпретации вполне могут оказаться некорректными. Однако возможность их корректности должна помочь вам разобраться в более абстрактной гипотезе о том, что миграция может повлечь за собой социальные издержки и что в случае достаточно масштабной миграции эти издержки могут стать значительными.

Одним из самых замечательных достижений британской культуры было соглашение о том, что полиции не нужно оружие. В Великобритании это обстоятельство кажется настолько естественным, что по большей части воспринимается как нечто само собой разумеющееся — здесь не существует права на ношение оружия, которое, наоборот, считается серьезным преступлением. По международным и историческим стандартам такая ситуация выглядит крайне необычно, будучи настоящим триумфом цивилизованного общества. Это соглашение, безусловно, является хрупким, фактически опираясь на неявную договоренность между полицией и преступниками о том, чтобы не пускать в ход оружие. С учетом того, что полиция безоружна, любой отдельный преступник, вооружившись, получит над ней преимущество, но если все преступники будут носить оружие, то и полиция последует их примеру. Это создает проблему координации в рамках преступного сообщества. Каким-то образом британским преступникам десятилетиями удавалось соблюдать неписаный закон о том, чтобы не носить оружия. В 1960-е годы один преступник самым вопиющим образом нарушил этот закон, застрелив троих полицейских. Дальше произошла поразительная вещь: этот преступник попытался залечь на дно, используя свои лондонские связи, но не смог этого сделать. Подвергнувшись всеобщему остракизму, он сбежал на далекие болота и жил там в палатке, пока его не поймали. Вспомним, что нам говорит теория игр: при неготовности игроков к тому, чтобы наказывать нарушителей соглашений о сотрудничестве, в проигрыше окажутся все. Теперь отправимся в 2011 год: два полицейских производят арест человека, известного им как преступник-рецидивист. В машине, которая везет его в полицейский участок, преступник выхватывает пистолет; но полицейские тоже вооружены, и в результате преступник убит. Дальнейшие события находятся в резком контрасте с тем, как развивалась ситуация в первом случае. Несколько сотен людей, знавших убитого, поспешно собираются у полицейского участка и заявляют протест против действий полиции. Сам убитый, некто Марк Дагган, посмертно становится героем общины. Разумеется, два этих случая применения оружия не идентичны друг другу: в первом случае стрелял преступник, во втором случае преступник выхватил пистолет, но не успел из него выстрелить. Более того, в течение десятилетий, разделявших оба случая, доверие к полиции существенно снизилось. Тем не менее мы видим поразительное различие между реакцией со стороны окружения преступников в первом и во втором случаях. В 1960-е годы эта реакция укрепила соглашение о том, что преступникам нельзя пользоваться оружием, в то время как в 2011 году она способствовала его подрыву. Заметное различие состоит в том, что как Дагган, так и протестующие, собравшиеся у полицейского участка, были чернокожими уроженцами стран Карибского бассейна. Узы связи между афро-карибскими жителями данного района, очевидно, оказались сильнее, чем ощущение того, что Дагган, имея оружие, нарушил табу. Отношениям между афро-карибской общиной и полицией на протяжении долгого времени было свойственно взаимное отсутствие доверия, а со стороны полиции наблюдались проявления расизма. Знакомые Даггана при известии о его смерти предположили, что полицейские застрелили его без всякой нужды; мысль о том, что офицер полиции реагировал на угрозу для своей жизни — что, вероятно, было бы более правдоподобной интерпретацией случившегося, — не допускалась. В результате знакомые преступника не только не подвергли его остракизму, а наоборот, солидаризировались с ним, имея целью наказать полицию. Именно эту роль играют «сверх-злодеи», чье поведение пагубно сказывается на результатах игр, основанных на сотрудничестве. Подобная реакция, несомненно, угрожает подорвать хрупкое соглашение, запрещающее носить оружие как преступникам, так и полиции.

Тот факт, что полиция в данном случае тоже была вооружена, свидетельствует о том, что это соглашение уже в значительной степени утратило свою силу. В частности, это было связано с тем, что, как показал Стивен Пинкер, прежний рост неприятия к насилию, наблюдавшийся в западных культурах на протяжении столетий, в 1960-е годы сменился значительно более терпимым отношением к нему[40]. Но кроме того, свою роль могло сыграть и крайне специфическое различие между культурой афро-карибских иммигрантов и культурой коренного населения. При наличии вариаций между разными странами Карибского бассейна ямайская культура остается одной из самых жестоких в мире. Например, уровень убийств на Ямайке в пятьдесят раз превышает соответствующий уровень в Великобритании. На Ямайке принято ходить с оружием, и потому неудивительно, что ямайские иммигранты привезли с собой культуру ношения оружия; вообще, культура оружия, свойственная афро-карибской общине, сейчас представляет собой отдельный источник беспокойства для британской криминальной полиции. Возможно, именно эта культура объясняет, почему у Даггана был пистолет: его дядя прежде был вождем вооруженной банды в Манчестере, и Дагган не считал ношение оружия нарушением табу. Сам Манчестер пытается избавиться от полученного им прозвища «Ганчестер» (от английского слова «gun», означающего «огнестрельное оружие», «пистолет». — Примеч. пер.). В 2012 году он стал сценой трагедии, в ходе которой впервые в Великобритании были убиты две женщины-полицейские. Этот инцидент стал поводом для серьезной публичной дискуссии на тему о том, следует ли вооружить британскую полицию: непрочность соглашения о запрете на оружие проявилась со всей очевидностью. Нарушителем этого запрета в Манчестере стал коренной британец. Очевидно, с течением времени преступники из числа коренных жителей пересмотрели свои нормы поведения. Вполне возможно, что это произошло бы и без всякой иммиграции. Но возможно и то, что прибытие значительной группы выходцев из общества, в котором социальные условности диктовали ношение оружия, дестабилизировало благоприятное социальное равновесие.

Вспомним ключевое предсказание Патнэма о том, что снижение готовности к сотрудничеству, вызванное иммиграцией, распространится и на внутреннюю жизнь коренной общины. Главным источником проблем служит не то, что иммигранты и коренное население не доверяют друг другу, а то, что коренные жители теряют доверие друг к другу и потому прибегают к оппортунистическому поведению. Это разрушение препятствий, удерживавших коренное население от оппортунистических поступков, можно проследить на примере того, что случилось после инцидента с Дагганом. Протесты против его убийства дали метастазы в виде охвативших всю страну грабежей, в которых участвовали многие тысячи молодых коренных британцев. Они вели себя, насколько мы можем судить, совершенно аполитично. Общественные здания не пострадали от их действий. Мишенью погромов стали торговые центры: подростки выбивали в них витрины и радостно разворовывали стандартные аксессуары молодежной жизни. Этнический фактор также не играл в этих событиях никакой роли: по сути, подростки из числа коренного населения грабили магазины коренных жителей. Такое поведение со стороны коренной молодежи было беспрецедентным. В частности, оно объяснялось не столько культурными изменениями, сколько техническими новшествами: подростки, будучи особенно сведущими в цифровых технологиях, имели возможность координировать грабежи с помощью сотовых телефонов и собираться в количествах, обеспечивавших им безопасность. Реакция полиции тоже подверглась критике: если в деле Даггана полицейских обвиняли в чрезмерной агрессивности, то во время погромов их обвиняли в чрезмерной пассивности. Однако ответ полиции на криминальное поведение не столь показателен, как само это поведение. Данные грабежи можно с достаточным на то основанием рассматривать как признак сокращения социального капитала, накопленного коренными жителями.

Еще один возможный пример того, как «сверх-злодеи» уничтожают социальный капитал, можно усмотреть в реакции общин на гибель британских солдат в Афганистане. Их тела доставляются на британскую авиабазу, а дальше, согласно сложившейся традиции, гробы провозятся по городским улицам, вдоль которых выстраиваются местные жители с целью выразить уважение погибшим. Само по себе это служит отражением более широкого социально значимого соглашения о необходимости воздавать почести за героизм, проявленный на государственный службе. Британские солдаты, сражающиеся в Афганистане, набираются из всех слоев мультиэтнического британского общества, и потому один из погибших солдат был британским мусульманином. Один из членов его семьи выступил по телевидению, рассказав о храбрости покойного и о том, что его родные гордятся проявленным им чувством долга. Однако выступавший слишком боялся насильственных действий со стороны не большой, но воинствующей группы британских мусульман, и потому не называл своего имени и не раскрывал лица: зрители могли видеть лишь его темный силуэт на экране. К этому его вынудил страх перед «сверхзлодеями». Разумеется, этот страх вполне мог быть надуманным, но мы видим одну из причин, в силу которых социальный капитал столь уязвим для действий «сверхзлодеев»: им не нужно быть многочисленными для того, чтобы вызвать серьезные изменения в поведении.

Рассказы о конкретных случаях не могут заменить собой анализ; они служат лишь иллюстрацией к тому, что этот анализ пытается показать. Приведенным примерам можно противопоставить множество контрпримеров, демонстрирующих вклад, вносимый иммигрантами в социальный капитал коренного населения. Важным примером такого рода может служить карнавал в Ноттинг-Хилл, превратившийся в крупнейший ежегодный уличный праздник в Европе. Этот карнавал был основан афро-карибским сообществом, опирающимся на свои родные традиции, и сейчас в нем принимает участие множество людей из числа коренного населения. Уличные празднества представляют собой типичное проявление социального капитала, которому Патнэм придает такое большое значение.

Таким образом, имея дело с отдельными случаями, мы можем найти сколько угодно обоснований для любой точки зрения, которая будет нас устраивать. По этой причине подобный метод не годится для строгого анализа, в большей мере будучи орудием предвзятой пропаганды. Как антииммигрантское, так и проиммигрантское лобби смогут сослаться на достаточное число примеров, оправдывающих их позицию. Цель вышеприведенных историй, демонстрирующих видимое негативное воздействие иммиграции на социальный капитал, состояла отнюдь не в том, чтобы укрепить нашу аргументацию. Их задача сводилась исключительно к тому, чтобы наглядно показать читателю, что имеют в виду Патнэм и специалисты по теории игр, когда говорят о хрупкости сотрудничества.





Взаимное внимание и равенство


До сих пор мы говорили о взаимном внимании как об источнике доверия, в свою очередь, укрепляющего сотрудничество. Но взаимное внимание важно и для насаждения равноправия в обществе. Общество, не осуществляющее публичного перераспределения доходов, скорее всего, придет к крайнему материальному неравенству. Собственно говоря, к технологическим факторам, способствующим неравенству, в последние десятилетия, вероятно, присоединились социальные факторы[41]. Становление информационной экономики, по-видимому, усилило ценность экстраординарных умственных способностей. Представители новой высокообразованной элиты стараются не допускать в свой круг посторонних не только на работе, но и в свободное время. Они вступают в браки друг с другом, а их потомство получает колоссальные преимущества в плане образования. Это приводит к снижению социальной мобильности: в наибольшей степени эта тенденция заметна в США и Великобритании, где государство прикладывает меньше всего усилий к тому, чтобы нейтрализовать данный процесс. Совсем не обязательно быть политиком левого толка для того, чтобы считать стремительный рост социального неравенства нежелательным явлением. Огромные различия в доходах снижают жизнеспособность общества. Рагурам Раджан, уважаемый и проницательный консервативный экономист, предполагает, что тупик, в который зашла американская фискальная политика, возможно, отражает скрытое противостояние между богатыми и бедными, составляющими большинство американского населения: численность среднего класса резко сократилась.

Таким образом, вызываемый технологическими и социальными факторами процесс углубления неравенства требует более активного перераспределения доходов. Его объективной целью является не осуществление традиционного лозунга левых сил о построении более справедливого общества, а более скромная и консервативная задача — предотвращение стремительного роста неравенства. Однако по сути, несмотря на возрастание потребности в перераспределительной политике, реальная политика поворачивается в противоположную сторону. Речь идет не только о тенденции к более низкому налогообложению доходов, но и о менее заметном явлении: многие товары и услуги, прежде предоставлявшиеся государством, теперь предоставляются посредством рынка. Майкл Сэндел произвел блестящий анализ этого процесса, с 1960-х годов вызывавшего сокращение роли государства и тем самым способствовавшего росту неравенства[42]. Снижение налогов и расширение роли рынка отражают ослабление чувства принадлежности к единому обществу и еще сильнее усугубляют этот процесс.

Возможность проводить политику перераспределения обеспечивается наличием достаточного количества удачливых людей, готовых помогать менее удачливым. Поэтому требуется более внимательное отношение удачливых к неудачливым. Мы возвращаемся к концепции сочувствия: обладатели высоких доходов должны видеть в обладателях низких доходов таких же, как они, людей, только обделенных везением. Сочувствие проистекает из единого чувства идентичности. Важный способ насаждения единой идентичности — вовлеченность в систему взаимных обязательств.

Наплыв представителей другой культуры, занимающих непропорционально большую долю низкооплачиваемых мест в экономике страны, ослабляет этот механизм. Люди с низкими доходами все больше отличаются от людей с высокими доходами. В свою очередь, если эта тенденция ничем не компенсируется, она снижает готовность богатых людей к тому, чтобы делиться с бедными людьми. Свой вклад в политику снижения налогов и усиления роли рынков внесли многие факторы, в том числе и влияние со стороны экономистов. Однако одним из них мог быть заметный рост культурного разнообразия, вызванный иммиграцией. Например, последний период политики открытых дверей в Великобритании совпал по времени с сокращением готовности к перераспределению доходов. В 1991 году значительное большинство британцев (58 %) выступало за то, чтобы государство увеличило социальные выплаты, даже если для этого пришлось бы повысить налоги; к 2012 году такие люди находились уже в очевидном меньшинстве, составляя лишь 28 %. Представление о том, что культурное разнообразие снижает готовность к перераспределению доходов, строго сформулировали и исследовали два виднейших гарвардских профессора — Альберто Алезина и Эдвард Глезер[43].

Они задались вопросом о том, почему в Европе наблюдается намного более заметная готовность к перераспределению доходов, чем в США. Их объяснение сводилось к тому, что в основе этого различия лежит более высокая культурная однородность типичной европейской страны. Некоторые факты также указывают на то, что готовность к перераспределению подрывается не самим уровнем разнообразия, а темпом его роста. Однако значение уровня разнообразия подтверждается всевозможными доказательствами[44]. Как и предсказывает теория, чем выше уровень разнообразия, тем хуже налажено предоставление общественных благ, основанное на перераспределении.

Как и в случае с разнообразием и сотрудничеством, отдельные примеры годятся лишь на роль иллюстраций. Сделав эту оговорку, рассмотрим ситуацию в Калифорнии. Вследствие удачного сочетания географических и экономических факторов здесь насчитывается больше иммигрантов, чем в каком-либо другом американском штате. Все эти иммигранты прибыли в Калифорнию в течение последних пятидесяти лет, поскольку до 1960-х годов Америка проводила политику закрытых дверей. Большинство калифорнийских иммигрантов находятся в самой нижней части шкалы распределения доходов. Таким образом, согласно теории, в Калифорнии имеются все предпосылки к тому, чтобы у слоев населения с высокими доходами исчезло желание делиться с более бедными слоями. Калифорния — чрезвычайно богатый штат: нет сомнений в том, что он может себе позволить перераспределение доходов. Например, здесь расположена Кремниевая долина. Однако самой заметной чертой Калифорнии в последние десятилетия был крах ее системы общественных услуг. Калифорнийская школьная система скатилась до самых нижних строчек в американском рейтинге и сейчас наряду с Алабамой занимает в нем одно из последних мест. Государственные университеты, когда-то являвшиеся учреждениями мирового класса, страдают от недофинансирования. В частности, крах калифорнийских общественных услуг был вызван изменением приоритетов: при расходовании средств все меньше внимания уделяется перераспределению, и все больше — содержанию тюрем. Раньше Калифорния старалась обучать свою бедноту, а теперь сажает ее за решетку. Впрочем, главной проблемой является не структура расходов, а недостаток поступлений. Несмотря на процветание, Калифорнии остро не хватает доходов из-за налоговой забастовки слоев с высокими доходами, сумевших ограничить максимальную ставку налога на собственность. С учетом масштаба калифорнийских проблем было бы глупо объяснять их одним-единственным фактором. Однако в число возможных причин может входить и массовая иммиграция, подорвавшая сочувствие удачливых коренных жителей к бедным людям. Возможно, в прежние времена преуспевающие калифорнийцы видели в своих менее преуспевающих собратьях таких же людей, как они сами, только менее везучих — а сейчас они относятся к бедноте как к отдельной породе, к которой не принадлежат ни они, ни их дети.

Подобно тому, как коренное население может не признавать иммигрантов в качестве членов единого общества, так и иммигранты могут отказывать в признании коренному населению. Настало время привести еще один пример, на этот раз взятый из британской судебной практики. В 2012 году в британском суде разбиралось дело группы немолодых азиатов, принуждавших к сексу детей из числа коренного населения. Реакция на этот процесс в целом сводилась либо к нападкам на иммигрантов — например, утверждалось, что такое поведение типично для азиатской культуры, — либо к политкорректным заявлениям о том, что это дело не имеет никакого отношения к иммиграции и доказывает лишь то, что все мужчины среднего возраста ведут себя как свиньи, если дать им такой шанс. Однако подобное поведение отнюдь не является нормой в азиатских обществах. В самом деле, среди пострадавших детей не было азиатов, а азиатские семьи известны строгой сексуальной защитой своих младших членов. Точно так же невозможно отмахнуться и от иммигрантского аспекта этого дела: мужчины среднего возраста — вовсе не свиньи. Эти мужчины, очевидно, практиковали принципиально разные стандарты поведения по отношению к детям в зависимости от их этнической принадлежности: дети коренных жителей были для них «чужими» и обладали в их глазах меньшей ценностью.

Таким образом, взаимное внимание важно для общества не только в плане сотрудничества, но и в плане равенства. Оно подвергается угрозе в случае появления в обществе групп с совершенной иной культурой. Иммигранты, принадлежащие к сильно различающимся культурам, скорее всего, будут меньше доверять другим людям. Их родные общества не аморальны, однако исповедуемая ими мораль имеет иную основу, опираясь на клановую или семейную честь. Как показывает Марк Вейнер в «Правиле клана» (The Rule ofthe Clan, 2011), когда-то кодексы чести были глобальной нормой. Они проявляют поразительную живучесть, и их разрушение стало крупным достижением западных обществ. Иммигранты, недавно прибывшие из обществ, сохранивших кодекс чести, могут казаться «чужаками» коренному населению и сами зачастую видят в нем «чужаков». Если такое поведение будет сохраняться, то в обществе снизятся склонность к сотрудничеству и уровень равенства. Поэтому ключевой вопрос сводится к тому, что произойдет с этим поведением дальше: сумеют ли иммигранты усвоить нормы доверия и станут ли иммигранты и коренные жители считать друг друга членами одного общества?





Темп абсорбции диаспор


Скорость, с которой диаспоры абсорбируются в общество, влечет за собой важные последствия, и потому определяющие ее силы представляют интерес сами по себе. В главе 2 отмечался один важный момент: по мере роста диаспоры дополнительное взаимодействие в рамках группы приводит к сокращению взаимодействия с коренным населением и потому темп абсорбции снижается. Сейчас мы рассмотрим три других фактора: состав диаспоры, наклонности мигрантов, а также наклонности и политику принимающих их стран.





Абсорбция и состав диаспоры


При заданном размере диаспоры значимым фактором может оказаться ее состав, способный повлиять на скорость вовлечения ее членов в культуру коренного населения. Дистанция между культурами является немаловажным фактором: возможно, вы вспомните, что мы можем объективно оценить ее, подсчитав число ветвей, разделяющих языки обеих культур на языковом дереве. Более того, дистанция между культурами, измеренная подобным образом, влечет за собой серьезные последствия. Разумно предположить, что чем больше культурная дистанция между мигрантами и коренным населением, тем ниже будет темп абсорбции. Я не собираюсь объявлять это соответствие непреложным законом; речь идет только о тенденции. Напомним, что абсорбироваться могут как мигранты, усваивающие те или иные аспекты коренной культуры, так и коренное население, усваивающее различные аспекты культуры мигрантов. Но так или иначе, при прочих равных условиях чем шире разрыв, изначально разделявший две культуры, тем больше времени им, вероятно, потребуется для слияния.

Это вполне невинно звучащее предположение приводит нас к неожиданному следствию. Как и прежде, читателям с хорошо развитой интуицией оно покажется очевидным, а всем остальным предлагаю обратиться к нашей рабочей модели. Напомню, что кривая диаспоры соответствует такому сочетанию диаспоры и миграции, при котором пополнение диаспоры за счет миграции компенсирует отток людей из диаспоры вследствие их абсорбции в основное общество. Наклон этой кривой равен темпу поглощения диаспоры коренным населением. Чем ниже темп абсорбции, тем меньшим будет возрастание миграции, необходимое для того, чтобы обеспечить заданный прирост диаспоры, и потому при медленной абсорбции кривая диаспоры превращается в горизонтальную линию. На рис. 3.1 изображены кривые диаспор для случая разных дистанций между культурой диаспоры и культурой коренного населения. В качестве примера выбраны поляки и бангладешцы в Великобритании, но с тем же успехом это могут быть мексиканцы и эритрейцы в США, либо алжирцы и китайцы во Франции. При заданном одинаковом размере диаспор та из них, которая сильнее отличается своей культурой от коренной культуры, будет иметь менее крутую кривую.

Естественное равновесие наблюдается в той точке, в которой кривая диаспоры пересекает функцию миграции. Эта функция показывает, что происходит в отсутствие каких-либо политических мер — таких как ограничения на миграцию или стратегии по изменению темпа абсорбции для конкретных групп. Как говорилось в главе 2, две эти линии могут не пересечься: в этом случае равновесие невозможно и естественный темп миграции продолжит возрастать. Поэтому существует возможность того, что процесс миграции с участием представителей более далекой культуры не придет к естественному равновесию: миграция ускоряется, пока ее не остановит политическое вмешательство. Однако мы рассмотрим другую возможность: и культурно далекая, и культурно близкая миграция приходят к естественному равновесию. Ради максимального упрощения ситуации предположим, что импульс, побуждающий бангладешцев и поляков к миграции, различается лишь в той мере, в какой различается размер их диаспор. Иными словами, оба народа имеют одну и ту же функцию миграции, обозначенную на нашем графике линией M — M'. Разумеется, в реальности так не бывает, но сейчас я хочу устранить все прочие факторы, влияющие на миграцию, кроме размера диаспоры.





Рис. 3.1. Диаспоры и миграция в состоянии равновесия: поляки и бангладешцы в Великобритании



Мы вряд ли ошибемся, если предположим, что бангладешцы сильнее удалены от английской культуры, чем поляки. Отсюда вытекает простое, но важное следствие. Бангладешская диаспора будет отличаться более низким темпом абсорбции по сравнению с польской диаспорой — это вытекает из уже выявленного нами соответствия между культурной дистанцией и скоростью слияния диаспоры с основным обществом. Соответственно, на нашем графике бангладешская кривая миграции будет идти менее круто, чем польская кривая. Теперь мы можем оценить всю пользу графика, потому что ключевой момент буквально бросается в глаза. В состоянии равновесия более далекая в культурном плане группа — бангладешцы — будет иметь более крупную диаспору. Само по себе это неудивительно: обладая более значительным культурным несходством с британцами, бангладешцы будут медленнее абсорбироваться в их общество, и потому при одном и том же темпе миграции люди, считающие себя бангладешцами, превзойдут числом людей, считающих себя поляками. Но более поразительное различие между равновесием с участием бангладешцев и поляков заключается в том, что у бангладешцев в итоге установится более высокий темп миграции, чем у поляков.

В то время как первое следствие является интуитивно очевидным, второй вывод — о том, что устойчивый темп миграции у культурно далекой группы будет выше, чем у культурно близкой — очевидным никак не назовешь. Собственно, интуитивно мы могли бы ожидать противоположного. Наша модель показывает, почему интуиция ошибается. Так мы приходим к парадоксальному результату о том, что при заданном разрыве в доходах между страной — источником миграции и страной, принимающей мигрантов, устойчивый темп миграции будет тем выше, чем больше культурная дистанция между страной-источником и принимающей страной. Насколько я могу судить, этот результат прежде не был известен. Если это так, то мы получаем еще одно подтверждение ценности нашей модели. Вспомним, что роль хорошей модели — не в том, чтобы избавить нас от необходимости в мыслительном процессе, а в том, чтобы дать нам мостки, позволяющие нам постичь природу явления глубже, чем удалось бы с помощью одних рассуждений.


Итак, вооружившись пониманием того, что чем больше культурная удаленность группы, тем выше устойчивый темп ее миграции, подумаем о том, как этот факт отразится на составе диаспор, растущих среди принимающего их общества. С течением времени мигранты, близкие коренному населению по культуре, будут абсорбироваться в него, а культурно далекие останутся в составе диаспоры. В результате по мере разрастания диаспор их культурная удаленность в среднем увеличивается. Это, в свою очередь, скажется на темпе абсорбции. Поскольку чем крупнее диаспора, тем в среднем больше культурная дистанция между ней и коренным населением, то средний темп ее абсорбции снижается. Предположим, например, что мигранты прибывают из двух стран: из культурно близкой страны Почтикакмы и с культурно удаленного Марса. Мигранты из Почтикакмы абсорбируются быстрее, чем мигранты с Марса. По мере роста диаспоры в ней увеличивается доля выходцев с Марса и средний темп абсорбции снижается. Таким образом, это еще одна причина того, почему общая кривая диаспоры, соответствующая совокупности всех отдельных диаспор, становится менее крутой по мере увеличения численности диаспоры. Ниже в данной главе мы увидим, почему это снижение крутизны может иметь важные последствия.

Из явлений, обнаруженных Робертом Патнэмом и другими авторами, следует, что при данном темпе миграции социальные издержки, связанные со снижением доверия внутри групп и ростом напряжения между ними, будут тем выше, чем больше культурная дистанция. Таким образом, мы приходим к парадоксу. Движущей силой в экономике миграции являются индивидуальные максимизирующие решения мигрантов и их семей. Наличие диаспоры снижает издержки миграции, и потому увеличение диаспоры приводит к возрастанию темпа миграции из соответствующей страны. Однако социальные издержки миграции определяются экстерналиями, которые порождаются этими частными максимизирующими решениями. Парадокс состоит в том, что экономическая логика частных максимизирующих решений, по определению обеспечивающих максимальную экономическую выгоду для лиц, принимающих решения, в то же время явно увеличивает социальные издержки.





Абсорбция и наклонности мигрантов: эмигранты или переселенцы?


При заданном размере диаспоры на темп абсорбции, скорее всего, повлияет и психология мигрантов. Выше уже говорилось, что популярные культуры можно рассматривать как набор готовых к использованию стереотипов. Наклонности, проявляемые мигрантами, могут определяться не только традиционными индивидуальными экономическими переменными — такими, как доход и навыки, но и взятыми на вооружение стереотипами. Миграционные стереотипы не высечены в камне; они изменяются, причем порой весьма стремительно.

Одна из таких перемен в отношении мигрантов к самим себе случилась в 1815 году, после окончания наполеоновских войн. Отчасти благодаря снижению цен на морские перевозки и спросу, накопившемуся в течение долгой войны, началась массовая эмиграция из Великобритании и Ирландии в Северную Америку. Эмигранты руководствовались здравой экономической причиной: наличием доступных для заселения и плодородных земель в Северной Америке. И все-таки решиться на эмиграцию в то время было еще очень непросто: Северная Америка была отнюдь не раем, и новоприбывших ожидали там суровые испытания. Джеймс Белич, изучавший экономическую историю этой миграции, недавно подметил один поразительный момент, связанный с ее восприятием[45]. Тщательно подсчитав слова, использовавшиеся в сотнях газетных статей на протяжении многих лет, он обнаружил, что в языке, которым описывались мигранты, где-то между 1810 и 1830 годами произошло неявное изменение. Около 1810 года в газетах чаще всего употреблялось слово «эмигранты». Однако к 1830 году вместо него получил распространение новый термин — «переселенцы». Думаю, что это событие нельзя назвать пустяковым; два этих термина подразумевают принципиально разное отношение к миграции. Эмигранты по сути покидают свое родное общество, чтобы стать членами нового общества. Напротив, переселенцы забирают свое родное общество вместе с собой. Насколько существенно это различие?

Авторы самой знаменитой из появившихся в последние годы статей об экономическом развитии, сотрудники Гарварда и МИТ Дарон Асемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон, утверждают, что мигранты по традиции ценились именно потому, что они были переселенцами[46]. Согласно этой аргументации, они привозили с собой свои институты — такие как правление закона и нерушимость контрактов. Обладая таким багажом, переселенцы давали тем странам, которые становились их новой родиной, возможность вырваться из бедности, которая доселе была уделом человечества. Но в то время как прибытие переселенцев, несомненно, является благом для них самих, вместе с тем оно зачастую влечет за собой крайне серьезные отрицательные последствия для коренного населения.

Было бы нелепостью утверждать, что прибытие переселенцев в Северную Америку стало благом для американских индейцев, в Австралию — для аборигенов, а в Новую Зеландию — для маори. Возможно, в долгосрочном плане прибытие переселенцев обернулось благом для чернокожих жителей Южной Африки, но это случилось лишь после того, как власть в стране перешла в руки правительства, поставившего перед собой цель улучшить жизнь чернокожих за счет потомков переселенцев. В настоящее время самыми известными переселенцами являются израильские евреи: в то время как право евреев селиться на оккупированных палестинских территориях активно оспаривается — и безусловно не является темой нашей книги, — никто не пытался оправдывать создание еврейских поселений на том основании, что оно приносит пользу коренным палестинцам.

В постнаполеоновскую эпоху, когда началась массовая миграция в Северную Америку, наибольшее стремление к переселению проявляли протестанты из Северной Ирландии (католическая эмиграция из Южной Ирландии началась лишь после картофельного голода 1840-х годов). Наиболее вероятным объяснением этой склонности является то, что протестанты из Северной Ирландии изначально были переселенцами из Шотландии и Англии, прибывшими на новое место с подачи британских властей, стремившихся заселить непокорную колонию лояльными подданными. Последствия этого переселения, начавшегося более четырехсот лет назад, по сей день служат причиной ожесточенных конфликтов, и, к сожалению, до сих пор дают возможность говорить о «переселенцах» и «коренном населении». Если провести среди «коренных ирландцев» опрос о том, радуются ли они задним числом прибытию шотландских переселенцев, вряд ли большинство даст положительный ответ[47].

Переселенцы приносят с собой не только свои надежды, но и свою культуру. В истории часто бывало так, что малочисленные переселенцы прививали свою культуру коренному населению: очевидным примером служит миссионерская деятельность, неоднократно приводившая к переходу местных жителей в другую веру, чему мы совсем не удивляемся[48]2⁸. Порой процесс насаждения новой культуры принимал откровенно насильственный характер. В Латинской Америке о мощном культурном влиянии переселенцев свидетельствует всеобщее распространение испанского языка. В Анголе о прежнем культурном доминировании переселенцев напоминает массовое использование португальских имен коренным населением. Однако порой широкомасштабное насаждение новой культуры происходит не под прицелом оружия, а децентрализованным образом.

Самый всеохватный из известных мне культурных переворотов, осуществленных малочисленными переселенцами, произошел в Великобритании. Переселенцами в данном случае были англосаксы, а случилось это около 400–600 годов н. э. До 400 года англосаксы почти не встречались в Британии, и они никогда не составляли здесь более 10 % населения. Насколько мы можем судить, они не завоевывали и не подчиняли себе коренных бриттов: археологи не обнаружили признаков сколько-нибудь массового насилия[49]. Тем не менее о масштабах англосаксонского культурного переворота свидетельствуют язык и религия. До 400 года бритты, вероятно, говорили на кельтских языках, похожих на современный валлийский, и на латыни. К 600 году их языком стал английский. Этот новый язык не содержал следов прежнего кельтского языка, представляя собой амальгаму переселенческих диалектов, в которой самую заметную роль играло фризское наречие. Также и христианство, в начале V века являвшееся официальной религией страны, к концу VI века почти совершенно здесь исчезло. Его пришлось заново ввозить в Британию из Ирландии и Рима. Исходя из вынужденно скудных свидетельств, можно сказать, что прибытие англосаксонских переселенцев привело к краху коренной бриттской культуры. Почему бритты полностью лишились своей прежней культуры, никто не знает, но что-то явно вызвало у них стремление подражать англосаксам.

Неизвестно, следует ли оплакивать исчезновение коренной бриттской культуры. В конце концов, ее носители отказались от нее добровольно. Однако культура представляет собой общественное благо в чистом виде: притом что все ее ценят, никто не получает вознаграждения за ее сохранение. На глобальном уровне мы ценим существование других культур, даже если лично никак с ними не сталкиваемся: как и многие другие вещи, не попадающиеся нам на нашем жизненном пути, они ценны уже своим существованием. На индивидуальном уровне родители обычно стремятся передать свою культуру детям, но возможно ли это, зависит не только от решений родителей, но и от выбора тех, кто их окружает. Так, если даже ex post культурные изменения одобряются последующими поколениями, то ex ante коренные жители могут иметь основания для того, чтобы с опаской относиться к культурному вызову, исходящему от пришельцев. Мысль о том, что ваши внуки с удовольствием станут перенимать чью-то чужую культуру, не обязательно будет греть вам душу. Разумеется, культурные изменения, вызванные прибытием переселенцев, — лишь одна из множества сил, ведущих к переменам; но в отличие от многих других, она никого ни к чему не принуждает. Если коренному населению не нужны культурные новшества, то оно не станет перенимать их у переселенцев.

Таким образом, миграция переселенцев из богатых стран в бедные становится обоюдоострым мечом для коренного населения: переселенцы приносят с собой желательные институты и ненужную местным жителям культуру. Теперь попробуем представить себе тот же процесс, но только идущий в другом направлении: из бедных стран в богатые. Допустим, что бедные переселенцы прибывают в богатое общество, намереваясь сохранить и распространять свою культуру. Привезенные ими социальные модели не принесут никакой пользы местному населению: бедные страны бедны из-за дисфункциональности их социальных моделей. Поэтому возможное осторожное отношение процветающих обществ к таким переселенцам окажется вполне оправданным.

Разумеется, бедные страны не отправляют переселенцев в богатые страны. Возможно, некоторые современные мигранты, прибывшие из бедных стран в богатые, хотели бы уподобиться переселенцам прежних дней, но в их распоряжении не имеется ничего сколько-нибудь похожего на силу тех переселенцев, основывавшуюся на мощных средствах принуждения. Но не исключено, что современное различие между культурной ассимиляцией и культурным размежеванием в чем-то аналогично прежнему различию между эмигрантами и переселенцами. Эмигранты покидают свое родное общество и вливаются в новое общество, благодаря чему им проще смириться с мыслью о необходимости ассимиляции. Переселенцы не собираются ассимилироваться: они надеются сохранить в новой стране проживания свои ценности и культуру.





Два смысла мультикультурализма


Как и все прочее, связанное с миграцией, культурный выбор, стоящий перед мигрантами, крайне политизирован. На одном конце спектра находится ассимиляция: мигранты вступают в браки с коренным населением и перенимают его обычаи. Я сам появился на свет благодаря ассимиляции мигрантов. К таким же людям относится и мэр Лондона Борис Джонсон, чей дед был турецким иммигрантом. Другой конец спектра занимает культурная изоляция мигрантов в замкнутой общине со своей собственной системой образования и своим языком, причем заключение брака за пределами общины наказывается изгнанием из нее. В то время как такие люди в юридическом смысле могут быть гражданами принимающей их страны, по-настоящему считать их частью общества можно лишь в том случае, если приписывать ему принципиально мультикультурный характер.

Мультикультурализм появился на свет как реакция на требование ассимиляции. Возможно, главным импульсом для его возникновения стало понимание того, что многие мигранты не стремятся к ассимиляции: они предпочитают объединяться в группы, способные защитить их родную культуру. Критика в адрес мигрантов, не желающих ассимилироваться, могла восприниматься как намек на превосходство местной культуры, а это, в свою очередь, уже граничило с расизмом. Однако со временем мультикультурализм стал подаваться либеральной элитой в более позитивном ключе, как вещь, желательная сама по себе: предполагалось, что мультикультурное общество обеспечивает больше разнообразия и стимулов, чем общество с одной культурой. В таком виде мультикультурализм предусматривает постоянное сосуществование различных культур в одной стране. При этом нация воспринимается в качестве геополитического пространства, в котором мирно сосуществуют отдельные культурные общины, имеющие равный юридический и социальный статус. Даже если коренное население остается в большинстве, оно не имеет особого статуса. Альтернативное понимание мультикультурализма, возможно, более близкое к первоначальной идее, заключается в том, что вместо ассимиляции мигрантов коренным населением происходит слияние их культур. В отличие от ассимиляции, такое слияние не предполагает, что культура коренного населения в чем-то превосходит культуру мигрантов или находится по отношению к ней в привилегированном положении.

Таким образом, у мигрантов имеются четыре возможности. Во-первых, они могут выбрать для себя роль иммигрантов традиционного типа, готовых и стремящихся ассимилироваться в местную культуру. Во-вторых, их целью может быть культурное слияние, для чего им следует привнести какой-либо новый ингредиент в общий котел, из которого все едят. В-третьих, они могут быть настроены на культурный сепаратизм, намереваясь находиться в изоляции от коренного населения, но участвовать в экономике страны — по сути, жить как прибывшие на временные заработки. Наконец, они могут вести себя как переселенцы, стремясь распространять свою культуру среди коренного населения. В чем состоят преимущества и недостатки каждого из этих четырех вариантов в этическом и практическом смысле?





Ассимиляция и слияние


Несмотря на то что ассимиляция вышла из моды, она имеет ряд важных преимуществ — причем не только для коренного населения, но и для всех. В этическом плане она совместима с золотым правилом, требующим обращаться с другими так же, как хочешь, чтобы они обращались с тобой. Особо отметим, что иммигранты из бедных обществ получат нравственное право претендовать на какой-либо из трех других вариантов лишь в том случае, если сами они признают этот вариант в своей родной стране. Однако почти ни одно бедное общество не может похвастаться особыми успехами в обеспечении культурного сепаратизма; собственно, именно поэтому Монтальво и Рейнал-Квероль пришли к выводу о том, что культурные различия в бедных странах ведут к росту межгруппового насилия[50]. Самые решительные защитники культурной обособленности называют ассимиляцию «культурным геноцидом», но это — неправомочное применение эмоционально заряженной терминологии, которую следует брать на вооружение лишь в тех ужасных ситуациях, когда жесткий подход действительно оправдан. Культура, к которой изначально принадлежали иммигранты, существует в их родных странах как динамический процесс. Нет никаких этических оснований для того, чтобы признавать за иммигрантами право на нежелание приобщаться к местной культуре, если такое приобщение является условием их допуска в данную страну. Или, выражаясь более конкретно, следует ли ожидать от мигрантов обучения местному языку? Иметь общий язык, безусловно, очень удобно: в отсутствие общего языка трудно проводить общую политику. Более того, речь идет и о взаимном внимании: вспомним работу о мексиканских иммигрантах в США, согласно которой иммигранты, знающие английский, проявляют больше готовности к участию в предоставлении общественных благ. Таким образом, мигранты, не желающие учить общий язык, становятся «халявщиками», пользуясь общественными благами, предоставляемыми с помощью общего языка. Более того, их можно обвинить в нарушении золотого правила: признают ли они, что иммигранты, прибывающие в их собственную страну, тоже имеют право не учить местный язык?

Ассимиляция не только вполне оправданна этически, но и полезна в практическом плане. Благодаря тому, что мигранты усваивают предпочтения коренного населения, в обществе сохраняется высокий уровень доверия. Мигранты и коренные жители учатся проявлять по отношению друг к другу то же самое взаимное внимание, которое уже распространено в рамках коренной общины. Общее культурное поведение позволяет коренным жителям и иммигрантам считать друг друга единым народом. К тому же самому ведут и взаимные браки, результатом которых становится общее потомство. Возможность заключения взаимных браков потенциально важна в плане самоидентификации. После длительного существования в отсутствие миграции — характерного для большинства европейских стран вплоть до 1950-х годов — коренное население в самом деле могло считать себя единым народом: так, большинство жителей Великобритании еще с неолитических времен были коренными британцами. Но у мигрантов, готовых к ассимиляции, тоже появится такая возможность. Их потомство будет не только принадлежать к единому народу, но и находиться в прямом родстве с предками коренного населения. Иммигрант, прибывший в Великобританию из Сьерра-Леоне, вряд ли входит в число потомков короля Альфреда, но благодаря взаимным бракам таковыми вполне могут стать его внуки. Если он сам признает существование этой связи между прошлым и будущим, это поможет ему в приобретении новой идентичности.

Мультикультурализм как слияние тоже не вызывает особых возражений с этической точки зрения. В отличие от ассимиляции, он признает равное достоинство и за мигрантом, и за коренным жителем. В мультикультурализме не существует иерархии культур, а лишь волнующий и креативный процесс культурного смешения. Слияние требует и от мигрантов, и от коренных жителей взаимного интереса к их культурам и приобщения к ним. С учетом численного преобладания коренных жителей можно предположить, что в новой культуре на первый план выйдут черты коренной культуры, и потому мигранты должны быть готовы к более значительной культурной адаптации, чем та, которая предстоит коренному населению. Однако подобное требование относится к сфере практики, а не этики. В Великобритании самым популярным национальным блюдом стала куриная тикка, вытеснившая традиционную рыбу с чипсами. Нельзя сказать, что куриная тикка появилась в Британии вместе с иммигрантской культурой; скорее ее можно назвать британским новшеством, появившимся благодаря иммигранту, который успешно решил задачу слияния своего собственного культурного опыта с местным спросом на фастфуд. В практическом плане слияние влечет за собой примерно те же последствия, что и ассимиляция. Единственное различие заключается в потенциальном риске того, что социальная модель в результате слияния утратит свою прежнюю функциональность: напомним, что в экономическом смысле не все культуры равны друг другу.





Сепаратизм и переселенцы


Среди европейской политической элиты вплоть до недавнего времени доминировала тенденция к поддержке мультикультурализма, понимавшегося как право на культурный сепаратизм. Эта точка зрения и политика, на которую она опиралась, представляли собой реакцию на выказывавшееся основными группами иммигрантов предпочтение к культурному сепаратизму и в то же время легитимизировали его. В число объективных проявлений этого сепаратизма входит географическое распределение иммигрантов. Они предпочитают селиться рядом друг с другом, если этому не препятствует сознательная политика со стороны государства. В этом нет ничего удивительного: иммигранты, уже освоившиеся на новом месте, являются очевидным источником информации и содействия для новоприбывших. В некоторых странах — например, в Канаде, — власти активно старались противодействовать этой тенденции, требуя от иммигрантов селиться там, где им будет указано. Великобритания тоже пыталась проводить такую политику, направив некоторое число сомалийских иммигрантов в Глазго. Через несколько недель один из них был убит расистами, и от такой политики по понятным причинам отказались. Но в отсутствие каких-либо сдерживающих мер иммигранты, прибывающие в Великобританию, чем дальше, тем сильнее концентрируются в нескольких английских городах — в первую очередь в Лондоне. Согласно переписи 2011 года, коренные британцы стали меньшинством в их собственной столице. Более того, иммигранты крайне неравномерно распределены даже в самих этих городах. Согласно индексу сегрегации, из 36 мигрантских кластеров в Европе наибольшая концентрация мигрантов наблюдается в бангладешской общине в Брэдфорде. В Лондоне мигранты скапливаются во внутренних районах города, в то время как коренное население перебирается на окраины, образуя так называемую структуру пончика. Но и во внутреннем Лондоне мигранты концентрируются в определенных местах. Например, из данных британской переписи 2011 года следует, что на протяжении последних десяти лет самым быстрорастущим округом в стране являлся расположенный во внутреннем Лондоне Тауэр-Хамлетс, население которого выросло на 26 %. Главным образом этот рост происходил за счет иммигрантов из Бангладеш: почти половина всех бангладешцев в Лондоне живет в одном этом округе, и наоборот, к бангладешцам сейчас относится более половины детей в Тауэр-Хамлетс.

Кроме того, сепаратизм, хотя и не так легко поддающийся количественной оценке, наблюдается и в сфере культурных практик. Этот процесс затрагивает далеко не все иммигрантские группы и, возможно, в большей степени связан с распространением исламского фундаментализма, нежели с политикой стран, принимающих мигрантов. Например, французские иммигранты-мусульмане во втором поколении по сравнению со своими родителями реже позволяют своим детям питаться в школьных столовых[51]. В Великобритании бангладешские женщины все шире практикуют ношение паранджи, в то время как в самом Бангладеш это не принято: в данном случае очевидно, что иммигранты не цепляются за обычаи своего родного общества, а лишь стараются отличаться от коренного населения. В Великобритании этот культурный сепаратизм привел к предложению — высказанному не кем иным, как архиепископом Кентерберийским — о том, чтобы парламент ввел в стране параллельную юридическую систему, основывающуюся на законах шариата. Если такое случится, это станет чистым примером того, как мигранты приносят с собой свои институты.

В одном шаге от юридического сепаратизма находится политический сепаратизм, находящий опору в географическом и культурном сепаратизме. Одним из проявлений такого сепаратизма является воспроизведение политических организаций из стран — источников миграции в странах, принимающих мигрантов. Например, на работе местного самоуправления в Тауэр-Хамлетс явно отражается вражда между двумя ведущими политическими партиями Бангладеш: Лигой Авами и Бангладешской национальной партией. В то время как функционирование этих бангладешских политических партий в британской политике в целом скрыто от глаз общественности, можно привести и более известный пример: в 2005 году британские мусульмане создали свою собственную политическую партию — «Уважение». К настоящему моменту она победила уже на двух довыборах в парламент: в Тауэр-Хамлетс и в Брэдфорде — местах, где наблюдается очень высокая доля иммигрантов-мусульман. «Уважение» — откровенно мусульманская и азиатская партия, объединяющая избирателей на основе их самоидентификации. Кроме того, она находится в крайней оппозиции к традиционным политическим партиям. В Великобритании избиратели могут голосовать как лично, так и по почте. В Брэдфорде партия «Уважение» получила три четверти голосов, поданных по почте. Почтовое голосование, как и невооруженная полиция, — полезный атрибут цивилизованного общества, но при этом он опирается на неявные договоренности. Почтовое голосование в принципе может нарушать принцип тайного голосования. В таких семьях, где глава семьи обладает значительной властью над прочими домочадцами, заполнение избирательных бюллетеней, отправляемых по почте, не всегда может быть названо свободным волеизъявлением. Разумеется, эта критика относится и к семьям коренных жителей, имеющим иерархическую структуру; однако в настоящее время такая структура представляет собой очевидное культурное отличие, отделяющее многие иммигрантские семьи от нормы, действующей в семьях коренных жителей.

В настоящее время местное самоуправление Тауэр-Хамлетс ведет борьбу за то, чтобы этот округ получил статус города, дающий более обширные полномочия. С учетом географического распределения иммигрантов дальнейшая тенденция к политическому сепаратизму, вероятно, приведет к тому, что в некоторых городах установится власть политических партий с доминированием иммигрантов. Это в какой-то степени будет соответствовать насаждению институтов бедных обществ в богатых обществах на уровне городов. В какой-то степени можно назвать ироничным то, что видный исследователь экономического роста Пол Ромер выдвинул в точности противоположное предложение. Он разделяет мнение о том, что уровень благосостояния в конечном счете определяется институтами, но предлагает простое на первый взгляд решение: города хартии[52]. В таких городах, созданных на территории, предоставленной властями бедной страны на условиях долгосрочной аренды, будут действовать законы какой-либо развитой страны. Например, Бангладеш может согласиться на то, чтобы какой-либо клочок его территории управлялся по законам Сингапура, или, если на то пошло, Великобритании. Как предсказывает Ромер, установив таким образом правление закона, мы добьемся того, что на эту территорию хлынут инвестиции и люди. Ирония предложения Ромера, вывернутого наизнанку — насаждения институтов из стран — источников миграции в странах, принимающих ее, — состоит в том, что если Ромер прав, то мигранты, возможно, сами того не сознавая, бегут от дисфункциональных институтов, которые они как переселенцы явно хотят принести с собой.

Несмотря на значительный успех партии «Уважение» в Великобритании, большинство иммигрантов не обособляются от местных политических организаций. Тем не менее иммигранты зачастую выказывают весьма четкие политические предпочтения. На общебританских выборах 2010 года консерваторы получили от коренных избирателей чуть более четырех голосов на каждые три голоса, поданные за находившуюся у власти Лейбористскую партию. Напротив, среди этнических меньшинств лейбористы получили почти в пять раз больше голосов, чем консерваторы[53]. Такая же однозначная избирательная позиция свойственна иммигрантам по всей Европе. В Америке иммигранты не проявляют столь же явных предпочтений, но все же именно они сказали решающее слово на выборах 2012 года. Вряд ли кто-то был удивлен тем, что несколько угрожающие заявления Митта Ромни о политике «добровольной репатриации» оттолкнули от него многих испаноязычных избирателей.

Разумным критерием политической интеграции иммигрантов является степень соответствия между их политическими предпочтениями и предпочтениями коренного населения. Высокий уровень такого соответствия не только подтверждает факт интеграции, но и дает возможность не беспокоиться за судьбу традиционного демократического процесса. Демократия основывается на смене партий у руля власти, и потому голоса избирателей должны примерно поровну разделяться между основными партиями. Если же, напротив, все иммигранты поддерживают одну-единственную партию и при этом представляют собой серьезную силу на выборах, то баланс власти между политическими партиями может быть сохранен лишь в том случае, если коренное население подает непропорционально много голосов против партии, пользующейся поддержкой иммигрантов. Но эта ситуация влечет за собой два нежелательных последствия.