Институт благородных убийц

— Ни в коем случае. Это не психопатия. Вы сказали, что вызвали ей однажды скорую, чтобы уличить ее во лжи. Да, она обманула их. Но она все равно признала это. Это хороший симптом.

Я кивнул.

— Все ее высказывания более-менее логичны и спровоцированы вполне реальными — внешними — раздражителями. — Психиатр, войдя понемногу в раж, стал более словоохотлив. — Скажу вам больше. Она чувствует себя лучше, чем хочет показать. Это — чтобы пожалели. Типичное манипулирование, к которому часто прибегают старики.

— Забыл сказать. Она еще прячет продукты. Хранит ненужные вещи. Копит всякое старье.

— Тоже не криминально. Заострение, гротескность и ранее свойственных ее личности особенностей. Бережливость перерастает в скопидомство.

Мирно опущенные веки взметнулись вверх, меня ожгло пристальным змеиным взглядом. Этой ночью я совсем не спал, меня мог выбить из душевного равновесия один чужой странный взгляд. Он видит меня, этот чертов психиатр, видит насквозь. Заметив, как я стал крутить ручку, как зажал нервно гуляющие руки между колен, — он вычислил, что я нервничаю. Сейчас спросит: а что вы, собственно, молодой человек, так трепыхаетесь, почему так интересуетесь здоровьем чужой бабушки? Ждете, когда подохнет-с? А кокнуть ее вы, случайно, не хотите-с? А то слишком дерганный у вас вид, и вы явно что-то недоговариваете. Но он снова спрятал глаза за веками, отчего сразу превратился из питона в зануду-докторишку. «Успокойся, что ты трепещешь, в самом деле? У него таких, как ты, по двадцать человек в день. Ему плевать на твои мысли».

— Есть еще кое-что. — Я вспомнил улыбающееся лицо на фотографии, что мне не давали протирать.

Он изящно погасил зевок, разрывающий изнутри его рябые щеки.

— Она рассказывает про какого-то племянника в Канаде.

— Так.

— Я толком и не знаю, что там и как. Но дело в том, что, кажется, его в реальности и нет. Его никто никогда не видел. А она утверждает, что он ей пишет, звонит, хотя на самом деле это не так. Если он и существует, то точно не поддерживает с ней никаких отношений, за это я ручаюсь. Это плод ее фантазии. В ее рассказах столько нестыковок.

— Что с того, что она выдает желаемое за действительное? Насколько я понимаю, она давно уже совершенно одинока, ни семьи, ни детей. Думаете, ей приятно, что в ее возрасте приходится обращаться за помощью к посторонним людям?

Я поинтересовался о прогнозах.

— Восемьдесят четыре года. Что вы хотите, — поскучнел он. — Улучшений обещать не могу. А от ухудшений вас тоже никто не убережет. Расстройство памяти прогрессирует, внимание нарушено. Все будет лишь утрироваться, так что запаситесь терпением.

В коридоре Зинаида Андреевна придирчиво разглядывала растение в небольшом горшке.

— Это что ж, интересно, за цветок такой? — обращалась она как будто в никуда, но при этом довольно громко, так что становилось понятно — это попытка вовлечь в дискуссию сидящую рядом женщину. Женщина индифферентно молчала, но Зинаида не спешила сдаваться. — Аспарагус, может? — задумчиво предположила Зинаида, бросив взгляд исподтишка на неприступную женщину.

Я протянул руку, чтобы помочь ей встать.

— Долго ты что-то.

Зинаида, не насытившаяся еще впечатлениями, запросилась в кафе. Ей хотелось продолжить веселье, и мы присматривали по дороге подходящее заведение. Зинаида притихла и лишь улыбалась каким-то своим мыслям. Крепко вцепившись в мой рукав, она старалась идти резво и ровно. Несколько раз подозрительно сказала: «Дымом пахнет». Хотя дымом не пахло и в помине, она продолжала упорствовать и даже несколько раз кашлянула. В кафетерии — гулкой коробке с белеными стенами, слишком большой для одной стойки и четырех столиков — я попытался усадить ее на стул, но она настояла, что пойдет со мной к кассе. Вцепившись в витрину, за которой рядами лежали сладости, Зинаида погрузилась в задумчивость, практически оцепенела. Долго изучала пирожки и, наконец, решилась — с капустой. Я предложил ей взять что-нибудь еще, но она отказалась. Я взял у кассирши чек, подцепил из подставки на стойке две ложечки. Вдруг — уже не в первый раз за последнее время — посетило чувство нереальности происходящего.

Жизнь требует выполнения своих предписаний, задумал я убийство или нет, хотя до чего это дико, странно — убийца покупает будущей жертве пирожок, поддерживает ее за локоть, даже шутит с ней. Как иллюзорна становится обыденность, когда готовишься совершить то, что собирался совершить я. Выполнять множество привычных действий по отношению к Зинаиде — и знать при этом, что убьешь. Это было непостижимо. Выходит, я могу. Я замышляю против нее то, о чем и подумать-то страшно, и при этом в состоянии не выдать себя. Это мое двоемыслие породило странные ощущения. Я будто бы смотрел на себя со стороны, и рассуждал о себе как о третьем лице — «вот он заботливо выбирает Зинаиде сдобу, а между тем пройдет еще немного времени, и…». Я-один расплачивался за Зинаидин пирог, а я-другой — убийца — наблюдал за этой сценой.

Интересно, что сказал бы об этом странный психиатр? Зафиксировал бы заскок? Или заявил бы, что это совершенно нормально в моем положении? Как-никак я готовлюсь в убийцы, тут нервишки у любого расшалятся.

Зинаида беззаботно вгрызалась в пирожок. Она не знает, что психиатр был ее единственный шанс умереть собственной смертью. Если бы он признал ее невменяемой, я сохранил бы ей жизнь. Я мог бы оспорить ее решения и действия по закону, в суде, но он поставил подпись под ее приговором. По его мнению, наша бесноватая Зинаида — нормальна. Если она останется жива, день за днем, год за годом ее мозг станет все больше усыхать, превращая старуху в отвратительного своенравного ребенка. Все чаще она будет мочиться мимо унитаза; примется, возможно, обрезать себе в приступе злости волосы и подсыпать соседке жгучий перец в почтовый ящик. Мне и без психиатра не сложно нарисовать себе картину нашего будущего, в котором Зинаида будет жива. Он милосердно о многом умолчал, но я сам все уже прекрасно знаю. Но при этом для суда она будет — «вменяема».

Зинаида доела пирожок и положила на блюдце два оставшихся у нее в руках зажаристых треугольничка. Покосилась на мое пирожное и спросила, почему я его не ем. Я мрачно сообщил, что аппетит пропал.

— А почему мне тогда позволяешь тут есть? Может, тут травят посетителей, а я не знаю?

— Заведение, вообще-то, выбрали вы.

Зинаида замкнулась в молчании. Потом, несмотря на то, какую ей это сулило опасность, выпросила у меня еще один стакан чаю. Минут через двадцать я, наконец, надев на нее ворсистое пальто, повел Зинаиду к выходу. У дверей она спохватилась, что не доела пирожок. Присев на скамеечку попросила:

— Принеси остатки.

— От него же почти ничего не осталось.

— Очень даже много осталось, заберем домой.

— Зинаида Андреевна, прошу вас — пойдемте.

— Принеси пирожок.

— Я куплю вам новый, вставайте.

Она лишь крепче угнездилась на скамейке и, почуяв предстоящую потеху, стала монотонно бубнить:

— Сходи за пирожком, пожалуйста.

Уже бросала на нас злые взгляды кассирша и испуганные — мама с крошкой-дочкой, тихо евшие мороженое в уголке, но зрители были Зинаиде даже на руку, теперь она окончательно преисполнилась убежденности — остатки пирожка нужно забрать.

— Сева, мне долго ждать? Ты что, не слышишь меня? Я тебя прошу — принеси мой пирожок.

Бессильный гнев душил меня, застилал глаза, но заставить ее встать и уйти было выше моих сил.


— Шли бы вы уже, женщина, — наконец не выдержала кассирша.

— Не лезьте ко мне.

— Мама, — спросила девочка, — почему бабушка сердится на дядю?

Мать принялась шептать ребенку что-то успокаивающее, но Зинаида не хотела мирного исхода.

— Потому что дядя меня голодом уморить хочет. Смерти моей хочет, — пояснила она ребенку по-дружески.

Я дернул Зинаиду за руку, но она, вцепившись другой в скамейку, взвизгнула:

— Оставь меня! Больно!

Девочка влажно шмыгнула носом и скривила рот, готовясь заплакать.

— Уйдешь ты, наконец, мозгососка, или мне охранника позвать? — Кассирша, выбежала из-за стойки, схватила остатки пирожка и, на ходу завернув их в салфетку, бросила на скамейку перед Зинаидой. Кусочки упали и разлетелись по полу. Зинаида медленно и величественно встала и, окинув взглядом валяющиеся у ее ног огрызки, сказала печально:

— Пойдем, Сева.

— Ты бы с ней построже, — сказала мне кассирша вдогонку.

Девочка плакала.

Лишний стакан чаю все-таки сделал свое черное дело. До дому Зинаида дошла, сохраняя возвышенно-равнодушное выражение лица, но когда мы оказались на месте, тихо призналась в содеянном. Остаток дня я провел, стирая и высушивая ее одежду. Несколько раз она подступалась ко мне с пространными и бессмысленными речами, чтобы отвлечь меня от совершенного конфуза, но я даже плохо понимал смысл сказанного. Мне пора было на встречу с Ольгой.





Глава 10




Я соврал вчера Лере, когда сказал, что мне нужно пораньше на выставку. Не Толик звонил мне. Когда я взял трубку, то услышал голос, который не сразу узнал. «Всеволод, это Петр Яковлевич, — сказал он. — Есть минутка?» Петр Яковлевич — участковый и по иронии судьбы участливый человек. Когда-то я посоветовал ему таблетки-антациды, которые помогли ему сильнее, чем можно было ожидать, и он все не может забыть про этот пустяк и славит меня как великого врача. Он сказал: «Тут такое дело… Неудобно даже говорить. Но я должен», и я решил, что и сейчас он спросит что-нибудь о лекарствах.

«Все в порядке, — успокоил я его. — Я внимательно слушаю».

«Что там у тебя произошло с Зинаидой Костиковой?»

На секунду мне показалось, что он знает, что он сумел как-то прочесть мои мысли. Я в ужасе замолчал, чувствуя, как трубка бьется о щеку, которая сейчас откровенно тряслась.

«Э-э-э… Что?» — тупо спросил я.

«Я просто хочу тебя предупредить. Ко мне приходила твоя бабка. Говорит, ты ее бьешь. И что ее соседка, в случае чего, может это подтвердить. Ты ей сделал что-то?»

«Нет, конечно!»

«Вот и мне показалось, что она выдумывает со скуки. Я-то тебя знаю. Давай так. Я ей, конечно, не верю. Но меры принять должен. Считай, что я их принял. Но и ты поговори с ней, чтобы она больше такое не орала. Сам понимаешь, что могут подумать. Все, я тебя предупредил».

«Да, хорошо, — сказал я, — спасибо», — и повесил трубку.

После его звонка я ушел в комнату и сперва не чувствовал ничего, кроме бешенства. Я готов был придушить Зинаиду немедленно. Но постепенно эта моя злость вытеснялась подозрениями, которые были гораздо, гораздо более страшны, чем ярость оттого, что Зинаида пыталась подло оклеветать меня. Из темноты сумрачных моих мыслей выплыло подозрение. Подозрение было страшно, как дурной сон. Прежде чем я сумел найти в себе силы для того, чтобы залезть в Интернет, я выпил успокоительное. Если честно, подтверждение мне не особо и требовалось. Я уже не сомневался. Правда все это время была у меня под носом, но я не замечал ее в суете сует. Я идиот. Она уже не раз говорила, что ее квартиры мы недостойны.

Итак, что будет в сухом остатке, если отбросить сантименты? Зинаида водит нас за нос. С самого начала водила. Странно, что я ничего не заподозрил раньше, ведь все было так вопиюще очевидно. Остаток вечера и всю ночь я провел в сети, штудировал базу судебных производств. И нашел его — судебное дело за номером **6 за 20.. год. Не пришлось даже обращаться к платным ресурсам. При желании я мог получить эту информацию и раньше.

Суть дела номер **6 заключалась в том, что гражданка Костикова Зинаида Андреевна обвинила гражданку К-ну Ольгу Владимировну (которая на тот момент являлась опекуном Зинаиды) в «ненадлежащем за ней уходе и нанесении телесных повреждений легкой степени тяжести». Исход этого иска был таков: суд признал недействительным договор опеки. Договор расторгли. Квартира осталась у Зинаиды. Ее, правда, обязали «…вернуть К-ной Ольге Владимировне потраченную на нее в течение опеки сумму». Теперь Зинаида выплачивает бывшей опекунше потраченные на нее Ольгой деньги — по четыреста рублей в месяц.

Десять лет назад Зинаида поманила эту Ольгу своей квартирой, как поманила и нас. А после оставила ни с чем, обвинив ее в том, что та ее поколачивает. А потом нашла новых дурачков, которые подносят ей водичку и трут спинку. С нами она обойдется так же.

Я, идиот, еще боялся, что это мать хочет непорядочно обойтись с Зинаидой! Я вступался за ведьму. Даже если убить Зинаиду дважды, этого будет мало. Остаток ночи я провел, разыскивая в Интернете информацию, от которой каменело сердце.

Завещание — самый удобный вариант для аферистов, подобных Зинаиде. Завещание — не приговор. Его можно переписать в любой момент. Моя мать посчитала, что раз завещание подписано у нотариуса, то дело верное. Я злился и на соседок, которые ничего мне не сказали. Ведь хоть одна да была же в курсе, зачем ходила к Зинаиде эта Ольга.

Вдруг я вспомнил кое-что. Я сам — сам! — ежемесячно оплачивал какую-то непонятную Зинаидину квитанцию на четыреста рублей. Я не расспрашивал Зинаиду о назначении платежа, просто просовывал бумажку в окошечко кассы вместе со счетами за ее свет и газ. Мало ли, какие долги могут быть у жителя мегаполиса, в квитанции ведь не значится «за судебные иски». Она неплохо все продумала. Мы не только обеспечиваем ей «достойные условия», но еще и компенсируем кому-то ее жульничество, как потом, по ее замыслу, кто-то другой будет компенсировать его и мне. Надо полагать, ее это немало веселит. Битый небитого везет, тут есть над чем посмеяться, в самом деле. Хотя, если мыслить широко, я действительно должен этой Ольге, кто бы она ни была. Я отбил у нее Зинаиду вместе с мечтой о квартире. Четыреста рублей в месяц — весьма скромная сумма по сравнению с ее потерей.

Я-то думал, Зинаида просто склочная стерва, ан нет, она уже подготавливает почву к тому, чтобы кинуть и нас. То, что она сообщила участковому о побоях, серьезный звоночек.

Мне нужно ее опередить, причем действовать так, чтобы ее не вспугнуть. Чтобы ничего не заподозрила. Матери и Лере я ничего говорить не буду. Упаси бог. Они еще с ума сойдут. Мама столько вбухала в эту аферу — сил, денег. Она просто не переживет.

К тому же она поднимет шум, который не будет иметь вектора и ни к чему не приведет. Она способна наворотить дел сгоряча. Станет обращаться с малограмотными жалобами к адвокатам. Или наговорит еще, чего доброго, Зинаиде кучу гадостей, которые лишь усугубят ситуацию.

На то, чтобы найти эту Ольгу в Интернете, ушло каких-то пятнадцать минут. А вот отделаться от нее так же быстро я не смог. Она оказалась востроглазой и приторно кокетливой. Было ей лет пятьдесят, но она принадлежала к той породе женщин, которые уверены безо всяких на то оснований, что выглядят моложе. Это подтверждали и яркие дешевенькие серьги, какие носят только молоденькие девушки, и аляповато-пестрый свитерок, и вздорная прическа — полукруг обесцвеченной челки как будто разделяет полное лицо поперек, делая его еще круглее. Остальные волосы она зачесала в хвост настолько туго, что закрути еще чуток, и выпучатся глаза. Упитанные ножки в белых рейтузах плотно обхватили стул.