Имя ветра

Наполняя бочку, я поглядывал на этого человека. Волосы у него были седые, но, несмотря на это и на то, как он медленно, осторожно двигался, не так уж он был и стар. Лет сорока, а то и моложе. Он носил длинную рясу, такую штопаную и латаную, что я никак не мог угадать ни какого цвета она была изначально, ни какую форму имела. Но, хотя он выглядел таким же оборванным, как и я, он был куда чище. Это не значит, что он был чистым, – всего лишь чище меня. Это было нетрудно.

Звали его Трапис. Залатанная ряса была его единственной одеждой. Почти все время своей жизни он проводил в этом сыром подвале, ухаживая за безнадежными, до которых больше никому дела не было. Большинство из них были мальчики. Некоторых, например, Тани, приходилось привязывать, чтобы они не поранились или не упали с кровати. Других, таких, как Джаспин, который два года назад тронулся умом на почве воспаления, приходилось привязывать, чтобы они не покалечили других.

Параличные, увечные, расслабленные, мучимые судорогами – Трапис ходил за всеми с одинаковым бесконечным терпением. Я ни разу не слышал, чтобы он на что-то жаловался, даже на свои босые ноги, которые всегда были опухшие и наверняка причиняли ему постоянную боль.

Он помогал нам, детям, чем мог – подкармливал, когда было чем. Чтобы отработать эту скромную еду, мы носили ему воду, мыли полы, бегали с поручениями, качали малышей, чтобы те не плакали. Мы делали все, о чем он просил, и даже когда еды не было, мы работали за глоток воды, за усталую улыбку, за то, что на свете есть кто-то, кто видит в нас людей, а не оборванных зверенышей.

Временами казалось, будто Трапис в одиночку пытается спасти всех отпетых в нашем уголке Тарбеана. За это мы и любили его, молчаливо и яростно, как любят только животные. Если бы хоть кто-то поднял на Траписа руку, сотня мальчишек с воплями разорвала бы обидчика в клочья прямо посреди улицы.

В первые несколько месяцев я довольно часто оставался у него в подвале, потом, со временем, все реже и реже. Трапис и Тани были приятной компанией. Ни тот, ни другой не нуждались в длинных разговорах, и меня это вполне устраивало. Однако другие уличные мальчишки меня несказанно нервировали, и потому я бывал там нечасто – только когда отчаянно нуждался в помощи или когда мне было чем поделиться.

Несмотря на то что я редко там бывал, мне все же приятно было знать, что в городе есть хоть одно место, где меня не станут пинать, шугать или плевать в меня. Когда я в одиночестве прятался на крышах, хорошо было знать, что на свете есть Трапис и его подвал. Это было почти как дом, куда можно вернуться. Почти как дом.





Глава 22

Время для демонов




За эти первые месяцы в Тарбеане я многому научился. Я узнал, в каких трактирах и ресторанах выкидывают самые вкусные объедки и насколько тухлой должна быть еда, чтобы тебя от нее стошнило.

Я узнал, что обнесенный стеной комплекс зданий близ пристаней – это храм Тейлу. Тейлинцы иногда раздавали нам хлеб, заставляя произносить вслух молитвы, прежде чем позволить забрать каравай. Я был не против. Это легче, чем просить милостыню. Иногда священники в серых рясах зазывали меня в церковь, чтобы помолиться там, но я успел наслушаться всякого и тотчас убегал прочь, независимо от того, успел ли я получить свой каравай.

Я научился прятаться. У меня было тайное укрытие на старой кожевенной мастерской, где три крыши сходились вместе: там можно было спрятаться от ветра и дождя. Бенову книгу я припрятал подальше под стропилами, завернув в мешковину. В руки я ее брал очень редко, словно некую святыню. Это был последний осязаемый кусок моего прошлого, и я делал все, чтобы с ней ничего не случилось.

Я узнал, что Тарбеан огромен. Пока сам не увидишь – не поймешь. Все равно, как море. Я могу рассказать вам о волнах и о воде, но все равно вы не получите ни малейшего представления о его размерах, пока сами не окажетесь на берегу. Вы не поймете моря по-настоящему, пока не очутитесь посреди него, так, чтобы со всех сторон было только море, бескрайнее море. Только тогда осознаете вы, как вы малы, как беспомощны.

Огромен Тарбеан был отчасти из-за того, что делился на тысячу мелких частей, и у каждой – свой особый нрав. Там был Подол, Скотопригонный двор, Прачечные, Средний город, Свечники, Кожевенная слобода, Портовая сторона, Смольный ряд, Портняжный проезд… В Тарбеане можно было прожить всю жизнь, и так и не изучить его весь.

Однако с практической точки зрения Тарбеан делился на две части: Приморье и Нагорье. В Приморье жили бедняки. Бедность превращала их в попрошаек, воров и шлюх. В Нагорье люди были богаты. Поэтому они были стряпчими, политиками и придворными.

Я провел в Тарбеане два месяца, когда мне впервые пришло в голову пойти просить милостыню в Нагорье. Городом полностью овладела зима, и из-за игрищ средьзимья улицы сделались опаснее обычного.

Меня это поражало. Каждую зиму, сколько я себя помнил, наша труппа устраивала Зимние игрища в каком-нибудь городке. Нацепив маски демонов, мы терроризировали местных все семь дней высокого скорбения ко всеобщему удовольствию. Отец так убедительно изображал Энканиса, что можно было подумать – что мы вызвали самого Энканиса. Главное, что отец умел быть жутким и одновременно осмотрительным. За все время, что игрища устраивала наша труппа, никто ни разу не пострадал.

В Тарбеане все было иначе. Нет, в принципе все было то же самое. Люди в причудливо раскрашенных масках демонов точно так же бродили по городу, устраивая мелкие проказы. Был там и Энканис в традиционной черной маске, который куролесил куда серьезнее. Наверняка и Тейлу в своей серебряной маске бродил где-то в приличных кварталах, играя свою роль, хотя сам я его ни разу не видел. Я же говорю, в принципе все было то же самое.

Но вели себя они иначе. Для начала, Тарбеан был слишком велик, чтобы все демоны принадлежали к одной труппе. Да тут и сотни трупп было бы мало! Так что вместо того чтобы платить профессионалам, что было бы разумней и безопасней, тарбеанские церкви пошли по более выгодному пути: они продавали демонские маски.

А потому в первый же день высокого скорбения на улицы вырвались десять тысяч демонов. Десять тысяч демонов-любителей, имеющих полное право творить любые бесчинства, какие захотят.

Может показаться, будто это идеальные условия для начинающего вора. Вот уж где можно развернуться! На самом деле – ничего подобного. В Приморье демоны кишели гуще всего. И в то время как большинство из них вели себя достойно, разбегались при звуке имени Тейлу и держали свои шалости в разумных пределах, многие поступали иначе. В первые несколько дней высокого скорбения на улицах было небезопасно, и большую часть времени я провел в укрытии, от греха подальше.

Однако с приближением средьзимья на улицах сделалось поспокойнее. Демонов становилось все меньше: кто потерял маску, кому надоело проказничать. Разумеется, часть из них извел Тейлу, но, несмотря на серебряную маску, он был всего один. Вряд ли он мог обойти весь Тарбеан за какие-то семь дней.

И в последний день скорбения я решился сходить в Нагорье. В день середины зимы у всех хорошее настроение, а в хорошем настроении и подают хорошо. А главное, ряды демонов заметно поредели, а значит, ходить по улицам сделалось сравнительно безопасно.

Я пустился в путь немного заполдень. Я был голоден, потому что мне не удалось украсть ни кусочка хлеба. Помнится, направляясь к Нагорью, я испытывал смутное радостное возбуждение. Возможно, в глубине души я вспоминал, как праздновал средьзимье со своей семьей: теплый ужин, теплая постель… А может, я заразился ароматом хвойных веток, которые собирали в кучи и поджигали, празднуя победу Тейлу.

В тот день я узнал две вещи. Я узнал, почему нищие не ходят в Нагорье, и еще я узнал, что, вопреки утверждениям церкви, средьзимье – все-таки время для демонов.



Я вышел из переулка – и меня сразу поразило, как сильно эта часть города отличается от той, откуда я пришел.

В Приморье торговцы обхаживали и улещивали покупателей, надеясь зазвать их к себе в лавку. А в случае неудачи не стеснялись открыто выражать свое неудовольствие: бранились, а то и кидались с кулаками.

Тут владельцы лавок нервно ломали руки. Они кланялись, расшаркивались и были безупречно вежливы. Никто не повышал голоса. После хамоватого, напористого Приморья я чувствовал себя будто на великосветском балу. Все были одеты в новое. Все чистые, умытые, и все как будто участвовали в каком-то замысловатом танце.

Однако и тут водились тени. Оглядывая улицу, я приметил двоих мужчин, скрывавшихся в переулке напротив. Маски у них были хорошие: кроваво-красные и свирепые. Одна с разинутой пастью, вторая с перекошенным ртом, в котором торчали острые белые зубы. Оба были в традиционных черных рясах с капюшонами, я это одобрил. Среди демонов Приморья очень многие не давали себе труда обзавестись достойным костюмом.

Двое демонов выскользнули из переулка и увязались за прилично одетой парочкой, которая под ручку гуляла по улице. Демоны осторожно преследовали их футов сто, а потом один сорвал с кавалера шляпу и сунул ее в ближайший сугроб. А второй грубо ухватил даму и оторвал ее от земли. Женщина завизжала. Мужчина тем временем отнимал у демона свою трость – он явно растерялся.

По счастью, дама сохранила присутствие духа.

– Тейус! Тейус! – закричала она. – Тейус антауса эха!

Услышав имя Тейлу, фигуры в масках отпрянули и кинулись прочь.


Все радостно завопили. Один из торговцев помог кавалеру выудить шляпу из сугроба. Я даже удивился, как тут все культурно. Очевидно, в богатой половине города даже демоны, и те вежливые.

Осмелев от увиденного, я вглядывался в толпу, выбирая наиболее многообещающих прохожих. Я подошел к девушке. На ней было серо-голубое платье и накидка белого меха. Волосы у нее были длинные и золотистые, обрамлявшие лицо тщательно уложенными локонами.

Когда я подошел, она взглянула на меня и остановилась. Я услышал, как она ахнула и зажала рот ладонью.

– Тетенька, дайте денежку! – Я протянул руку и сделал так, чтобы она слегка дрожала. Голос у меня тоже слегка дрожал. – Ну пожалуйста!

Я изо всех сил старался выглядеть таким маленьким и несчастным, каким я себя чувствовал. Я переминался с ноги на ногу на тонком сером снегу.

– Ах, бедный крошка! – вздохнула она так тихо, что я едва услышал. И принялась возиться с подвешенным к поясу кошельком, то ли не в силах оторвать от меня взгляд, то ли не желая отводить глаза. Наконец она заглянула в кошелек и что-то достала. Она вложила это мне в руку, и я почувствовал холодную, обнадеживающую тяжесть монеты.

– Спасибо, сударыня! – машинально ответил я. Опустив взгляд, я увидел, как сквозь пальцы блеснуло серебро. Разжав кулак, я увидел серебряный пенни. Целый серебряный пенни!

Я разинул рот. За серебряный пенни давали десять медных или пятьдесят железных. Да что там: за эти деньги можно было ложиться спать сытым каждый вечер в течение полмесяца! За железный пенни можно было переночевать на полу в «Багровом глазе», за два – у очага, возле углей после вечерней топки. Можно было купить тряпичное одеяло, спрятать его на крыше и греться под ним всю зиму!

Я поднял взгляд на девушку. Та по-прежнему смотрела на меня жалостливо. Она не могла знать, что значат для меня эти деньги.

– Благодарю вас, леди! – голос у меня сорвался. Мне вспомнилась одна из фраз, которые мы произносили, когда я жил в труппе: – Пусть все ваши истории будут счастливыми, а все пути – ровными и быстрыми!

Она улыбнулась мне и, кажется, хотела что-то сказать, но у меня возникло странное ощущение в затылке. Как будто кто-то за мной следил. На улице либо быстро привыкаешь чувствовать такие вещи, либо жизнь твоя будет жалкой и короткой.

Я оглянулся – и увидел лавочника, который о чем-то разговаривал со стражником, указывая в мою сторону. Это был не какой-нибудь приморский стражник. Этот был чисто выбрит, с отменной выправкой. На нем была черная кожаная куртка с металлическими заклепками, а в руке – окованная медью дубинка длиной в его руку. До меня долетели обрывки того, что говорил лавочник:

– …Клиентов распугивать! Кто станет покупать шоколад, когда… – он снова указал в мою сторону и сказал что-то, чего я не расслышал. – …Вам уплачено? То-то. Может быть, мне следует сообщить…

Стражник повернул голову и посмотрел в мою сторону. Я перехватил его взгляд – и кинулся бежать.

Я бросился в первый попавшийся переулок. Мои тонкие туфли скользили на снежке, припорошившем мостовую. Я услышал за спиной топот тяжелых сапог и свернул в другой переулок, отходивший в сторону от первого.

Грудь жгло огнем. Я озирался, ища, куда бы деться, где бы спрятаться. Но этой части города я не знал. Тут не было ни куч мусора, в которые можно забиться, ни сгоревших домов, через которые можно прошмыгнуть. Я почувствовал, как острый кусок замерзшего щебня рассек тонкую подметку. Ступню пронзила боль, но я заставил себя бежать дальше.

После третьего поворота я очутился в тупике. Я успел наполовину вскарабкаться на стену, когда чья-то рука ухватила меня за щиколотку и стянула вниз.

Я ударился головой о мостовую, и мир вокруг поплыл. Стражник поднял меня с земли, держа за запястье и за волосы.

– Что, самый умный, да? – пропыхтел стражник. Его дыхание обжигало мне лицо. От него пахло дубленой кожей и потом. – А ведь уже большой, мог бы и знать, что драпать без толку!

Он сердито меня встряхнул и выкрутил мне волосы. Я вскрикнул, переулок вокруг накренился.

Стражник грубо притиснул меня к стенке:

– Мог бы и знать, что в Нагорье шляться не надо! – Он тряханул меня. – Ты что, тупой, что ли?

– Н-нет, – бестолково ответил я, ощутив свободной рукой холодную стенку. – Нет…

Мой ответ его, похоже, взбесил.

– Ах, нет?! – рявкнул он. – У меня из-за тебя неприятности, парень! Того гляди жалобу накатают! Раз ты не тупой, значит, надо тебя проучить!

Он развернул меня и швырнул на землю. Я поскользнулся на грязном снегу переулка. Ударился локтем о землю, рука враз онемела. Кулак, сжимавший целый месяц еды, и теплые одеяла, и сухую обувь, разжался. Что-то драгоценное отлетело прочь и упало даже без звона, ударившись о землю.

А я и не заметил. Дубинка со свистом рассекла воздух и обрушилась мне на ногу.

– Не ходи в Нагорье, понял? – рычал стражник. Дубинка обрушилась на меня снова, на этот раз – поперек лопаток. – Дальше Пустой улицы вам, шлюхиным сынам, ходить заказано, понял, ты?

Он хлестнул меня по щеке обратной стороной кисти, я почувствовал вкус крови, голова мотнулась по занесенной снегом булыжной мостовой.

Я свернулся клубочком, а он шипел на меня:

– И имей в виду: Мельничная улица и Мельничный рынок – это все мой участок, так что ты! сюда! никогда! больше! не суйся! – Каждое слово сопровождалось ударом дубинки. – Понял?

Я лежал и трясся на развороченном снегу, надеясь, что это все. Что он теперь уйдет.

– Понял, ты?

Он пнул меня в живот, и я почувствовал, как внутри у меня что-то оборвалось.

Я вскрикнул и, должно быть, что-то пробормотал. Видя, что я не встаю, он пнул меня снова, потом ушел.

Наверное, я потерял сознание или некоторое время лежал в забытьи. Когда я, наконец, очнулся, уже смеркалось. Я промерз до мозга костей. Я долго ползал по грязному снегу и отсыревшему мусору, нащупывая серебряный пенни. Пальцы так онемели от холода, что почти не двигались.

Один глаз у меня заплыл, и во рту стоял вкус крови, но я все равно искал, пока не угасли последние отсветы заката. И даже после того как переулок утонул в непроглядной тьме, я все просеивал снег сквозь пальцы, хотя в глубине души и знал, что руки у меня настолько онемели, что я не нащупаю монету, даже если она мне и попадется.