Имя ветра
Часть 25 из 154 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Подняв глаза, я обнаружил, что взгляд у Бена разъяренный.
– Чем ты думал?! – прошипел он. – Ну? Чем?! Чем ты думал?
Я его таким еще никогда не видел: все его тело собралось в сплошной комок гнева. Бена буквально трясло от ярости. Он занес было руку, чтобы ударить меня… но остановился. Постоял так, потом уронил руку.
Методично проверил последнюю пару веревок и снова взобрался на козлы. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.
Бен тряхнул вожжами, и Альфа с Бетой потащили фургон дальше. Теперь мы оказались в хвосте. Бен смотрел прямо перед собой. Я теребил порванный ворот рубашки. Царило напряженное молчание.
Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что сделанное мной было вопиющей глупостью. Связав свое дыхание с воздухом вовне, я сделал для себя невозможным дышать. В моих легких было недостаточно силы, чтобы ворочать таким количеством воздуха. Для этого нужна была грудь, как железные меха. С тем же успехом можно было пытаться осушить реку одним глотком или там поднять гору.
Часа два мы ехали в этом неуютном молчании. Солнце коснулось макушек деревьев, когда Бен, наконец, глубоко вздохнул и шумно выдохнул. И передал мне вожжи.
Я посмотрел на Бена и впервые осознал, какой он старый. Я всегда знал, что ему уже под шестьдесят, но никогда еще не видел, чтобы он выглядел на свои годы.
– Я тут соврал твоей матери, Квоут. Она увидела самый конец того, что произошло, и встревожилась. – Говоря так, он не отрывал глаз от едущего впереди фургона. – Я ей сказал, что мы репетируем, готовим кое-что для представления. Она хорошая женщина. Она не заслуживает того, чтобы ей врали.
Мы все ехали и ехали в этом мучительном молчании. Однако до заката было еще несколько часов, когда я услышал крики, передающиеся от фургона к фургону: «Серовик! Серовик!» Фургон свернул с дороги на траву, его затрясло на кочках, и это заставило Бена очнуться от мрачных дум.
Он огляделся и увидел, что солнце еще высоко в небе.
– А что это мы останавливаемся так рано? Дорогу деревом завалило?
– Серовик!
Я указал вперед, на массивную каменную глыбу, вздымающуюся над крышами фургонов.
– Что-что?
– Ну, они время от времени встречаются нам по дороге.
Я снова указал на серый камень, выглядывающий из-за вершин невысоких придорожных деревьев. Как и большинство серовиков, то был грубо вытесанный прямоугольный блок высотой футов в двенадцать. Окружившие его фургоны выглядели довольно хрупкими рядом с этой махиной.
– Я слышал, что их называют «стоячими камнями», но я видел много таких камней, которые не стояли, а лежали на боку. Когда мы встречаем такой камень, мы всегда останавливаемся возле него на целый день, разве что мы ужасно спешим…
Я остановился, сообразив, что что-то слишком много болтаю.
– Я их знаю под другим названием. Путевые камни… – негромко сказал Бен. Он выглядел старым и усталым. Немного погодя он спросил: – А почему вы останавливаетесь, когда встречаете такой камень?
– Ну, просто так принято. Это отдых в пути. – Я поразмыслил. – Наверно, считается, что они приносят удачу…
Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать.
– Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.
Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.
Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.
Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.
– Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?
Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:
– Не слишком ли ты навязчив, милый?
– Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.
Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:
– Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся!
Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.
Отец тоже меня поцеловал.
– Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.
Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.
– Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?
Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.
– Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.
Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:
В окне пылает золотой закат,
В вечерний час я жду тебя одна,
Ты должен был давно прийти назад,
Но ждет любовь, тебе верна!
Отец отвечал:
В вечерний час я повернул домой,
При отблесках последнего луча,
Вокруг темно и слышен ветра вой,
Но светит мне родной очаг!
Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.
Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.
– С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.
– А почему мы останавливаемся возле серовиков?
– Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.
Он помолчал.
– Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..
Как тягокамень, даже в наших снах,
Стоячий камень на пути стоит,
Все глубже в Фейе он тебя манит,
Ключ-камень путь откроет сквозь холмы
Туда, где что-то, что-то, что-то… мы.
Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.
– Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?
Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.
– А что такое «тягокамень»? – спросил я.
– Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.
Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:
– Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?
– А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине.
– Чем ты думал?! – прошипел он. – Ну? Чем?! Чем ты думал?
Я его таким еще никогда не видел: все его тело собралось в сплошной комок гнева. Бена буквально трясло от ярости. Он занес было руку, чтобы ударить меня… но остановился. Постоял так, потом уронил руку.
Методично проверил последнюю пару веревок и снова взобрался на козлы. Не зная, что еще делать, я последовал за ним.
Бен тряхнул вожжами, и Альфа с Бетой потащили фургон дальше. Теперь мы оказались в хвосте. Бен смотрел прямо перед собой. Я теребил порванный ворот рубашки. Царило напряженное молчание.
Теперь, оглядываясь назад, я понимал, что сделанное мной было вопиющей глупостью. Связав свое дыхание с воздухом вовне, я сделал для себя невозможным дышать. В моих легких было недостаточно силы, чтобы ворочать таким количеством воздуха. Для этого нужна была грудь, как железные меха. С тем же успехом можно было пытаться осушить реку одним глотком или там поднять гору.
Часа два мы ехали в этом неуютном молчании. Солнце коснулось макушек деревьев, когда Бен, наконец, глубоко вздохнул и шумно выдохнул. И передал мне вожжи.
Я посмотрел на Бена и впервые осознал, какой он старый. Я всегда знал, что ему уже под шестьдесят, но никогда еще не видел, чтобы он выглядел на свои годы.
– Я тут соврал твоей матери, Квоут. Она увидела самый конец того, что произошло, и встревожилась. – Говоря так, он не отрывал глаз от едущего впереди фургона. – Я ей сказал, что мы репетируем, готовим кое-что для представления. Она хорошая женщина. Она не заслуживает того, чтобы ей врали.
Мы все ехали и ехали в этом мучительном молчании. Однако до заката было еще несколько часов, когда я услышал крики, передающиеся от фургона к фургону: «Серовик! Серовик!» Фургон свернул с дороги на траву, его затрясло на кочках, и это заставило Бена очнуться от мрачных дум.
Он огляделся и увидел, что солнце еще высоко в небе.
– А что это мы останавливаемся так рано? Дорогу деревом завалило?
– Серовик!
Я указал вперед, на массивную каменную глыбу, вздымающуюся над крышами фургонов.
– Что-что?
– Ну, они время от времени встречаются нам по дороге.
Я снова указал на серый камень, выглядывающий из-за вершин невысоких придорожных деревьев. Как и большинство серовиков, то был грубо вытесанный прямоугольный блок высотой футов в двенадцать. Окружившие его фургоны выглядели довольно хрупкими рядом с этой махиной.
– Я слышал, что их называют «стоячими камнями», но я видел много таких камней, которые не стояли, а лежали на боку. Когда мы встречаем такой камень, мы всегда останавливаемся возле него на целый день, разве что мы ужасно спешим…
Я остановился, сообразив, что что-то слишком много болтаю.
– Я их знаю под другим названием. Путевые камни… – негромко сказал Бен. Он выглядел старым и усталым. Немного погодя он спросил: – А почему вы останавливаетесь, когда встречаете такой камень?
– Ну, просто так принято. Это отдых в пути. – Я поразмыслил. – Наверно, считается, что они приносят удачу…
Мне хотелось сказать что-нибудь еще, чтобы поддержать разговор, разжечь интерес Бена, но я не мог придумать, что еще сказать.
– Возможно, это и правда, – Бен направил Альфу с Бетой к свободному пятачку по ту сторону камня, в стороне от прочих фургонов. – Приходи ко мне ужинать или сразу после ужина. Нам надо поговорить.
Он повернулся спиной, не взглянув на меня, и принялся выпрягать Альфу.
Я еще никогда не видел Бена в подобном настроении. Встревоженный тем, что все испортил, я побежал к родительскому фургону.
Мать сидела у свежеразложенного костерка, по одному добавляя в него прутики, чтобы он как следует разгорелся. Отец сидел у нее за спиной, разминая ей шею и плечи. Услышав мой топот, оба вскинули голову.
– Можно мне сегодня вечером поужинать с Беном?
Мать взглянула на отца, потом снова посмотрела на меня:
– Не слишком ли ты навязчив, милый?
– Он сам пригласил. Если я пойду прямо сейчас, я могу помочь ему устроиться на ночь.
Мать повела плечами, и отец снова принялся их разминать. Она улыбнулась мне:
– Тоже верно. Но смотри, не засиживайся заполночь! – Она снова улыбнулась. – Иди, поцелуемся!
Она протянула руки, я обнял и поцеловал ее.
Отец тоже меня поцеловал.
– Давай сюда твою рубаху. Мне будет чем заняться, пока мама готовит ужин.
Он стащил с меня рубашку, ощупал порванные края.
– Это ж надо было ухитриться так ее изодрать, а?
Я принялся было мямлить какие-то оправдания, но отец отмахнулся.
– Знаю, знаю, это все ради высшего блага. Но ты все-таки постарайся быть поаккуратнее, а не то самого штопать заставлю. В твоем сундуке есть чистая рубашка. Принеси заодно иголку с ниткой, будь так любезен.
Я шмыгнул в фургон и достал свежую рубашку. Разыскивая иголку с ниткой, я слышал, как мать напевает:
В окне пылает золотой закат,
В вечерний час я жду тебя одна,
Ты должен был давно прийти назад,
Но ждет любовь, тебе верна!
Отец отвечал:
В вечерний час я повернул домой,
При отблесках последнего луча,
Вокруг темно и слышен ветра вой,
Но светит мне родной очаг!
Когда я вышел из фургона, отец театрально перегнул ее через руку и склонился над ней в поцелуе. Я положил иголку с ниткой рядом со своей рубашкой и стал ждать. Поцелуй, судя по всему, был хорош. Я пристально наблюдал за ними, смутно сознавая, что в будущем мне рано или поздно самому захочется поцеловать даму. И, если уж до этого дойдет, я хотел сделать это как следует.
Через некоторое время отец заметил меня и поднял ее.
– С тебя полпенни за представление, господин Зевака! – усмехнулся он. – Ты почему еще здесь, парень? Могу побиться об заклад на те же полпенни, ты хотел о чем-то спросить.
– А почему мы останавливаемся возле серовиков?
– Таков обычай, мой мальчик! – величественно ответил он, разведя руками. – И предрассудок. В любом случае это одно и то же. Мы останавливаемся потому, что камни приносят удачу, и потому, что всем приятно вдруг взять и остановиться на отдых.
Он помолчал.
– Я про них даже стишок знал. Как же там было-то?..
Как тягокамень, даже в наших снах,
Стоячий камень на пути стоит,
Все глубже в Фейе он тебя манит,
Ключ-камень путь откроет сквозь холмы
Туда, где что-то, что-то, что-то… мы.
Отец немного постоял, глядя в никуда и теребя нижнюю губу. Наконец он покачал головой.
– Нет, конец последней строчки забыл. Господи, до чего же я не люблю стихи! Как вообще можно запомнить слова, если они не положены на музыку?
Он сосредоточенно насупил брови, беззвучно повторяя слова про себя.
– А что такое «тягокамень»? – спросил я.
– Это старое название лоденников, – объяснила мать. – Кусочки звездного железа, которые притягивают к себе всякое другое железо. Я такой видела много лет назад, в собрании диковинок.
Она подняла взгляд на отца, который все что-то бубнил себе под нос:
– Мы же с тобой видели лоденник в Пелересине, да?
– А? Что? – Вопрос вывел его из задумчивости. – Ну да. В Пелересине.