Именинница

Наконец она пригласила его в дом, — мимо заставленной, но убранной прихожей, кухни, которая выглядела так, словно в ней каждое утро пахло свежими булочками, мимо двух спален, — одна с супружеской кроватью, другая с обыкновенной. Достаточно было заглянуть в последнюю, чтобы понять, что здесь жила молодая девушка.

— Комната Ханны, — подтвердила хозяйка подозрения комиссара. — Как видите, ее детские игрушки, куклы до сих пор стоят на столе и полках, хотя Ханна давно выросла. Мы ничего не захотели здесь менять с тех пор, как она пропала.

Приемная мать девочки провела комиссара в гостиную и жестом предложила расположиться в дорогом кресле. Ее супруг появился в дверях с подносом, на котором дымились три чашки кофе. Гренс немного растерялся. Похоже, Ульсоны не сомневались в том, что ему известно больше, чем им.

— Когда она пропала?

— Что?

— Вы сказали, что она пропала.

— Да.

— Когда?

Женщина наклонилась вперед, внимательно вгляделась в лицо комиссара. Словно хотела понять, не шутит ли он.

— Разве не поэтому вы к нам приехали? Не потому, что знаете о ней теперь больше, чем тогда?

Она была права, при том что даже не представляла себе, насколько ошибалась. Эверт Гренс и в самом деле сидел в этом кресле, потому что узнал о девочке нечто новое. Но он явился сюда вовсе не для того, чтобы делиться этими сведениями. Во всяком случае, не раньше, чем сам поймет, как ими распорядиться, чтобы еще ближе подойти к Ханне Ульсон.

— И все-таки я хотел бы попросить вас рассказать все, что вам известно об этом. Я приехал к вам, чтобы предотвратить еще одно ее исчезновение, на этот раз окончательное. Ведь, если я вас правильно понял, ее здесь больше нет?

Мужчина и женщина снова переглянулись. Так общаются люди, прожившие вместе достаточно долгое время, — без слов. От их внимания не ускользнуло, конечно, что комиссар то и дело озирался по сторонам и заглядывал в другие комнаты, как будто искал что-то, чего никак не мог найти.

— Фотографии, вы их ищете?

Это впервые заговорил приемный отец. У него был теплый, внушающий доверие голос, какой хотел бы иметь сам Гренс. Приветливый без подхалимства и с естественным достоинством. Таким людям нет необходимости кричать.

— Она уничтожила их все, те, где была одна, и с нами. Даже в этой комнате, где мы обычно сидели вместе. У нас было много фотографий, и не осталось ни одной.

Гренс еще раз огляделся — картины, побрякушки, вышивки в рамочках. Все что угодно — только не портреты самого дорогого существа.

— Только пару лет спустя Ханна начала задавать вопросы. Почему — мы не знаем. Может, ей кто-то что-то сказал, в игровом парке или школе. Или вдруг пробудилась память, которую она столько лет безуспешно пыталась разбудить.

— Кто я?

Она могла выразить это как-то по-другому, но ставила вопрос именно так, что каждый раз пробирало меня до костей.

— Ты наша девочка, наша дочь, — отвечал я ей.

Потому что для нас это действительно было так.

— А кем я была раньше? Чьей дочерью я была тогда?

— И вот когда она еще немного выросла и стала спрашивать еще чаще, лет в восемь или девять, мы наконец рассказали, как все было. Что от той ее жизни ничего не осталось. Что все, так или иначе связанное с ее прошлым, ушло бесследно, что так бывает всегда, когда человек обретает новый дом таким способом, каким это сделала она. Это примерно тогда она перестала называть нас «папа» и «мама», только «Тумас» и «Анетта». При этом она не обиделась, не обозлилась. Никакой мести или чего-то такого… Она стала смотреть на нас другими глазами — только и всего.

Гренс и сам когда-то потерял ребенка, так и не родившегося, и помнил, как это тяжело. Но мог только догадываться о том, каково приходилось в такой ситуации людям, которые прожили с ребенком столько лет и вырастили его.

— Она осознала, что не всегда была Ханной Ульсон, и мы далеко не сразу смогли убедить ее в том, что действительно не знаем, как ее звали раньше. Что нам вообще ничего не известно о ее прошлом. Ничего, кроме того, что она оказалась у нас, пережив какое-то сильное душевное потрясение. Что с ней случилось нечто, вследствие чего она лишилась родителей. Что следы ее прошлой жизни стерты, что сейчас у нее ничего нет, кроме настоящего. Однажды ночью, когда мы спали, — после очередного вечера вопросов, на которых у нас не было ответов, — она уничтожила все фотографии. Изрезала ножницами, спустила в унитаз. Сожгла в бочке за домом, в которой мы обычно сжигаем ненужные бумаги. «Это была не я» — так спокойно она объяснила это за завтраком. А потом добралась и до негативов, которые хранились в шкафу в подвале. «Если меня той больше нет, снимков тоже не должно быть». Конечно, мы пытались фотографировать ее снова, но она не шла ни на какие уговоры. И знаете… небольшое удовольствие смотреть потом на снимки, если тебя насильно ставят перед камерой. Но одна фотография все-таки уцелела. Вот она…

Приемный отец достал из заднего кармана брюк бумажник. Фотография лежала в одном из многочисленных кармашков, свернутая в несколько раз. Маленькая девочка, она выглядела в точности такой, какой запомнил ее Гренс в день расставания.

— Эту я хранил в бумажнике, поэтому Ханна до нее не добралась. Самая первая ее фотография, которую я сделал, — в тот день, когда она впервые появилась в этом доме.

Малышка улыбалась в камеру, еще не подозревая о том, что прибыла в дом, где ей предстояло вырасти. Или все-таки что-то такое предчувствовала, понимала уже тогда? Потому что улыбалась по-настоящему, — осмысленно и искренне. Как человек, который долгое время жил под гнетом несчастий и страха и только теперь получил наконец возможность расслабиться.

— Зана.

— Что вы сказали?

— Это ее прежнее имя, Зана Лилай.

Приемные родители снова переглянулись — диалог без слов. Гренс спросил себя, как изменилась приемная дочь в их глазах после того, что они узнали ее прежнее имя. Стала менее загадочной? Или теперь они считают ее своей лишь отчасти? А может, все это вообще не играет никакой роли? Теперь, по крайней мере, они могли бы ответить на один из ее многочисленных вопросов.

— Зана?

— Да.

— Это так ее звали до нас?

— Да, в том числе и в течение тех недель, когда она находилась под моей опекой.


— А ее… родители? Лилай, вы сказали… Трагедия, о которой мы ничего не знаем.

— Обещаю рассказать все в следующий раз, когда найду ее. Я ведь именно потому сюда и приехал. Мне нужно знать, где она, потому что… в общем, я за нее беспокоюсь. Потому что ей снова угрожает опасность.

Они не то чтобы не доверяли ему. Дело скорее было в том, что Ульсоны сами испытали сильное потрясение. Приемные родители Заны поднялись одновременно, — они, как видно, подсознательно синхронизировали свои действия за десятилетия совместной жизни, — и, как по команде, направились в сторону террасы и сада за домом. Оба шли по траве босиком, на некотором расстоянии друг от друга, тем не менее вместе. Гренс посмотрел на позолоченные часы, громко тикающие на стене, — это должно было занять некоторое время. По возвращении супруги выглядели уставшими, как будто совершили прогулку в свое прошлое.

— Комиссар должен извинить нас…

Женщина, которая долгое время была бездетной, ставшая «мамой», а потом снова всего лишь «Анеттой», теперь говорила тише, — голые мысли, не наполненные энергией:

— …но вы начали с того, что ей угрожает смертельная опасность, — до того, как мы узнали ее прежнее имя.

— Вам не в чем передо мной извиняться. Я прекрасно вас понимаю.

— Мы даже не знаем, жива ли она… мы ничего не знаем о ней вот уже много лет… С чего вы взяли, что ей что-то угрожает?

— Я обязательно все расскажу, но сначала должен понять, где она может быть.

— Но нам нужно…

— Мне жаль, но единственное, что вы можете сейчас для нее сделать, — это дать мне как можно больше информации. И дальше я приложу все усилия, чтобы найти ее.

Женщина снова оглянулась на мужа. Теперь была его очередь углубляться в семейное прошлое.

— Со временем вопросов стало меньше, и задавала она их все реже. Одно время они вообще прекратились, и это продолжалось довольно долго. Ханна снова выглядела счастливой. До того, как ей исполнилось четырнадцать. Все изменил один вечер.

Мужчина оглянулся на жену, как будто в сомнениях.

— Мы так и не поняли, что произошло. Никто этого не знает, несмотря на долгое полицейское расследование.

Он искал взгляд супруги, и она кивнула. После чего мужчина продолжил:

— Был праздник, молодежная вечеринка. Один из гостей, парень, чей-то там брат, чуть постарше остальных, упал с балкона четвертого этажа. Погиб на месте, никто не знал причины и не мог сказать, как это случилось. На Ханну этот случай произвел очень глубокое впечатление. Она плакала месяцами напролет. Никуда не выходила из дома. Школьные учителя приходили сюда с ней заниматься. Тогда и вернулись все ее вопросы, только теперь их количество увеличилось, и они стали настойчивее. Эта катастрофа пробудила в ней память — фрагменты прежней жизни, образы биологических родителей. Ее сестры, братьев. И отдельные слова — «Песё», «Торте»… Поначалу мы их не понимали, и сама она тоже. «Мом» и «Баба» — здесь еще можно было как-то догадаться. Нам помог сотрудник из управления коммуны. «Пять», «торт», «мама», «папа» — сначала только эти четыре слова. Потом еще двадцать пять или тридцать… Албанский — язык, на котором она, возможно, говорила в раннем детстве. Прежде чем попала к нам.

Глаза мужчины сделались печальными. Ему пришлось еще раз все это пережить.

— В тот вечер мы ничего этого не знали. Но после того трагического случая на вечеринке Ханна начала от нас отдаляться. Тогда ей было четырнадцать, а в шестнадцать она исчезла. Вот так просто. Пропало несколько платьев из гардероба, зубная щетка, еще кое-что — и ни записки, никакого объяснения. В первый год она звонила домой пару раз, и мы попытались определить, откуда сделан звонок — из телефонной будки в городе Шкодер, в Албании. Ханна не говорила много, заверила, что у нее все в порядке. Однажды мы спросили ее, где она живет, чем занимается, но она не ответила, а когда повторили вопросы, положила трубку. И с тех пор больше не звонила.

Тут приемный папа не выдержал. Затряс головой, глядя на свои ладони, и откинулся на спинку дивана. Инициативу в разговоре снова перехватила его жена.

— Нашей ошибкой было попытаться помочь ей с этими непонятными словами. Мы нашли в коммуне человека, знающего албанский, накупили албанско-шведских словарей, заказали каталоги университетских курсов с изучением этого языка. Мы хотели пробудить в ней интерес к тому, что, как нам казалось, было как-то связано с ее корнями. В итоге это вылилось в настоящую одержимость.

Эверт Гренс смотрел на супругов, которые даже вместе выглядели такими одинокими. Какими могут выглядеть только родители, потерявшие ребенка.

— После того последнего звонка все стихло. С тех пор мы ничего о ней не знаем, комиссар.

Но я-то знаю.

Эта мысль, которую Гренс не мог высказать вслух, сама собой промелькнула у него в голове.

Их маленькая девочка, которая стала большой, вернулась домой, куда привели ее новые слова. К тому, чего она никак не смогла вспомнить. Или все-таки вспомнила? Совсем ведь не обязательно, что Зана-Ханна держала приемных родителей в курсе всего, что с ней происходило. Что, если она и там продолжала задавать свои многочисленные вопросы, не подозревая о страшной кончине родителей? Что, если таким образом она приблизилась к их убийце? Это, по крайней мере, объясняет пропажу документов из ее архивной папки. Потому что вопросы Ханны могли пробудить память в ком-то еще.

Возможно, именно тогда этот «кто-то» прибегнул к помощи полицейского, имеющего доступ к святая святых крунубергского отделения, и узнал наконец, кто она такая.

После чего ему ничего не оставалось, кроме как от нее избавиться.

Некто по имени Заравич, которого сегодня должны были арестовать на семьдесят два часа по заданию Гренса, час от часу становился все более значимой фигурой. Он должен был ответить комиссару на все вопросы.

— С вашего позволения, я хотел бы осмотреть ее комнату.

Ульсоны сидели на кровати, пока Гренс один за другим выдвигал ящики, просматривал папки, альбомы, то и дело спрашивая, что, где и как. Комиссар так и не обнаружил здесь ничего, что могло бы повести его дальше.

Полчаса спустя у входной двери он благодарил их за все и обещал объявиться снова и рассказать обо всем, что знал. Супруги оживились. Они боялись услышать самое страшное с момента появления комиссара в их доме, но вместо этого он вселил в них надежду. Когда, уже на пути к машине, Гренс еще раз обернулся, чтобы заверить Ульсонов, что все будет хорошо, его лицо выражало спокойствие, какого на душе не было и в помине.



Жара, мучившая людей на улицах Стокгольма, превратила салон арендованного автомобиля в жерло огненной печи. Но заводить мотор и включать кондиционер был вариант самый неподходящий. Оставалось сидеть и терпеть. Ни лишнего движения, ни звука, ни запаха — первая заповедь агента.

Оставаться незаметным при любых обстоятельствах. Пит отрегулировал наушники, добившись такого звука, который был нужен, и положил мобильник на горячее пассажирское сиденье. Микрофон, спрятанный в щели между стенкой и коробкой двери в туалет, работал безупречно. Хоффман открыл программу-переводчик, которая улавливала голоса и переводила все встречающиеся в речи слова на иностранном языке. Маскировка позволила ему не просто приблизиться к противнику, но в буквальном смысле внедриться в его круг.

— Ты видел его лицо, когда я назвал цену?

Они говорили по-шведски и, похоже, находились в самой большой комнате, где был главный офис. Один из них двигался, так это по крайней мере звучало, — уверенные шаги по паркету.

— Да, он из тех, кто крепко держится за бумажник.