Иерусалим правит

Мистер Микс дипломатично отказался и оставил нас наедине, объявив, что должен немного вздремнуть.

— Мы набрали скорость. — Кивнув негру, капитан Квелч устроился в освободившемся кресле, чтобы отдохнуть. — К утру мы, возможно, даже увидим Канарские острова. Conjunctis vivibus[225] наше испытание закончено! Это разогнало вашу тоску, мистер Питерс?

Я удивился. Я не верил, что он может так легко читать мои мысли.

Он поднял стакан и выпалил несколько строк из «Иерусалима»[226] — капитан всегда их напевал, будучи в хорошем настроении. Он отсалютовал мне.

— De profundis, accentibus laetis, cantate![227] Вот мой девиз, Макс, дружище. Это — гимн моряка!

— Вы рады, что снова оказались близко к дому, а, капитан? Рады снова посетить свои старые убежища? — Я старался отвечать ему в тон.

— О, полагаю, что так, Макс. Но вы знаете, как говорят: «Plus ne suis се que j’ai été, et ne le saurois jamais être»[228].

После того как капитан удалился к себе в каюту, я долго стоял и размышлял о прискорбной справедливости этого последнего замечания.





Глава восьмая




— О, цветы дикой розы на зеленом лугу[229], - неразборчиво напевал капитан Квелч, когда следил за ласкарами, которые носились взад-вперед по скользким камням.

Он собирался остановиться в стороне от порта и послать людей на берег на лихтере[230], но французские власти приказали нам причалить. Ворча, наш капитан бросил якорь в дальнем конце длинного каменного мола. Он тянулся от старой гавани, изогнутый, как хоккейная клюшка, и поросший желтой травой. Новая гавань осталась по правому борту; она еще только строилась. За нашими маневрами наблюдали французские инженеры и арабы-чернорабочие. Касабланка припала к земле, потрепанная, ничем не примечательная медина[231], окруженная полуразрушенными кирпичными стенами и поселками, обычными спутниками всех городов, возникших в результате экономического подъема, — от Клондайка до Сибири. Я увидел несколько невзрачных мечетей, лачуги с навесами, традиционные арабские плиточные дома, возведенные рядом с тщательно спланированными готическими особняками, деревянные детали которых деформировались так быстро, что сооружения приобрели странный, почти органический вид. Мне они напомнили мои самые причудливые декорации, а фон Штернберг что-то подобное потом имитировал в «Распутной императрице»[232]. Арабский двухэтажный дом с плоской крышей стоял напротив фантастического здания, украшенного лепниной, от которой уже отслаивалась краска — ничего иного и нельзя было ожидать при всем известном ветреном климате Касабланки. Тут и там стояли внушительных размеров ангары и официальные здания, выстроенные в обычном неприметном французском стиле XIX столетия — этот стиль в Париже кажется удивительно гармоничным, а во всех остальных местах — неприглядным и буржуазным. Кое-где встречались попытки подражать «мавританскому» стилю, но эти миниатюрные дворцы окутывала аура безумия, более свойственная каким-то южноамериканским задворкам. И еще попадались коммерческие сооружения, словно перенесенные сюда с натурной площадки на Гауэр-Галч.

Действительно, некоторые из них были настолько ненадежны, что любого плотника, построившего такие для «Метро-Голдвин-Майер», уволили бы за небрежность. И на эти жалкие псевдоевропейские и псевдоберберские постройки падали капли серого дождя, который отличался удивительным постоянством, возможным только рядом с Атлантикой: массивные влажные облака, иногда чуть темнее или чуть легче прежних, следовали друг за другом просто безжалостно, и сразу верилось, что такой дождь шел всегда и будет идти вечно.

— Снято! — воскликнул мистер Микс, присоединившись к нам на палубе. — Не ожидал, что в Африке окажется так чертовски сыро.

И все-таки свет не угасал в его глазах, когда он осматривал город, скрытый дымом и туманом, и толпы мокрых несчастных людей, создававших грязный хаос на узких улицах; от них исходил такой шум и запах, что Константинополь казался в сравнении с Касабланкой милым и уютным, как Кенсингтон. Помимо угольного дыма, масляного дыма, древесного дыма, мусорного дыма и навозного дыма, которые поднимаются над многими подобными портами, были еще и густое зловоние фосфатов от частных грузовиков, перевозивших минеральные удобрения, пары от древесного угля и от тысяч котлов с манной кашей, запахи свежей краски, мяты и кофе, промокшей от дождя грязной одежды и задыхавшихся ослов, верблюдов, лошадей и мулов, запахи угарного газа от автобусов и военных машин, запахи полусгнившей рыбы и убитых животных, запахи водорослей, выброшенных на скалы по левому борту, где полуголые мальчишки носились туда-сюда, убегая от седых бурунов и выпрашивая у нас мелочь (впрочем, они умолкли, когда заметили наших ласкаров). И все казалось таким мокрым от дождя, таким унылым от холода и облаков, что капитан Квелч мог только усмехнуться и ответить поэтически:

— Разве это немного не напоминает вам, Питерс, «Паддингтон вечно слезный»[233]?

— Или Саммерстаун[234], - сказал я, не желая разуверять мистера Микса, что я очень хорошо знаю Англию. Вдобавок прочитанного в книгах и услышанного от миссис Корнелиус было достаточно, чтобы я изучил Лондон настолько, что мне могли бы позавидовать многие уроженцы города.

— Ну, конечно, это не Вавилон. — Теперь мистер Микс выглядел почти смешным — он напоминал человека, знающего, что его как-то обманули в игре в кости, но не способного доказать обман. Негр наивно поинтересовался: — И повсюду так, капитан, сэр?

— Африка как-то умеет придавать побережью наименее привлекательный вид, — наставительно заметил капитан Квелч. — Вот почему они продержались так долго. Никто не подозревал, какое богатство и какая красота скрыты внутри.

Он вел себя с мистером Миксом очень вежливо, но мне казалось, что бывалый моряк, подобно мне самому, чувствовал какое-то волнение. Мы с ним расстались с французскими властями не лучшим образом; теперь я полагался на свой американский паспорт, новое имя и новую карьеру, которые обеспечивали довольно надежное прикрытие, а на стороне капитана Квелча было только время. По его словам, он не появлялся в этом порту с 1913 года, когда командовал зарегистрированным в Триполи грузовым судном, направлявшимся в Марсель с опиумом для европейского рынка. Французы попытались захватить корабль.

— Я еще чувствую запах сушеной рыбы, в которой мы везли товар, — рассказывал капитан.

Он тогда опередил катера французских таможенников, но ему пришлось затопить груз в международных водах.

— Чертов марокканский еврей дал против меня показания, и объявления разослали по всем портам. Вряд ли они теперь смогут что-то раскопать, но всегда остается шанс, что какой-то бюрократ вспомнит мое имя, и они здесь используют треклятый Кодекс Наполеона! И можно, черт возьми, тут остаться навсегда! Однако l’univers est à l’envers[235], как любят говорить теперь. Большая война — огромная тень, в которой скрываются мелкие грехи, дружище. Этим многие из нас успешно воспользовались. — Оптимизм почти никогда не покидал его.

Оказалось, французские офицеры узнали, что мы американцы и входим в состав съемочной группы, и в результате решили, что все мы уроженцы США; они едва заглянули в паспорта и хотели только разузнать побольше о Чарли Чаплине и Констанс Толмедж. Когда французы выяснили, что наши женщины-звезды еще страдают от штормов зимней Атлантики, они любезно предложили любую возможную медицинскую помощь и свое гостеприимство. От второго предложения мы отказались, но услуги доктора с благодарностью приняли. Однако не было никакой возможности отказаться от приглашения на обед к майору Фроменталю, временному командующему гарнизоном. В семь часов в экипажах, которыми управляли одетые в форму местные жители, мы добрались до официальной резиденции. Она возвышалась над городом чуть в стороне от него — полумавританское-полуфранцузское сооружение, окруженное пальмами, привезенными из Австралии. Массивный, смуглый, волосатый великан, настоящий бретонец, Фроменталь говорил на превосходном английском, хотя мы обрадовались возможности побеседовать по-французски.

Фроменталь рассказал нам, что внутри страны возникли проблемы с повстанцами, которых возглавлял печально известный Абд эль-Крим[236]. В итоге в гарнизоне теперь недоставало личного состава. Я сказал, что высоко ценю маршала Лиоте[237], стремление которого модернизировать Марокко, сохранив ключевые особенности страны, восхищало многих, даже тех, кто плохо относился к французской колониальной политике. Лиоте, добавил я, скоро наведет порядок у рифов. Фроменталь, в глазах которого сверкнули суровые искры, пробормотал в ответ, что на набережной Орсэ, в припадке мудрости, недавно отозвали Лиоте и заменили его Петеном, героем Вердена[238].

— Они утверждают, что эль-Крим теперь использует европейскую тактику и риторику и с ним должен бороться кто-то, обладающий европейским опытом. Тьфу! Это разобьет сердце Лиоте. Он любит Марокко больше, чем жену или Бога. К тому же он уже обратил рифов в бегство. Эль-Крим взлетел слишком высоко. С ним покончено. Петен получит славу Лиоте, а Лиоте умрет от тоски! Вся жизнь старого африканского солдата связана с Магрибом.

Представительный и внушительный молодой офицер, Фроменталь, подобно многим, в окопах Фландрии заработал повышение, но он по-настоящему восхищался своим бывшим командиром и, вдохновленный тем, что Лиоте пытался сделать для этих людей, добровольно вызвался служить в колониях.

— Он оставался реалистом. Когда он приехал сюда, каждый маленький шейх и сеид утверждал, что он главный, и все брали взятки, все были бедны. Теперь у нас есть только несколько крупных предводителей. Они, конечно, берут взятки, но мы знаем, с кем мы имеем дело, и люди стали богаче. Это — еще один шаг на долгом пути к конституционной демократии. Через несколько поколений они, без сомнения, примут законы о минимальной оплате труда и максимальной продолжительности рабочего дня. Конечно, итальянцы, немцы или кто-то еще очень часто подсовывали местным пашам несколько ящиков с винтовками или орудиями Гатлинга[239]. После этого паши заявляли, что они «борцы с империализмом» или «националисты», или, другими словами, пытались привычным способом захватить власть! Но Лиоте всегда следил, чтобы важные шишки оставались на своих местах, поэтому они неизменно поддерживали французов. Султан — ничтожество. Настоящая власть над марокканцами, конечно, в руках эль-Глауи. Это делает его нашим лучшим другом.

Тем вечером за ужином разговор вернулся к паше Марракеша эль-Глауи (чей фамильный титул был чем-то вроде «Мактавиша»[240] в Шотландии).

— И впрямь, — сказал капитан Квелч, — вся система кажется мне совершенно шотландской. Когда-нибудь здесь появится великое множество мюзик-холльных комиков и инженеров!

Мы сидели под роскошными люстрами, ели за большим столом из красного дерева, уставленным чрезмерно тяжелыми серебряными приборами, которые необходимы французам, чтобы подчеркнуть изысканность пищи. Должен признать, что еда в данном случае была не вполне достойна ножей и вилок, хотя я и надеялся на настоящие деликатесы. Но подавали блюда очень искусно — это делали слуги из местных жителей в ливреях белого, темно-красного и королевского синего цвета. Эсме, миссис Корнелиус, Вольф Симэн, капитан Квелч и я были гостями, а мистер Микс с О. К. Радоничем, Гарольдом Крэмпом и частью съемочной группы сошли на берег, чтобы насладиться удовольствиями медины. Болсовер остался дежурным офицером.

— Я слышал, что эль-Глауи — это прообраз героя Валентино в «Шейхе», — произнес Симэн. — Рассказывают, будто паша проводит больше времени у Уэд-Сены, чем у Уэд-Дра[241]. — Он одарил нас самой открытой из своих улыбок.

— Он — очарователен. — Мадам Фроменталь была одной из простых французских женщин, черты лица которых в минуты оживления обретают некую холодную красоту. Она поднесла очаровательные пальцы к массивному подбородку. — Но вряд ли похож на Валентино. Вероятно, немного потемнее?

Все рассмеялись. Мне показалось, что мадам Фроменталь говорила о паше совсем не равнодушно; я хорошо помнил, что эль-Глауи заслужил репутацию дамского угодника.

Мою Эсме офицеры и их жены сочли восхитительной; они наслаждались ее странным французским акцентом, усвоенным от матери-румынки. Миссис Корнелиус также пользовалась немалым успехом. Она не пыталась избавиться от выговора кокни, а частые взрывы смеха и «о-ля-ля», как обычно, приводили окружающих, по крайней мере младших офицеров, в восторг. Детское обаяние Эсме больше притягивало пожилых людей, которые значительно поглаживали бакенбарды (примерно так женщина неосознанно перебирает волосы, когда встречается с привлекающим ее мужчиной), и все-таки жены тех относились к ней терпимо и с удовольствием беседовали с моей малышкой, хотя бы для того, чтобы немного позлить очарованных мужчин.


— Elle est un bijou[242], - доверительно сообщила мне одна из матрон как раз тогда, когда миссис Корнелиус вернулась из дамской комнаты.

— Тшертовски хороша, как и должна быть! — Моя подруга немного перебрала местного кларета. — Она, мать ее, отшень даже!

Прежде чем я успел предостеречь миссис Корнелиус, она вернулась к своим собеседникам, но Эсме уловила обрывки разговора и посмотрела в нашу сторону. Если бы моя малышка действительно была костюмершей миссис К., этот взгляд мог бы не на шутку испугать актрису.

После многочисленных тостов и столь же многочисленных обещаний сотрудничества, если нам когда-нибудь захочется снимать кино в Марокко, мы вернулись на «Надежду Демпси». Поговорив о голливудской славе, мы едва не воспарили к небесам — все остались очень довольны вечером. С этого момента мы были уверены в безупречном поведении местных арабов, а военные и полицейские относились к нам как к странствующим королевским особам. Конечно, капитан Квелч счел все это чрезвычайно забавным. «Кажется, стоило бы сообщить им, Макс, что мы — банда разыскиваемых преступников!» В один из моментов близости я решился рассказать ему об обстоятельствах своего внезапного отъезда из США и о проблемах во Франции. Откровенность только скрепила наш союз.

— Volvitur vota[243], - заметил он на следующий день, стоя на мостике и наблюдая, как наш корабль направляется в наиболее респектабельную часть порта. Его радовала ирония нашего положения. — Колесо поворачивается, а, дружище? — Все происходящее доставляло ему немалое удовольствие.

Капитан сказал, что ему теперь осталось только пойти в меллу[244] и заключить сделку с каким-нибудь местным евреем.

— Разве было у нас когда-нибудь такое чудесное прикрытие? Мы можем за одну ночь нажить состояние! Особенно учитывая то, что рифы творят на испанских территориях.

— Оружие, капитан?

Я напомнил капитану о его принципе — никогда не продавать оружие, которое могут использовать для убийства белых людей.

— Боже правый, старина, — сказал он с некоторым недоумением, — вы же не считаете этих даго[245] белыми, верно?

Меня сильно огорчило это проявление расизма в человеке, которого я уважал за великие познания и опыт. Я вынужден был признать, что жадная рука папы римского выдавливала богатство гордой Испании из каждой поры ее тела, но тем не менее эта страна оставалась благородной, она очистилась от проклятия евреев и мусульман. И все же потом мне пришлось узнать, что существует два вида испанцев: одни не заражены кровью Карфагена, а другие, формально сохранившие верность идеалам, вскоре попытаются сделать то, что несколько лет спустя удалось бастарду Кастро[246], - создать первое латино-большевистское государство. К сожалению, на свете много таких, как Кастро, и мало таких, как генерал Ривера[247]. Со временем я понял, что имел в виду капитан Квелч. Начиная с финикийцев и заканчивая берберскими пиратами выходцы из Восточной Африки оставляли значительные следы своего присутствия, пока храбрые иберы не загнали их обратно, в далекие пустыни. Да, эта часть Европы все еще хранит их древнее колдовство, их варварские обычаи.

Я напомнил предприимчивому старому морскому волку, что не следует расстраивать мистера Голдфиша, который по-прежнему оставался номинальным владельцем судна, даже несмотря на то что мы, как предполагалось, были представителями независимой «Симэн пикчерз» и что откроется много совершенно законных возможностей, как только мы прибудем в Александрию.

— До тех пор пока они не слишком пристально рассматривают мой паспорт, — сказал он.

Бумаги обошлись ему в две гинеи в Белизе; паспорт он добыл взамен того, который забрала кейптаунская полиция. Капитан пообещал, что не возьмет незаконного груза на борт «Надежды Демпси». Однако чуть позже в тот день он исчез в мелле и вернулся несколько часов спустя с каким-то скользким субъектом неизвестного происхождения; выглядел капитан Квелч как человек, который поймал удачу за хвост или по крайней мере поверил в это. Все, что мне оставалось делать, — внимательно следить за своим другом, и я бы поразмыслил об этом больше, если бы не миссис Корнелиус, которая явилась в мою каюту и обеспокоенно поинтересовалась, не говорил ли мне мистер Микс, что он хочет «смыться». Я ответил отрицательно.

— С чего бы?

Тут она разволновалась еще сильнее.

— Либо он сбег, либо этот мерзавец капитан его продал, — объявила она.

Естественно, я вступился за капитана Квелча. То, что она привязалась к нашему «Санчо Пансе», было вполне понятно, но это не могло служить оправданием подобного поведения — нельзя походя поливать человека грязью!

— Если его продали, — сказал я миссис Корнелиус, — все, что нам следует сделать, — это сообщить французской полиции. Мы получим его обратно в мгновение ока. Во французском Марокко рабство вне закона. В самом деле, если вы беспокоитесь, почему бы не попросить майора Фроменталя разобраться?

Я тогда не сомневался: мистер Микс наслаждался жизнью среди себе подобных, и я думал, что беспокоить его не следовало. Миссис Корнелиус паниковала и выдвигала глупые обвинения — такого за ней раньше не наблюдалось.

— Он должон был вернуться втшера, — сказала она. — Он поклялся, тшто будет на борту до полунотши.

Она, очевидно, привыкла к помощи мистера Микса, хотя больше и не нуждалась в этом. Теперь моя подруга казалась особенно огорченной.

— Я предполагаю, что он на время поддался женским чарам, — деликатно заметил я.

— Лутше бы он, тшорт побери, этого не делал, — с жаром провозгласила она.

Я поспешил заверить миссис Корнелиус, что леди, которых мог посетить мистер Микс, наверняка принадлежат к достойному обществу.

Мы должны были отправиться вечером, во время отлива. Я сказал, что совершенно уверен: мистер Микс вернется гораздо раньше. Миссис Корнелиус это не убедило — она вылетела из моей каюты, по-прежнему встревоженная.

Позднее я обнаружил ее на палубе; она смотрела в сторону медины и то и дело поглядывала на наручные часы. Я почти никогда не видел, чтобы она так сильно беспокоилась.

Хотя дождь ослабел, в воздухе повис неприятный холодок, и грязный дым, поднимавшийся от фабрик и кораблей, лип к неприглядным зданиям и неряшливым улицам, как будто отказываясь слиться с безграничной серостью неба. Телеги, запряженные ослами, и верблюды, тащившие огромный груз, с грохотом двигались по зловонной грязи, сопровождаемые криками и проклятиями хозяев. Микса нигде не наблюдалось. Я подумал, не перебрался ли он на другое судно. Порт был полупустым, но здесь бросили якорь корабли под разными флагами — пароходы из Халла, Гамбурга и Гавра, из Генуи, Сурабайи, Марселя, Касабланки, из Афин и из Амстердама. Некоторые из них перевозили фосфаты, а зафрахтованы были почти все, за исключением нескольких белых военных кораблей французского флота, находившихся на определенном расстоянии от прочих, словно они испытывали отвращение от того общества, в котором им пришлось очутиться. Да, можно было сказать, что Касабланка — не самый любимый порт французов.

Капитан Квелч, находившийся в прекрасном расположении духа, несмотря на погоду, взобрался по трапу слева от нас и остановился у вентиляционной трубы, чтобы посмотреть на берег.

— Потеряли кого-то?

Миссис Корнелиус глянула на него с глубоким подозрением.

— Только мистера Микса, — сказала она.

— Он ведь отправился на берег с этим парнем, Радоничем, и с Шефом, верно?

Я видел Радонича незадолго до того.

— А все остальные вернулись на борт, капитан?

— Насколько я знаю. Ваш мистер Симэн следит за своими людьми, и мои — все на местах, включая слегка похмельного Шефа Крэмпа, который заметил, как мистер Микс вызывал такси возле «Пенгуин верт» на Рю де Лондр. Я отправил Крэмпа чистить машины. Не могу допустить, чтобы у моих парней было много свободного времени. У вашего мистера Микса там не возникнет больших проблем, если он не осквернит мечеть или что-то в этом роде. Хотя тут не слишком любят черных… Однако они могут предположить, что он — зуав-резервист[248], и оставят его в покое. А если они примут его за сенегальца, то, конечно, тоже не будут тревожить. По сравнению с сенегальцами наши гурки[249] — это просто старые девы. — Он втянул холодный воздух. — Надо сказать, что здесь лучше не стало со времен моего последнего визита. Самая настоящая выгребная яма. Ползает всяческая шушера. Я очень обрадуюсь, когда мы снимемся с якоря. Боюсь, прогресс должен выглядеть по-другому. Прошлое мчится вперед, будущее движется назад, пока неутомимый Теллус сплетает настоящего ткань[250].

Мне нравилось слышать, как звучат цитаты из Уэлдрейка, произнесенные густым, роскошным голосом. Я не думал о том, что, прибыв в Александрию, лишусь великого удовольствия — общения с капитаном, читающим вслух свои любимые книги, пока мы наслаждаемся выпивкой и небольшими дозами хорошего кокаина в чудесной обстановке его каюты. Комнаты капитана Квелча были интеллектуальным, художественным и чувственным оазисом в пустыне вульгарности и претенциозности. Последнее в особенности относилось к нашему самодовольному шведу, который стал еще более неприветливым после прибытия в Касабланку.