Иерусалим правит
Часть 10 из 94 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Они с миссис Корнелиус явно отдалились друг от друга, возможно, из-за ее готовности хорошо проводить время в любой доступной компании. С таким уж она уродилась характером. Тем, кого притягивал этот Erdgeist[251], оставалось только принимать ее, как принимал я, ибо она воплощала свободу духа. Пытаться управлять моей подругой было так же бесполезно, как пытаться управлять юго-восточным ветром.
Миссис Корнелиус нахмурилась, когда морской волк удалился.
— Держу пари, тшто он знает больше, тшем говорит, этот тшертов старый алкаш.
Меня очень огорчало то, что миссис Корнелиус придерживалась столь низкого мнения о нашем гостеприимном хозяине. Я все еще предполагал, что ревность, проявившаяся в ее обращении с Эсме, по крайней мере, отчасти объясняла происходящее, хотя я никогда не мог заставить подругу признать это, даже в наши тихие вечера, пока мы сидели, рассматривали альбомы с вырезками и вновь переживали счастливые времена. Она утверждает, что всегда заботилась о моих интересах.
— Ты был такой простак, Иван, всю твою тшортову жизнь. Ты такой простак, тшто даже сам себя надувал временами!
Это верно. Теперь я тоже понимаю, что очень часто, проявляя нелепую доброту или великодушие, я сам становился собственным худшим врагом. И все же по иронии судьбы я вижу, что и сегодня дети миссис Корнелиус и их друзья обвиняют меня в самых возмутительных и грандиозных преступлениях! А некоторые из них даже восхищаются мной за это. Я для них — своего рода капитан Макхит[252]. Они считают, что я буду цитировать омерзительные частушки Брехта и Вайля, словно эта парочка вообще что-нибудь знала о преступном мире — да и об обычном мире, коли на то пошло! С этими коммунистами всегда так. Они видели либо слишком мало настоящей жизни, либо слишком много. Средний европеец в основном счастлив, если удовлетворяет свои потребности, получает чуть-чуть излишеств и возможность голосовать за представителя, который будет заботиться о его интересах в обществе. Это честный, добросердечный человек, готовый помочь любому соседу, будь то немец, голландец, француз или славянин, — но, возможно, средний европеец немного ленив. И тут он обнаруживает, что его эксплуатируют. Еврей, которого он по доброте душевной приютил в своем городе после того, как услышал об ужасном отношении к евреям в других местах, — этот еврей становится ростовщиком, торговцем, фабрикантом, лавочником, землевладельцем… И взгляните-ка! Все богатство внезапно оказывается во владении у этого бедного бесприютного еврея, он теперь строит синагогу в центре города и выгоняет честного бюргера из дома, освобождая место для своих единоверцев, которые могут заплатить больше! Карл Маркс считал, что проблемы нашего мира можно решить с помощью уничтожения капитала, но проблемы мира немедленно решатся, как только мы увидим уничтожение Карла Маркса и всего, что он породил. Böyle bir yemek ismarlamadik![253] Так говорят турки. Die Menge hält alles für tief, dessen Grund sie nicht sehen kann[254]. Но я думаю, что все мы становимся время от времени жертвами таких самообманов. Карл Маркс открыл нам упрощенное будущее. Мартин Лютер открыл лишь простоту Бога. И все же оба в свое время нанесли нам ущерб. Бог и коммунизм состарились вместе, и мы можем только смотреть на их потомство. Господи помилуй! Господи помилуй! Маленькие девочки в соборе поют так нежно… Синие и белые мозаики отражают свет, который проникает в этот утешительный полумрак, словно глас Самого Христа. Ессе stolec![255] Се задница! Нам даровали видение возрожденной Святой Руси. Великолепной России, в которой я родился и в которой много лет надеялся умереть. Но она исчезла, и я обречен погибнуть в английской трущобе.
И все же, как писал Уэлдрейк, которого любил цитировать капитан Квелч, «один сладостный миг стоит вековых страданий». Мне не о чем жалеть. Скоро я буду мертв, и я умру, зная, что сделал все возможное, чтобы передать дальше мудрость, обретенную за долгие годы, показать миру, что пошло не так с 1900‑го. И если они не хотят слушать — как я могу чувствовать себя виноватым? В холокосте, если вам угодно так его называть, я виноват, в конце концов, не больше, чем Адольф Гитлер! Я думаю, мы скорее добились бы успеха, если бы спросили себя: «Кто кого предавал в те дни?» Тогда, возможно, мы смогли бы понять, кто продолжает предавать нас и все то, о чем мы мечтаем. Мы — люди Нового Завета, а не люди Книги. El-kitab huwa sa’ab ‘ala Twalad essaghir. Das ist meyn hertz. Rosi! Ayn chalutz, ich bin. Ayn gonif, never! Teqdir tefham el-Kitab da? El-’udr aqbah min ed-denb[256].
— Оправдание куда позорнее, чем преступление, — часто заявлял капитан Квелч. Это, по его словам, было одной из причин, почему он никогда не оправдывался. — Если я преступаю закон — что ж, я делаю это ради собственной прибыли. Я готов пойти на риск. Но, по чести, друг мой, не могу сказать, что считаю свои поступки ошибочными или дурными. И многие люди со мной соглашаются, особенно мои клиенты.
По настоянию миссис Корнелиус мы втроем пришли в холл отеля «Френч-лайн», единственное цивилизованное место в городе, чтобы встретиться с начальником полиции при майоре Фроментале, маленьким человечком с мягкими чертами лица, который носил противоестественно элегантную белую форму и кепи, практически скрывавшее толстые черные брови. Полицейский назвался капитаном Гурелем; у него был гладкий, почти показной парижский выговор. Капитан заверил нас: работорговля полностью уничтожена французами. Он признал, что местный самогон мог свести мистера Микса с ума. Возможно, тот даже ввязался в драку и был ранен. «Но об этом мы скоро узнаем, джентльмены». С видом человека, которого ждут более важные дела, он сопроводил нас от отеля к своему «даймлеру». Местный шофер отгонял любопытных юнцов старомодным верблюжьим хлыстом, который, очевидно, использовали только для этой цели.
В большом закрытом лимузине мы пробрались сквозь хаотичное скопление грузовиков и вьючных животных в старый город. Нас окружали навесы магазинов и лавочек, ослы, женщины и мальчики, сидевшие на корточках пожилые люди, непрочные ручные тележки, невероятные повозки, пыльные прилавки — на Бэб-Марракеш-сквер[257] продавали барахло, которое выбрасывали обитатели трех континентов. Консервные банки, сломанные игрушки, пожелтевшие журналы — тощие мальчуганы откидывали потертые куски клеенки или обрывки линолеума, с помощью которых защищали свои жалкие товары от воздействия стихий, и расхваливали это добро пронзительными голосами. Совсем рядом многочисленные неряшливые актеришки исполняли зачастую странные, а иногда гротескные фокусы — прямо как малышня на школьном дворе.
Все новости в Касабланке можно узнать здесь, сказал капитан Гурель. Он отрядил на розыски своего сержанта-бербера.
Нам не оставалось ничего другого, кроме как занять столик возле кафе и понаблюдать за заклинателями змей и акробатами, повторявшими давно знакомый привычный репертуар. В это время капитан Квелч тихо благодарил Бога за изобретение печатной книги и кино. Сами исполнители пребывали в безнадежно мрачном настроении, и это не могло не подействовать на аудиторию. Капитан Гурель отогнал нескольких мальчиков, которые приблизились к нам, указывая на свои зады и приоткрывая рты.
— Они голодны, и у них дизентерия. — Квелч любезно помахал рукой уходившим «артистам», которые в ответ только хмурились и плевали на землю.
На противоположной стороне площади, под промокшим навесом, сидели мужчины в тяжелых шерстяных джеллабах[258] — вонь от мокрой овчины доносилась даже до нашего столика. Мужчины потягивали мятный чай и обсуждали местные сплетни или какие-то международные новости, которые могли изменить судьбу этого злосчастного монумента необузданной жадности.
— Именно здесь сточные воды Африки, Европы и Ближнего Востока наконец останавливаются; они не могут течь дальше и сливаются в одну большую лужу. Население увеличивается с каждой неделей, трудно представить, что здесь была всего лишь деревня, жители которой уничтожали французов на этой самой площади меньше двадцати лет назад. Тогда, конечно, Парижу пришлось взять проклятую страну под контроль. И они теперь говорят нам спасибо.
— Все, кроме немногих неблагодарных. — По-видимому, капитан Квелч подразумевал Абд эль-Крима.
Сержант возвратился с новостями, что высокого негра видели с группой медников-кочевников, покупавших провизию на базаре совсем неподалеку от западной части Бэб-Марракеш. Он зашел в лавочку, но хозяин смог сообщить очень мало. Сержант думал, что медники разбили лагерь около нового аэродрома.
— Что ж, пойдемте на чертов аэродром! — потребовал Квелч, как будто решив испытать все возможные неудобства и преодолеть все препятствия в этих, на его взгляд, бессмысленных поисках. — Fiat justitia, ruat caelum![259] И прочее, и прочее.
Таким образом, у нас просто не осталось другого выхода, кроме как поехать под дождем по недавно проложенной широкой черной дороге, мимо современных бетонных и сталелитейных заводов, к необъятной блестящей полосе на горизонте, которая казалась такой же плоской, как Канзас. Там стояло очень маленькое белое здание контрольно-таможенной станции, а в дальнем конце поля шумел новый одномоторный почтовый самолет, биплан «Вилье» последней модели, с гербами Франции и ее Почтовой службы. У каких-то разрушенных фермерских построек, грязные стены которых были кое-как очищены во время модернизации, мы отыскали брошенный лагерь медников. Они оставили обычное скопление мусора и дерьма, но не было никаких признаков мистера Микса или следов его недавнего присутствия.
— Нам нужно взять берберскую ищейку, — заявил капитан Гурель. — Если эти люди захватят вашего друга или навредят ему, не волнуйтесь — мы вскоре все узнаем.
Но мне, по крайней мере, было ясно, что капитан считал экспедицию пустой тратой времени. Он с подозрением осмотрел и пнул черно-красный бумажный мешок из-под сахара, напоминавший деталь костюма французского провинциального пьеро, — из мешка вывалился полусгоревший труп младенца.
— Девочка. — Он покачал головой. — Но мы еще доберемся до них…
Он вздохнул и заговорил с сержантом по-арабски. Тот отсалютовал и, подхватив винтовку, занял пост. Мы вернулись в Касабланку в напряженном молчании.
— Мы перерабатываем, — внезапно сказал капитан Гурель. — С тех пор, как Лиоте ушел.
Капитан Гурель заверил нас: он пошлет телеграмму на «Надежду Демпси» сразу же, как только узнает, что случилось с мистером Миксом. Нам пришлось удовлетвориться этим. Мы возвратились на корабль, сообщив миссис Корнелиус, что весь гарнизон Касабланки был брошен на поиски нашего друга и медников, которые, возможно, захватили его. Мы также сообщили о случившемся американскому консулу. В глубине души я задумался о том, не поддался ли Джейкоб Микс какому-то странному искушению: может, он отправился в сердце Африки в поисках того, что мог бы назвать своей родиной. Я, конечно, понимал эту тоску по месту, именуемому домом. Не проходит и часа, чтобы я не вспомнил Киев и те счастливые годы до войны и революции, отнявших у меня прошлое, мать и сестру.
Миссис Корнелиус впала в такую ярость после этого неожиданного, но едва ли трагического происшествия — я тоже испытывал немалую привязанность к мистеру Миксу, но не мог бояться за человека, отличавшегося подобной исключительной находчивостью, — что покраснела как рак и едва не обвинила нас обоих в том, что мы продали негра за арабское серебро.
— Он нитшего не говорил, быдто собирается уходить, — сказала она. — Я бы потшуяла. Я всегда тшуяла такие штуки.
— Что ж, мадам… — Резкость капитана Квелча была вполне понятна: ведь он потратил столько бесценного времени, пытаясь разыскать нашего Микса, сбившегося с пути. — Похоже, вашего негра похитили цыгане. Или он сбежал с ними, чтобы присоединиться к бродячему цирку. А может, он стал каннибалом. Или они убили его, продали или принялись поклоняться ему как дьяволу. Мы все скоро узнаем. Pastor est teu Dominos[260]. А пока извините меня — я должен вновь заняться кораблем. Мы только что обнаружили серьезную недостачу — несомненно, кражу совершили тогда, когда поднялся такой оглушительный шум из-за мистера Джейкоба Микса. Я был бы очень признателен, полковник Питерс, если б вы присоединились ко мне нынче вечером после ужина.
Коротко отдав честь, он вернулся на мостик.
Миссис Корнелиус осталась недовольна. Она обвиняла меня в том, что я приложил недостаточно усилий, чтобы найти человека. Она напомнила: мистер Микс спас мне жизнь. И как, вопрошала она, я отплатил другу? Я рассказал, что сделал все возможное. Я был уверен, что мистер Микс найдет способ присоединиться к нам в Александрии или, вероятно, даже в Танжере, если он не вернется и не передаст никаких сообщений до нашего отплытия. Лично я все еще чувствовал, что он вернется, возможно, пристыженный, возможно, слегка хмельной, возможно, с тщательно продуманными оправданиями, — до того как мы отчалим. Но я оказался неправ. Когда на «Надежде Демпси» подняли якорь и нос корабля рассек мрачные волны, мистера Микса в нашей компании не было.
Только поздно ночью, когда я присоединился к капитану Квелчу в его каюте, он сообщил просто сокрушительные новости. Один из наших кинопроекторов был украден — несомненно, во время переполоха из-за мистера Микса, пока мы преследовали его по базару; и что еще хуже — исчезли почти все коробки с фильмами — все приключения «Аса» Питерса. Только они фактически и доказывали мой актерский успех в кино! Воры украли единственные вещи, которые им показались ценными.
— Бог знает, что они с ними сделают.
Капитан сообщил полицейским о краже. Они заверили его, что определят местонахождение преступников и сохранят наши фильмы и оборудование. Полицейские дадут телеграмму, как только у них будут какие-то новости.
— Не волнуйтесь, старина. Они всплывут на Бэб-Марракеш завтра, и полисмены наверняка их отыщут.
Его искренняя уверенность меня убедила.
Успокоив стенающую Эсме, принеся ей ночник и лауданум и расставшись с миссис Корнелиус, которая так и не смирилась с исчезновением мистера Микса, я просто изнемог. Я тоже сожалел, что лишился такого верного спутника, но, возможно, подобные утраты мне были знакомы лучше, чем всем прочим. И я научился переживать их в тишине, отвергая само существование утраченного и изгоняя все воспоминания о нем. Я переносил потерю своих фильмов со стоическим спокойствием, которому мог бы позавидовать даже Квелч.
Нам обоим нужно было о многом подумать. Мы решили не рассуждать о судьбе мистера Микса или о судьбе моих фильмов, пока у нас не появится каких-то новых сведений. Вместо этого я слушал рассказы капитана Квелча о его приключениях на Золотом Берегу[261] перед Первой мировой, в результате которых он стал хозяином белой девочки не больше тринадцати лет от роду.
— Эту немку покупали и продавали несколько раз после похищения — а похитили ее где-то в Конго, когда ей исполнилось семь. Ее отец руководил бельгийской горнодобывающей компанией. К счастью, я немного говорил по-немецки, и она, казалось, очень обрадовалась и растрогалась, услышав знакомые слова. Она была прекрасной малышкой и с богатым опытом, как вы можете догадаться. Я вскоре призадумался, оставить ли ее себе, или сообщить родственникам и потребовать причитающуюся награду. Но эта затея, увы, не удалась. Все ее близкие умерли, так что пришлось ей остаться со мной. Я наслаждался ее обществом почти целый год. — Он плеснул в стаканы еще немного коньяка, а я развернул бумажный пакет с нашим кокаином. — Как нажито — так и прожито, да, Макс? Я, к несчастью, решил перебраться на Яву. Она подхватила что-то диковинное и неизлечимое внутри страны, когда я работал на реке неподалеку от Пурвакарты. Мне пришлось оставить ее с какими-то монахинями в Бандунге[262]. Я часто думаю, что с нею сталось.
Мы сошлись на том, что les femmes — прекрасная слабость, которой, явно или нет, мы оба будем всегда потворствовать. Мне пришлось признать, что Эсме, при всем моем восторге и восхищении, иногда своими капризами доставляла больше неудобств, чем радости. И все же что я мог поделать? Я неизменно был рабом женщин. Капитан Квелч увидел это свойство моей натуры и поделился со мной собственными романтическими воспоминаниями. Он обладал спартанским благородством, греческим стремлением к безупречности, спокойствию и равновесию во всем, терпимостью к любым путям, на которые ступали люди в поисках духовного и чувственного совершенства; капитан всегда отличался любопытством и поистине исследовательскими склонностями, он всегда находил нехоженые дороги — таким же мне казался и Коля, особенно в наши петербургские дни. Возможно, мой новый друг, как и Коля, воплощал византийский, а не римский идеал.
— Dux femina facti![263] — С этим философским замечанием старый морской волк склонился к своей порции «снежка». — Мать предупреждала, что женщины доведут меня до погибели. Но я навсегда останусь неизлечимым романтиком, друг мой.
И я снова отметил, в сколь многих отношениях капитан Квелч стал моей настоящей родственной душой.
Глава девятая
Грамотность — наш самый ценный дар, источник памяти и мифа; источник всего, что мы теперь называем цивилизацией, и средство, которое помогает нам сохранить здравый смысл. Это способ связи Прошлого и Настоящего; через него мы постигаем мир и всю вселенную. Здесь, в Средиземноморье (где я несколькими годами ранее родился заново), 18 декабря 1925 года, всего за месяц до своего вступления во вторую четверть века, я постиг истинное значение грамотности, попытавшись вообразить эмоции первого человека, осознавшего возможности письменного слова!
Поднявшись рано, я чувствую некое беспокойство, потому что устал от стонов Эсме, доносившихся с другой стороны двери, которую она требует закрывать («На случай, если ты увидишь, как меня тошнит. Я этого просто не вынесу»), но ощущаю некое приятное волнение, когда хватаюсь за сверкающие медные поручни и поднимаюсь по трапу. Все собрались на шлюпочной палубе. Море тревожного синего цвета, облака становятся белее и белее и превращаются в нити тающего тумана, а из-под черного корпуса «Надежды Демпси» взлетают желтые брызги. Мы еще не прибыли в рай, но наконец входим в его врата, между Гибралтаром по левому борту и Марокко по правому, и огромное золотое солнце возносится перед нами, словно счастливое предзнаменование, готовое, кажется, освободить армии золотых существ, настолько ярких, что их не сможет вынести незащищенный человеческий глаз; они уничтожат атлантический холод и поднимут наше настроение, так что даже стоны ласкаров, идущих работать, покажутся воплощениями восторга. Капитан Квелч выходит из своей каюты выбритый и под скрип распахнутой двери поет древнюю монашескую заунывную песнь.
‘Ad conflingendum venietibus undique Paenis,
Omnia cum belli trepido concussa tumultu
Horrida contremuere sub altis etheris auris;
In dubioque fuit sub utrorum regna cadendum
Omnibus humanis esset, terraque marique[264].
Этот сюжет был мне близок и тогда особенно подходил к ситуации, ведь мы проплывали менее чем в трех милях от призрака старого Карфагена. Сейчас я понимаю, что призрак Карфагена смеялся у меня за спиной, когда мы смотрели на белые и зеленые террасы огромного порта, который финикийцы назвали Тингис три тысячи лет назад, до того, как их языческую империю сокрушил мстительный Рим. Мне казалось, что это место символизировало все лучшие качества древнего мира, объединенные с прекраснейшими чертами мира нового. С такого расстояния Танжер выглядел великолепным образцом современного цивилизованного города. Вы можете сказать, что Танжер был иллюзией, но я предпочту назвать это видением. Прошло некоторое время, прежде чем мне открылась реальность, оказавшаяся мерзкой и ужасающей. А пока я отдыхал душой, созерцая серебристое совершенство — город, окруженный кипарисами, тополями и пальмами, ряды плоских крыш, над которыми иногда возносились золотые купола мечетей, или ярко-синие летние дома каких-то сеидов, или благородные зеленые штандарты королевской фамилии; и все это украшали природные драпировки — пурпурные, алые и ультрамариновые — густые папоротники и виноградные лозы, кусты, травы и блистательные сосны. Город простирался над нами на семи холмах, воплощая мечту римлянина о спокойствии и мечту христианина о небесах, возвещая новый мировой порядок.
Владение Франции, Англии и Испании, Танжер мог однажды стать местом, которое явилось мне в той первой мечте. «Надежда Демпси» останавливается в пылающем утреннем тумане, чтобы бросить якорь поблизости от города, там, где грязные коричневые и оранжевые моторные катера носятся взад и вперед между пароходами и причалом.
Круизный корабль словно стряхивает белую пену — пассажиры забираются в эти катера (единственный способ достичь берега), а следующее за ними суденышко нагружено только чемоданами и коробками; дальше виднеются волны белого хлопка и персиковых кружев — группа немецких леди с розовыми зонтиками от солнца и в вязаных перчатках несется по пенной воде, чтобы пару недель пофлиртовать с экзотическим миром. Глядя в бинокль капитана Квелча, я слежу, как другие туристы высаживаются на причал, чтобы направиться прямиком в Фес и Рабат, а солдаты, прежде всего из испанского Иностранного легиона, обеспечивают их безопасность, но, думаю я, не душевное спокойствие. Ничто не защищает их от орд маленьких мальчиков, продавцов хлама, торговцев коврами, насмешливых поставщиков таинственных влажных сладостей, скрытых от солнца твердой коркой черных жуков, которых я принимал за изюм, пока они не зашевелились.
— Odi profanum vulgus et arceo[265]. — Капитан Квелч присоединяется ко мне, прихватив бинокль, чтобы осмотреть порт. — Однако это — наш последний шанс пополнить запасы. — Мы извели довольно много lе poudre[266] за минувшие несколько ночей.
— Тшетыре полпинты в «Магпай и Стамп»[267] — а ну-ка! И парочку рома для бодрости духа! А с фаршем пирог прехорош, красив он и красен, как ни возьмешь! А потшему, а потшему? Все потому, тшто нитшего я не теряла. Ведь если кушать хорошо, и думать хорошо, и радовать себя истшо, истшо, истшо, тогда Ерусали-и-им — тшертовски мало! — Миссис Корнелиус, развеселившись, прогуливается по палубе, уверенно и профессионально напевая песню, которую она всегда вспоминает, когда хочет, по ее словам, набраться до чертиков; она тычет пальцем, указывая на стоящих в доке ослов.
— Альберт Шевалье — один из моих любимцев! — Капитан Квелч приподнимает фуражку. На нем старомодный шейный платок, нарядный короткий белый пиджак и синие брюки в обтяжку — настоящий морской джентльмен. — Забавно и не вульгарно, а, дорогая леди? — Он проводит пальцем по маленькой царапине на скуле.
Миссис Корнелиус остается неумолимой.
— Вооптше-то, — произносит она с великолепным акцентом, — мне больше по нраву Гас Элен[268].
На палубу поднимается швед, который изрядно смущается, обнаружив здесь такое сборище, поскольку обычно только он один выходит на прогулку перед завтраком. Он неприветливо глядит, как его возлюбленная, звезда его фильма, нетерпеливо устремляет взоры к берегу, будто надеясь высмотреть неведомого друга. Он пытается развернуться и уйти, но капитан Квелч хватает его за руку.
— Скажите, дружище, разве это не похоже на Вавилон?
— Мы не собираемся снимать фильм о Вавилоне, капитан Квелч. Нам не нужен Содом или даже Гоморра. Боюсь, не сохранилось никаких свидетельств о египетских оргиях.
— А мне казалось, в одной из телеграмм мистера Г. определенно упоминалась оргия. И мой брат говорит, что они просто не могли остановиться, хотя это было, наверное, что-то религиозное. — У капитана Квелча вошло в привычку дразнить шведа, которому явственно недостает чувства юмора.
— А следующая телеграмма решительно противоречила этой, — говорит Симэн, вырывая руку из руки капитана. — Я намерен сделать свою, оригинальную картину, мой друг, и мне не помешают ни черти, ни наводнение, ни Сэмюэл Голдфиш! Так я исполню условия контракта. И тогда я вернусь в Швецию.
— Не могу вас винить, друг мой. Они там по вам скучают, мне кажется. Знаете ли, absens haeres non erit[269].
На это швед отвечает с неуместной озлобленностью:
— Magna est Veritas et praevalebit[270]!
Впрочем, он не продолжает и, неуклюже взмахнув руками, покидает нас и спускается обратно.
— Он слегка сбледнул, — говорит миссис Корнелиус, словно извиняясь. — Его не назовешь настоятшим викингом.
И она разражается прежним громким смехом, хотя все еще избегает моего взгляда, и я понимаю, что до сих пор не прощен за свое несуществующее преступление.
Снизу слышатся приглушенные крики, как будто ссорятся любовники, но на самом деле это только Эсме, столкнувшаяся с Вольфом Симэном, который, по непонятным причинам, пытается остановить ее. И вот она появляется, зарумянившаяся и взволнованная, чтобы присоединиться к созерцанию «белого города на семи холмах» — так его назвал Пьер Лоти[271] в одном из тех нелепых эротических сочинений, которые он писал в старости, когда ему требовались средства на то, чтобы вести прежний экзотический образ жизни. (Это был человек, по-настоящему зараженный ядом, который британцы прозвали «арабизмом», — он сумел исказить и романтизировать Восток гораздо сильнее, чем Нед Бантлайн[272] романтизировал американский Запад. И все же потомки несомненно предпочтут моим историям его вымыслы, потому что мифы о Саладине, Эль Сиде[273] или Буффало Билле оказываются выше банальной действительности, а представители светского общества, конечно, меняют только одеяния, а не привычки.)
— О, elle est tres jolie[274], - восклицает моя малышка на своем очаровательном французском.
Миссис Корнелиус нахмурилась, когда морской волк удалился.
— Держу пари, тшто он знает больше, тшем говорит, этот тшертов старый алкаш.
Меня очень огорчало то, что миссис Корнелиус придерживалась столь низкого мнения о нашем гостеприимном хозяине. Я все еще предполагал, что ревность, проявившаяся в ее обращении с Эсме, по крайней мере, отчасти объясняла происходящее, хотя я никогда не мог заставить подругу признать это, даже в наши тихие вечера, пока мы сидели, рассматривали альбомы с вырезками и вновь переживали счастливые времена. Она утверждает, что всегда заботилась о моих интересах.
— Ты был такой простак, Иван, всю твою тшортову жизнь. Ты такой простак, тшто даже сам себя надувал временами!
Это верно. Теперь я тоже понимаю, что очень часто, проявляя нелепую доброту или великодушие, я сам становился собственным худшим врагом. И все же по иронии судьбы я вижу, что и сегодня дети миссис Корнелиус и их друзья обвиняют меня в самых возмутительных и грандиозных преступлениях! А некоторые из них даже восхищаются мной за это. Я для них — своего рода капитан Макхит[252]. Они считают, что я буду цитировать омерзительные частушки Брехта и Вайля, словно эта парочка вообще что-нибудь знала о преступном мире — да и об обычном мире, коли на то пошло! С этими коммунистами всегда так. Они видели либо слишком мало настоящей жизни, либо слишком много. Средний европеец в основном счастлив, если удовлетворяет свои потребности, получает чуть-чуть излишеств и возможность голосовать за представителя, который будет заботиться о его интересах в обществе. Это честный, добросердечный человек, готовый помочь любому соседу, будь то немец, голландец, француз или славянин, — но, возможно, средний европеец немного ленив. И тут он обнаруживает, что его эксплуатируют. Еврей, которого он по доброте душевной приютил в своем городе после того, как услышал об ужасном отношении к евреям в других местах, — этот еврей становится ростовщиком, торговцем, фабрикантом, лавочником, землевладельцем… И взгляните-ка! Все богатство внезапно оказывается во владении у этого бедного бесприютного еврея, он теперь строит синагогу в центре города и выгоняет честного бюргера из дома, освобождая место для своих единоверцев, которые могут заплатить больше! Карл Маркс считал, что проблемы нашего мира можно решить с помощью уничтожения капитала, но проблемы мира немедленно решатся, как только мы увидим уничтожение Карла Маркса и всего, что он породил. Böyle bir yemek ismarlamadik![253] Так говорят турки. Die Menge hält alles für tief, dessen Grund sie nicht sehen kann[254]. Но я думаю, что все мы становимся время от времени жертвами таких самообманов. Карл Маркс открыл нам упрощенное будущее. Мартин Лютер открыл лишь простоту Бога. И все же оба в свое время нанесли нам ущерб. Бог и коммунизм состарились вместе, и мы можем только смотреть на их потомство. Господи помилуй! Господи помилуй! Маленькие девочки в соборе поют так нежно… Синие и белые мозаики отражают свет, который проникает в этот утешительный полумрак, словно глас Самого Христа. Ессе stolec![255] Се задница! Нам даровали видение возрожденной Святой Руси. Великолепной России, в которой я родился и в которой много лет надеялся умереть. Но она исчезла, и я обречен погибнуть в английской трущобе.
И все же, как писал Уэлдрейк, которого любил цитировать капитан Квелч, «один сладостный миг стоит вековых страданий». Мне не о чем жалеть. Скоро я буду мертв, и я умру, зная, что сделал все возможное, чтобы передать дальше мудрость, обретенную за долгие годы, показать миру, что пошло не так с 1900‑го. И если они не хотят слушать — как я могу чувствовать себя виноватым? В холокосте, если вам угодно так его называть, я виноват, в конце концов, не больше, чем Адольф Гитлер! Я думаю, мы скорее добились бы успеха, если бы спросили себя: «Кто кого предавал в те дни?» Тогда, возможно, мы смогли бы понять, кто продолжает предавать нас и все то, о чем мы мечтаем. Мы — люди Нового Завета, а не люди Книги. El-kitab huwa sa’ab ‘ala Twalad essaghir. Das ist meyn hertz. Rosi! Ayn chalutz, ich bin. Ayn gonif, never! Teqdir tefham el-Kitab da? El-’udr aqbah min ed-denb[256].
— Оправдание куда позорнее, чем преступление, — часто заявлял капитан Квелч. Это, по его словам, было одной из причин, почему он никогда не оправдывался. — Если я преступаю закон — что ж, я делаю это ради собственной прибыли. Я готов пойти на риск. Но, по чести, друг мой, не могу сказать, что считаю свои поступки ошибочными или дурными. И многие люди со мной соглашаются, особенно мои клиенты.
По настоянию миссис Корнелиус мы втроем пришли в холл отеля «Френч-лайн», единственное цивилизованное место в городе, чтобы встретиться с начальником полиции при майоре Фроментале, маленьким человечком с мягкими чертами лица, который носил противоестественно элегантную белую форму и кепи, практически скрывавшее толстые черные брови. Полицейский назвался капитаном Гурелем; у него был гладкий, почти показной парижский выговор. Капитан заверил нас: работорговля полностью уничтожена французами. Он признал, что местный самогон мог свести мистера Микса с ума. Возможно, тот даже ввязался в драку и был ранен. «Но об этом мы скоро узнаем, джентльмены». С видом человека, которого ждут более важные дела, он сопроводил нас от отеля к своему «даймлеру». Местный шофер отгонял любопытных юнцов старомодным верблюжьим хлыстом, который, очевидно, использовали только для этой цели.
В большом закрытом лимузине мы пробрались сквозь хаотичное скопление грузовиков и вьючных животных в старый город. Нас окружали навесы магазинов и лавочек, ослы, женщины и мальчики, сидевшие на корточках пожилые люди, непрочные ручные тележки, невероятные повозки, пыльные прилавки — на Бэб-Марракеш-сквер[257] продавали барахло, которое выбрасывали обитатели трех континентов. Консервные банки, сломанные игрушки, пожелтевшие журналы — тощие мальчуганы откидывали потертые куски клеенки или обрывки линолеума, с помощью которых защищали свои жалкие товары от воздействия стихий, и расхваливали это добро пронзительными голосами. Совсем рядом многочисленные неряшливые актеришки исполняли зачастую странные, а иногда гротескные фокусы — прямо как малышня на школьном дворе.
Все новости в Касабланке можно узнать здесь, сказал капитан Гурель. Он отрядил на розыски своего сержанта-бербера.
Нам не оставалось ничего другого, кроме как занять столик возле кафе и понаблюдать за заклинателями змей и акробатами, повторявшими давно знакомый привычный репертуар. В это время капитан Квелч тихо благодарил Бога за изобретение печатной книги и кино. Сами исполнители пребывали в безнадежно мрачном настроении, и это не могло не подействовать на аудиторию. Капитан Гурель отогнал нескольких мальчиков, которые приблизились к нам, указывая на свои зады и приоткрывая рты.
— Они голодны, и у них дизентерия. — Квелч любезно помахал рукой уходившим «артистам», которые в ответ только хмурились и плевали на землю.
На противоположной стороне площади, под промокшим навесом, сидели мужчины в тяжелых шерстяных джеллабах[258] — вонь от мокрой овчины доносилась даже до нашего столика. Мужчины потягивали мятный чай и обсуждали местные сплетни или какие-то международные новости, которые могли изменить судьбу этого злосчастного монумента необузданной жадности.
— Именно здесь сточные воды Африки, Европы и Ближнего Востока наконец останавливаются; они не могут течь дальше и сливаются в одну большую лужу. Население увеличивается с каждой неделей, трудно представить, что здесь была всего лишь деревня, жители которой уничтожали французов на этой самой площади меньше двадцати лет назад. Тогда, конечно, Парижу пришлось взять проклятую страну под контроль. И они теперь говорят нам спасибо.
— Все, кроме немногих неблагодарных. — По-видимому, капитан Квелч подразумевал Абд эль-Крима.
Сержант возвратился с новостями, что высокого негра видели с группой медников-кочевников, покупавших провизию на базаре совсем неподалеку от западной части Бэб-Марракеш. Он зашел в лавочку, но хозяин смог сообщить очень мало. Сержант думал, что медники разбили лагерь около нового аэродрома.
— Что ж, пойдемте на чертов аэродром! — потребовал Квелч, как будто решив испытать все возможные неудобства и преодолеть все препятствия в этих, на его взгляд, бессмысленных поисках. — Fiat justitia, ruat caelum![259] И прочее, и прочее.
Таким образом, у нас просто не осталось другого выхода, кроме как поехать под дождем по недавно проложенной широкой черной дороге, мимо современных бетонных и сталелитейных заводов, к необъятной блестящей полосе на горизонте, которая казалась такой же плоской, как Канзас. Там стояло очень маленькое белое здание контрольно-таможенной станции, а в дальнем конце поля шумел новый одномоторный почтовый самолет, биплан «Вилье» последней модели, с гербами Франции и ее Почтовой службы. У каких-то разрушенных фермерских построек, грязные стены которых были кое-как очищены во время модернизации, мы отыскали брошенный лагерь медников. Они оставили обычное скопление мусора и дерьма, но не было никаких признаков мистера Микса или следов его недавнего присутствия.
— Нам нужно взять берберскую ищейку, — заявил капитан Гурель. — Если эти люди захватят вашего друга или навредят ему, не волнуйтесь — мы вскоре все узнаем.
Но мне, по крайней мере, было ясно, что капитан считал экспедицию пустой тратой времени. Он с подозрением осмотрел и пнул черно-красный бумажный мешок из-под сахара, напоминавший деталь костюма французского провинциального пьеро, — из мешка вывалился полусгоревший труп младенца.
— Девочка. — Он покачал головой. — Но мы еще доберемся до них…
Он вздохнул и заговорил с сержантом по-арабски. Тот отсалютовал и, подхватив винтовку, занял пост. Мы вернулись в Касабланку в напряженном молчании.
— Мы перерабатываем, — внезапно сказал капитан Гурель. — С тех пор, как Лиоте ушел.
Капитан Гурель заверил нас: он пошлет телеграмму на «Надежду Демпси» сразу же, как только узнает, что случилось с мистером Миксом. Нам пришлось удовлетвориться этим. Мы возвратились на корабль, сообщив миссис Корнелиус, что весь гарнизон Касабланки был брошен на поиски нашего друга и медников, которые, возможно, захватили его. Мы также сообщили о случившемся американскому консулу. В глубине души я задумался о том, не поддался ли Джейкоб Микс какому-то странному искушению: может, он отправился в сердце Африки в поисках того, что мог бы назвать своей родиной. Я, конечно, понимал эту тоску по месту, именуемому домом. Не проходит и часа, чтобы я не вспомнил Киев и те счастливые годы до войны и революции, отнявших у меня прошлое, мать и сестру.
Миссис Корнелиус впала в такую ярость после этого неожиданного, но едва ли трагического происшествия — я тоже испытывал немалую привязанность к мистеру Миксу, но не мог бояться за человека, отличавшегося подобной исключительной находчивостью, — что покраснела как рак и едва не обвинила нас обоих в том, что мы продали негра за арабское серебро.
— Он нитшего не говорил, быдто собирается уходить, — сказала она. — Я бы потшуяла. Я всегда тшуяла такие штуки.
— Что ж, мадам… — Резкость капитана Квелча была вполне понятна: ведь он потратил столько бесценного времени, пытаясь разыскать нашего Микса, сбившегося с пути. — Похоже, вашего негра похитили цыгане. Или он сбежал с ними, чтобы присоединиться к бродячему цирку. А может, он стал каннибалом. Или они убили его, продали или принялись поклоняться ему как дьяволу. Мы все скоро узнаем. Pastor est teu Dominos[260]. А пока извините меня — я должен вновь заняться кораблем. Мы только что обнаружили серьезную недостачу — несомненно, кражу совершили тогда, когда поднялся такой оглушительный шум из-за мистера Джейкоба Микса. Я был бы очень признателен, полковник Питерс, если б вы присоединились ко мне нынче вечером после ужина.
Коротко отдав честь, он вернулся на мостик.
Миссис Корнелиус осталась недовольна. Она обвиняла меня в том, что я приложил недостаточно усилий, чтобы найти человека. Она напомнила: мистер Микс спас мне жизнь. И как, вопрошала она, я отплатил другу? Я рассказал, что сделал все возможное. Я был уверен, что мистер Микс найдет способ присоединиться к нам в Александрии или, вероятно, даже в Танжере, если он не вернется и не передаст никаких сообщений до нашего отплытия. Лично я все еще чувствовал, что он вернется, возможно, пристыженный, возможно, слегка хмельной, возможно, с тщательно продуманными оправданиями, — до того как мы отчалим. Но я оказался неправ. Когда на «Надежде Демпси» подняли якорь и нос корабля рассек мрачные волны, мистера Микса в нашей компании не было.
Только поздно ночью, когда я присоединился к капитану Квелчу в его каюте, он сообщил просто сокрушительные новости. Один из наших кинопроекторов был украден — несомненно, во время переполоха из-за мистера Микса, пока мы преследовали его по базару; и что еще хуже — исчезли почти все коробки с фильмами — все приключения «Аса» Питерса. Только они фактически и доказывали мой актерский успех в кино! Воры украли единственные вещи, которые им показались ценными.
— Бог знает, что они с ними сделают.
Капитан сообщил полицейским о краже. Они заверили его, что определят местонахождение преступников и сохранят наши фильмы и оборудование. Полицейские дадут телеграмму, как только у них будут какие-то новости.
— Не волнуйтесь, старина. Они всплывут на Бэб-Марракеш завтра, и полисмены наверняка их отыщут.
Его искренняя уверенность меня убедила.
Успокоив стенающую Эсме, принеся ей ночник и лауданум и расставшись с миссис Корнелиус, которая так и не смирилась с исчезновением мистера Микса, я просто изнемог. Я тоже сожалел, что лишился такого верного спутника, но, возможно, подобные утраты мне были знакомы лучше, чем всем прочим. И я научился переживать их в тишине, отвергая само существование утраченного и изгоняя все воспоминания о нем. Я переносил потерю своих фильмов со стоическим спокойствием, которому мог бы позавидовать даже Квелч.
Нам обоим нужно было о многом подумать. Мы решили не рассуждать о судьбе мистера Микса или о судьбе моих фильмов, пока у нас не появится каких-то новых сведений. Вместо этого я слушал рассказы капитана Квелча о его приключениях на Золотом Берегу[261] перед Первой мировой, в результате которых он стал хозяином белой девочки не больше тринадцати лет от роду.
— Эту немку покупали и продавали несколько раз после похищения — а похитили ее где-то в Конго, когда ей исполнилось семь. Ее отец руководил бельгийской горнодобывающей компанией. К счастью, я немного говорил по-немецки, и она, казалось, очень обрадовалась и растрогалась, услышав знакомые слова. Она была прекрасной малышкой и с богатым опытом, как вы можете догадаться. Я вскоре призадумался, оставить ли ее себе, или сообщить родственникам и потребовать причитающуюся награду. Но эта затея, увы, не удалась. Все ее близкие умерли, так что пришлось ей остаться со мной. Я наслаждался ее обществом почти целый год. — Он плеснул в стаканы еще немного коньяка, а я развернул бумажный пакет с нашим кокаином. — Как нажито — так и прожито, да, Макс? Я, к несчастью, решил перебраться на Яву. Она подхватила что-то диковинное и неизлечимое внутри страны, когда я работал на реке неподалеку от Пурвакарты. Мне пришлось оставить ее с какими-то монахинями в Бандунге[262]. Я часто думаю, что с нею сталось.
Мы сошлись на том, что les femmes — прекрасная слабость, которой, явно или нет, мы оба будем всегда потворствовать. Мне пришлось признать, что Эсме, при всем моем восторге и восхищении, иногда своими капризами доставляла больше неудобств, чем радости. И все же что я мог поделать? Я неизменно был рабом женщин. Капитан Квелч увидел это свойство моей натуры и поделился со мной собственными романтическими воспоминаниями. Он обладал спартанским благородством, греческим стремлением к безупречности, спокойствию и равновесию во всем, терпимостью к любым путям, на которые ступали люди в поисках духовного и чувственного совершенства; капитан всегда отличался любопытством и поистине исследовательскими склонностями, он всегда находил нехоженые дороги — таким же мне казался и Коля, особенно в наши петербургские дни. Возможно, мой новый друг, как и Коля, воплощал византийский, а не римский идеал.
— Dux femina facti![263] — С этим философским замечанием старый морской волк склонился к своей порции «снежка». — Мать предупреждала, что женщины доведут меня до погибели. Но я навсегда останусь неизлечимым романтиком, друг мой.
И я снова отметил, в сколь многих отношениях капитан Квелч стал моей настоящей родственной душой.
Глава девятая
Грамотность — наш самый ценный дар, источник памяти и мифа; источник всего, что мы теперь называем цивилизацией, и средство, которое помогает нам сохранить здравый смысл. Это способ связи Прошлого и Настоящего; через него мы постигаем мир и всю вселенную. Здесь, в Средиземноморье (где я несколькими годами ранее родился заново), 18 декабря 1925 года, всего за месяц до своего вступления во вторую четверть века, я постиг истинное значение грамотности, попытавшись вообразить эмоции первого человека, осознавшего возможности письменного слова!
Поднявшись рано, я чувствую некое беспокойство, потому что устал от стонов Эсме, доносившихся с другой стороны двери, которую она требует закрывать («На случай, если ты увидишь, как меня тошнит. Я этого просто не вынесу»), но ощущаю некое приятное волнение, когда хватаюсь за сверкающие медные поручни и поднимаюсь по трапу. Все собрались на шлюпочной палубе. Море тревожного синего цвета, облака становятся белее и белее и превращаются в нити тающего тумана, а из-под черного корпуса «Надежды Демпси» взлетают желтые брызги. Мы еще не прибыли в рай, но наконец входим в его врата, между Гибралтаром по левому борту и Марокко по правому, и огромное золотое солнце возносится перед нами, словно счастливое предзнаменование, готовое, кажется, освободить армии золотых существ, настолько ярких, что их не сможет вынести незащищенный человеческий глаз; они уничтожат атлантический холод и поднимут наше настроение, так что даже стоны ласкаров, идущих работать, покажутся воплощениями восторга. Капитан Квелч выходит из своей каюты выбритый и под скрип распахнутой двери поет древнюю монашескую заунывную песнь.
‘Ad conflingendum venietibus undique Paenis,
Omnia cum belli trepido concussa tumultu
Horrida contremuere sub altis etheris auris;
In dubioque fuit sub utrorum regna cadendum
Omnibus humanis esset, terraque marique[264].
Этот сюжет был мне близок и тогда особенно подходил к ситуации, ведь мы проплывали менее чем в трех милях от призрака старого Карфагена. Сейчас я понимаю, что призрак Карфагена смеялся у меня за спиной, когда мы смотрели на белые и зеленые террасы огромного порта, который финикийцы назвали Тингис три тысячи лет назад, до того, как их языческую империю сокрушил мстительный Рим. Мне казалось, что это место символизировало все лучшие качества древнего мира, объединенные с прекраснейшими чертами мира нового. С такого расстояния Танжер выглядел великолепным образцом современного цивилизованного города. Вы можете сказать, что Танжер был иллюзией, но я предпочту назвать это видением. Прошло некоторое время, прежде чем мне открылась реальность, оказавшаяся мерзкой и ужасающей. А пока я отдыхал душой, созерцая серебристое совершенство — город, окруженный кипарисами, тополями и пальмами, ряды плоских крыш, над которыми иногда возносились золотые купола мечетей, или ярко-синие летние дома каких-то сеидов, или благородные зеленые штандарты королевской фамилии; и все это украшали природные драпировки — пурпурные, алые и ультрамариновые — густые папоротники и виноградные лозы, кусты, травы и блистательные сосны. Город простирался над нами на семи холмах, воплощая мечту римлянина о спокойствии и мечту христианина о небесах, возвещая новый мировой порядок.
Владение Франции, Англии и Испании, Танжер мог однажды стать местом, которое явилось мне в той первой мечте. «Надежда Демпси» останавливается в пылающем утреннем тумане, чтобы бросить якорь поблизости от города, там, где грязные коричневые и оранжевые моторные катера носятся взад и вперед между пароходами и причалом.
Круизный корабль словно стряхивает белую пену — пассажиры забираются в эти катера (единственный способ достичь берега), а следующее за ними суденышко нагружено только чемоданами и коробками; дальше виднеются волны белого хлопка и персиковых кружев — группа немецких леди с розовыми зонтиками от солнца и в вязаных перчатках несется по пенной воде, чтобы пару недель пофлиртовать с экзотическим миром. Глядя в бинокль капитана Квелча, я слежу, как другие туристы высаживаются на причал, чтобы направиться прямиком в Фес и Рабат, а солдаты, прежде всего из испанского Иностранного легиона, обеспечивают их безопасность, но, думаю я, не душевное спокойствие. Ничто не защищает их от орд маленьких мальчиков, продавцов хлама, торговцев коврами, насмешливых поставщиков таинственных влажных сладостей, скрытых от солнца твердой коркой черных жуков, которых я принимал за изюм, пока они не зашевелились.
— Odi profanum vulgus et arceo[265]. — Капитан Квелч присоединяется ко мне, прихватив бинокль, чтобы осмотреть порт. — Однако это — наш последний шанс пополнить запасы. — Мы извели довольно много lе poudre[266] за минувшие несколько ночей.
— Тшетыре полпинты в «Магпай и Стамп»[267] — а ну-ка! И парочку рома для бодрости духа! А с фаршем пирог прехорош, красив он и красен, как ни возьмешь! А потшему, а потшему? Все потому, тшто нитшего я не теряла. Ведь если кушать хорошо, и думать хорошо, и радовать себя истшо, истшо, истшо, тогда Ерусали-и-им — тшертовски мало! — Миссис Корнелиус, развеселившись, прогуливается по палубе, уверенно и профессионально напевая песню, которую она всегда вспоминает, когда хочет, по ее словам, набраться до чертиков; она тычет пальцем, указывая на стоящих в доке ослов.
— Альберт Шевалье — один из моих любимцев! — Капитан Квелч приподнимает фуражку. На нем старомодный шейный платок, нарядный короткий белый пиджак и синие брюки в обтяжку — настоящий морской джентльмен. — Забавно и не вульгарно, а, дорогая леди? — Он проводит пальцем по маленькой царапине на скуле.
Миссис Корнелиус остается неумолимой.
— Вооптше-то, — произносит она с великолепным акцентом, — мне больше по нраву Гас Элен[268].
На палубу поднимается швед, который изрядно смущается, обнаружив здесь такое сборище, поскольку обычно только он один выходит на прогулку перед завтраком. Он неприветливо глядит, как его возлюбленная, звезда его фильма, нетерпеливо устремляет взоры к берегу, будто надеясь высмотреть неведомого друга. Он пытается развернуться и уйти, но капитан Квелч хватает его за руку.
— Скажите, дружище, разве это не похоже на Вавилон?
— Мы не собираемся снимать фильм о Вавилоне, капитан Квелч. Нам не нужен Содом или даже Гоморра. Боюсь, не сохранилось никаких свидетельств о египетских оргиях.
— А мне казалось, в одной из телеграмм мистера Г. определенно упоминалась оргия. И мой брат говорит, что они просто не могли остановиться, хотя это было, наверное, что-то религиозное. — У капитана Квелча вошло в привычку дразнить шведа, которому явственно недостает чувства юмора.
— А следующая телеграмма решительно противоречила этой, — говорит Симэн, вырывая руку из руки капитана. — Я намерен сделать свою, оригинальную картину, мой друг, и мне не помешают ни черти, ни наводнение, ни Сэмюэл Голдфиш! Так я исполню условия контракта. И тогда я вернусь в Швецию.
— Не могу вас винить, друг мой. Они там по вам скучают, мне кажется. Знаете ли, absens haeres non erit[269].
На это швед отвечает с неуместной озлобленностью:
— Magna est Veritas et praevalebit[270]!
Впрочем, он не продолжает и, неуклюже взмахнув руками, покидает нас и спускается обратно.
— Он слегка сбледнул, — говорит миссис Корнелиус, словно извиняясь. — Его не назовешь настоятшим викингом.
И она разражается прежним громким смехом, хотя все еще избегает моего взгляда, и я понимаю, что до сих пор не прощен за свое несуществующее преступление.
Снизу слышатся приглушенные крики, как будто ссорятся любовники, но на самом деле это только Эсме, столкнувшаяся с Вольфом Симэном, который, по непонятным причинам, пытается остановить ее. И вот она появляется, зарумянившаяся и взволнованная, чтобы присоединиться к созерцанию «белого города на семи холмах» — так его назвал Пьер Лоти[271] в одном из тех нелепых эротических сочинений, которые он писал в старости, когда ему требовались средства на то, чтобы вести прежний экзотический образ жизни. (Это был человек, по-настоящему зараженный ядом, который британцы прозвали «арабизмом», — он сумел исказить и романтизировать Восток гораздо сильнее, чем Нед Бантлайн[272] романтизировал американский Запад. И все же потомки несомненно предпочтут моим историям его вымыслы, потому что мифы о Саладине, Эль Сиде[273] или Буффало Билле оказываются выше банальной действительности, а представители светского общества, конечно, меняют только одеяния, а не привычки.)
— О, elle est tres jolie[274], - восклицает моя малышка на своем очаровательном французском.