И горы смотрят сверху

– Мы наблюдали здесь обвиняемых, мы слышали, что почти все говорили о глубоком внутреннем переломе. Почти все не только осознали свои заблуждения, но полностью раскрыли контрреволюционную организацию, выдали своих соучастников, рассказали ту тяжелую, грязную правду, для раскрытия которой с таким трудом шевелятся уста.

В румянце знамен он могуч и здоров.

Пульсирует в нем большевистская кровь.

Он дышит свободой. В нем кости из стали,

А мозг его – мудрый и солнечный Сталин.





– Прошу суд поверить в мою искреннюю преданность советской власти с того дня, как я пришел к окончательному убеждению, что я должен разоружиться.

– Прошу дать мне возможность отдать все свои силы на искреннюю, горячую работу, которая проводится советской властью и коммунистической партией.

– Все меньшевистские мосты я сжег, я не мыслю себя вне коммунистической партии и без работы на пользу пролетариата.

– Я отдаю свою жизнь в распоряжение Верховного суда.

Враги нашей жизни, враги миллионов,

Ползли к нам троцкистские банды шпионов,

Бухаринцы – хитрые змеи болот,

Националистов озлобленный сброд.



Хотели упиться народною кровью,

Хотели услышать рыдания вдовьи,

Мечтали ночами: заводы – на снос!

Посевы – к огню! Поезда – под откос!





– Подсудимых признать виновными и назначить им срок лишения свободы от пяти до десяти лет лишения свободы с поражением в правах. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Любимая Родина нам дорога —

Мы будем рубиться на землях врага.

Рубиться – и в зной, и в дожди, и в снега,

До полного уничтоженья врага.



Чтоб Сталин, рукою потрогав усы,

Узнав о победе, промолвил: «Жаксы».





Айдар Заманбеков, вместе с другими троцкистами и пособниками международного империализма, будет помещен в Карлаг, откуда через два года придет сообщение о его смерти; официальная версия – самоубийство.

В те годы многие из первых коммунистов были арестованы, другие просто исчезали. Им на смену приходили новые, часто приезжие – суровые молодые люди с поэтическими именами Мэлс, Вилен, Ким. Они объясняли на комсомольских собраниях, что родовые муки, в которых появляется на свет советское государство, неизбежно связаны с болью и страданием. И задача молодых коммунистов – очиститься от пережитков прошлого, строить новый мир без оглядки на предрассудки. К предрассудкам относились семейные и прочие узы, религиозные и моральные ограничения, капиталистические пережитки в сознании. Особую нелюбовь у политинформаторов снискало мещанство. Под мещанством понимались жажда наживы, скупость, мелочность и стяжательство. Но вскоре границы этого понятия расширились, и мещанином стал считаться любой, кто недостаточно энергично критиковал капиталистический строй, не до конца искоренил буржуазный образ мыслей.

– В прошлом мы оставили ужасы царизма. В будущем нас ожидает торжество равенства и демократии! Но если кто-то помешает нам в осуществлении этой цели, он будет уничтожен на месте! – поясняли молодые коммунисты.


Впрочем, лозунги эти мало интересовали Лилию. Она чувствовала, как в городе воцарился страх; как он витает в воздухе, проникает в глотку; как душит слова и мысли; как сковывает члены, сжимает сердце… И ей не к кому было обратиться за помощью.

Старшие дети Ханы и Ханоха давно уже выросли. Моисей, с детства слышавший рассказы родителей о европейском городе Вильно, о его мощеных дорогах, великолепных костелах, сверкающих ресторанах и элегантных дамах в изысканных нарядах, изъявил страстное желание его посетить. Его тяготил восточный базар, шумный, грязный, потный. Ему хотелось быть настоящим европейцем. К неудовольствию родителей и зависти младших братьев, однажды он собрал вещи и сообщил, что решил вернуться. Отговаривать его не было никакого смысла: Ханох знал это по себе. Поэтому, поплакав немного, родители отпустили своего первенца в обратный путь. Через несколько месяцев Моисей прислал письмо, в котором, захлебываясь от восторга, рассказал, что женился на своей кузине Эсфирь, дочери Ханиной старшей сестры Леи, что он вполне счастлив, посылает родителям, братьям и сестрам пламенный привет и возвращаться не планирует. Ханох и Хана снова поплакали, но делать было нечего.

Ицхак тоже женился, но остался рядом с родителями. Он стал часовым мастером и теперь с удовольствием копался в сложных механизмах с помощью своих бесчисленных отверток, пинцетов и ключей.

Двойра вышла замуж за Зиновия Кляйна, инвалида империалистической войны, старше ее на десять лет. Вскоре они переехали в соседний город, километрах в тридцати от Верного. Кляйн был потомственным столяром, поэтому вскоре после женитьбы устроил в подвале своего дома мебельную мастерскую, чем и обеспечивал семью.

Нехама сочеталась браком с портным Казимиром, а Мирьям – с мелким чиновником, чья фамилия была Крамер, но за хромоту его насмешливо прозвали Кромер-фис[55].

С родителями остались только четверо: Арон, который теперь вел дела отца, Лилия, которая помогала матери по хозяйству, и двое младших, Меир и Авраам.

А в Советском Союзе началось наступление на чуждый элемент, мешающий строительству социализма, – на кулаков, купцов, торговцев, служителей культов.





Глава двадцать вторая




Прошло еще несколько недель без всяких новостей. Рома приезжал к нам регулярно, два или три раза в неделю. Тетя Лиля не вставала с постели, поэтому мы вместе сидели рядом с ней. Чаще всего молчали, иногда перекидывались несколькими словами. Изредка мы выходили прогуляться, но наедине больше не оставались: мне казалось неприличным заниматься сексом, когда за стенкой лежит умирающий человек. Поэтому отношения наши сохраняли практически девственную целомудренность.

Как-то раз вечером, помыв посуду и прибравшись на кухне, я бесцельно слонялась по квартире, потом уселась на выцветший розовый диван. Внимание мое привлек деревянный комод, в котором стояли старинные альбомы с фотографиями. Я давно уже приглядывалась к ним, но было неудобно взять их без разрешения хозяйки. Теперь же, когда я была посвящена в сложную семейную историю и старуха нарочно рассказала мне ее, я решила, что имею право взглянуть на эти фотографии.

Альбомы были огромными, тяжелыми и громоздкими. Я с трудом подняла их, перетащила на журнальный столик и аккуратно сложила в стопку. Я с трепетом прикасалась к желтым толстым страницам, на которых бережно были приклеены старые фотографии давно умерших людей. К своему удивлению, я их легко узнавала. Вот Ханох с волевым, упрямым, открытым лицом, седой бородой и сверлящими черными глазами. На голове у него красивая меховая шапка – штраймл, такие носят религиозные евреи в праздник. Вот Хана в маленькой шляпке. Вот их дети: мальчики в суконных костюмах, девочки в длинных платьях сложного кроя. Листаю дальше. На новых снимках уже изображены молодые женщины – Нехама, Двойра, Мириам. Все в шляпках, в ажурных перчатках, с помадой на губах. Молодые мужчины в военной форме – Моисей, Ицхак, Арон. Совсем подростки, мезынкл[56], как называла их тетя Лиля, Меир и Авраам. Девятеро детей, огромная семья! Их свадьбы. Их дети.

Вдруг одна фотография привлекла мое внимание. В середине сидела Хана. Она была уже стара и глядела усталым взглядом в камеру. Рядом, по обеим сторонам, – ее взрослые дети: слева сыновья – Ицхак, Арон, Меир, Аврам; справа дочери – Двойра, Нехама, Мириам, Лея. И их дети. Их так много, что я даже и считать не стала. Но что-то в этой фотографии не давало покоя. Что? Я никак не могла понять. Этих людей, ставших для меня родными, я чувствовала и знала гораздо лучше тех, живых, которые окружали меня в реальной жизни. Но что меня настораживало? Что меня смущало в этой фотографии? Я не понимала.

Наконец я отнесла альбомы обратно в комод и отправилась спать. Но сон не шел. Какая-то мысль, какая-то догадка мучила меня… И уже засыпая, меня вдруг как будто окатило кипятком: с фотографии на меня смотрел мой отец!





* * *


… Ежегодно к выборам в местные советы вывешивались в качестве предупреждения списки лиц, лишенных права голоса. Однажды Арон заметил, как на широкой доске для объявлений, где раньше висели афиши с заезжими артистами да сообщения о смертях и рождениях, крепили списки. Он подошел. Никогда еще ему не приходилось разглядывать их вблизи. Там было много знакомых имен – тех, с кем отец вел дела, тех, кого принимали в доме, кого считали уважаемыми и приличными людьми.

Среди них было имя: Ланцберг Ханох Кадышевич.

Арон побледнел. Он понимал, что внесение отца в такой список – это страшный сигнал.

Хмурый, он поплелся домой.

– Отец, – сказал он, – вас внесли в список.

Ханох не сразу понял, о каком списке идет речь. Он несколько отстал от событий последних лет. Революции и войны, продразверстка и нэп проходили мимо него.

Больше всего в жизни он любил два занятия: читать нараспев молитвы и работать с кожей – вычищать ее, разрезать на части, вымачивать, сушить, красить. За этими неторопливыми, кропотливыми и монотонными занятиями, требующим немалого терпения, он и коротал свои дни.

– Какой список? – спросил он не сразу, приподняв очки с мясистого носа и оторвавшись от работы.

– Список лишенных права голоса.

– А, это… – Он вяло пожал плечами. – Ну что, и без моего голоса обойдутся. И я без их голосования переживу.

– Отец, это плохой знак, – сказал Арон. Он уже слышал, что тех, кого называют кулаками, выгоняют из домов и ссылают в отдаленные концы страны. – Отец, нужно продавать дом и уезжать.

– Да брось ты, – отмахнулся он недовольно. – Наемного труда у меня нет, запасов не имею. Мне ничего не сделают. Я свое перед революцией выполнил. По хлебу я чист.

Но катастрофа все-таки разразилась, как ни пытался он о ней не думать.

В конце 1929 года пришло уведомление:



«Ланцберг Ханох Кадышевич, 1859 года рождения, подлежит раскулачиванию и выселению из принадлежащего ему дома. Как злостный торговец, наживший дом нечестным путем, со всем находящимся в доме имуществом, надворными постройками, а также лошадью и телегой. Дом подлежит передаче в ведение коммунхоза с вселением в него очередников. Квартиросъемщиков, проживающих в этом доме, оставить в нем на правах жильцов коммунхоза, кроме ближайших родственников».



Но он не знал еще, что вслед за приказом о выселении придет другой – об аресте.