И горы смотрят сверху

Мамино лицо преобразилось. В глазах блеснуло любопытство, губы искривились в улыбке.

– Интересно, почему?

– Ну, не могу, и все.

Господи, зачем я купила этот шарфик? Мне и пойти-то в нем некуда. Разве что к старухе, подтирать ее дряблый зад.

– Что-то ты в последнее время от меня скрываешь. Уходишь, не сказав куда, возвращаешься с дорогими подарками.

– Нет, мама, правда. Я ничего не скрываю. Просто… Ну, не могу сказать, и все.

– Да я ради тебя… А ты так… Ну, и держи свою тряпку! – мама зло бросила шарфик мне под ноги, и он беспомощно распластался по полу.

Я бережно подняла его. Шарфик был по-прежнему невероятно красивым. Я осторожно приблизилась к маленькому зеркалу. Примерила его. Шелковая ткань заиграла в лучах солнца. Розовые цвета эффектно оттеняли мою кожу, мягкое прикосновение шелка зажигало блеск в глазах, губы, казалось, тоже обрели нежный розовый оттенок. Нет, я не могла отказаться от такой красоты!

Я спрятала его глубоко в шкаф, твердо решив надевать только по праздникам и на особо важные случаи. Которых в моей жизни никогда не случалось…





* * *


…Айдар рос в атмосфере печали. Его мать, Карлыгаш[33], была молодая еще женщина, измученная жизнью в нищете и унижении. В семнадцать лет ее выдали замуж, заплатив солидный калым. Мужем ее стал Бахтияр – маленький, худой, вертлявый мужичок с вытаращенными глупыми и пустыми глазенками, удивленно глядящими на окружающий мир, и беззубым ртом, из которого вечно текла слюна. Из родного аула она переехала в соседний, к родственникам мужа, где сразу же пришлась не по нраву байбише, свекрови. Та возненавидела молодую невестку за своенравность и «дикость» – и оказалась права. Юная Карлыгаш, едва родив своего первенца, которого назвали Айдаром, и отдав, как полагается, на воспитание родителям мужа, решила удрать из опостылевшего, полного унижений и лишений дома. Рано утром, когда люди в ауле спали и лишь сидящие на привязи собаки уныло и вяло брехали, она собрала свои нехитрые пожитки, села на коня и ускакала в город. Наивная и решительная, она надеялась, что сможет избежать погони, затеряться среди городской толпы и навсегда покончить со своим прошлым. Но этого не произошло. Ее нагнали, жестоко избили и вернули обратно, в мужнин аул.

Но времена уже были не те, что прежде. Старые семейные устои рушились, новые порядки все громче заявляли о себе, роды распадались, аулы срастались с городами. И страдать в ненавистной юрте с жестокой свекровью долго не пришлось. Сначала сгинул отец мужа. Он ушел на жайляу – дальнее пастбище – да так и не вернулся. Лишь прибежала блеющая овца, будто бы пытавшаяся объяснить, что стряслось с хозяином, да ее слушать не стали – зарезали, справили поминки и продолжили жить дальше. Затем Аллах прибрал к себе и беспощадную байбише. Потом царские власти призвали на службу в армию старших братьев Бахтияра. Его самого признали негодным по причине хромоты (нет, из-за непроходимой глупости, считала сама Карлыгаш). И ее мечта наконец осуществилась – семья переехала в город.



Айдар, который после смерти бабушки и дедушки вернулся к родителям, сразу же оказался лишним. Он был болезненным и нервным мальчиком, погруженным в свои мечты, необщительным и ранимым. Никогда не мог выполнить никакое, даже самое нехитрое поручение – набрать воды из колодца, нарубить дров, растопить печь, – не порвав штанов, не разбив себе лоб или не окатив кипятком кого-то из младших. От него исходило ощущение неудачи и заведомого провала. Он ничего не умел делать правильно, и все валилось из его рук, будто из дырявого ведра. Кроме того, Айдар вечно ходил с соплями и кашлем, а зимой и вовсе не выбирался из саманного домика, потому что, во-первых, на него не было обуви, а во-вторых, не было никакой гарантии, что он вернется целым, а не замерзнет где-нибудь по дороге. В сердцах мать Карлыгаш иногда кричала ему:

– Да чтоб ты ушел и не вернулся, несчастное ты создание! Вот выгнала бы тебя на мороз, гадина ты такая, да рука не поднимается! Слава Аллаху, бережет он тебя, волчье вымя!

Отец его, Бахтияр, – полная материна противоположность – был настолько слабым человеком, что даже и не пытался вмешаться в невеселое течение семейной жизни. Он служил раскройщиком ткани в лавке у портного-еврея, толстого и добродушного Хаима, который держал его скорее из жалости, чем из надобности. Казах, выросший на земле, привыкший к запаху конского навоза и полыни, степному ветру и унылому пейзажу, настолько протяженному, что глаз не мог его охватить, тосковал в городе. Все ему было чуждо: и тесные, узкие улицы, и душные, дурно пахнущие харчевни, и люди, люди, люди, которые были повсюду, – шумные, потные, крикливые. Тихий, простоватый, неумелый Бахтияр никак не мог освоить трудную работу раскройщика, поэтому чаще всего деятельность его сводилась к тому, чтобы подносить портному ножницы и иглы, одевать и раздевать заказчиков и разносить готовое платье по адресам. Платил Хаим ничтожно мало, так что заработанного едва хватало на пропитание. Поэтому несчастный Бахтияр носился как угорелый, пытаясь заработать еще хоть немного. Благо ноги его были быстры, а движения проворны, и, отправляясь относить очередной заказ клиенту, он по дороге успевал выполнить еще несколько поручений, за что и получал пару грошей.

Более ничтожного человечишки представить себе было невозможно, как и невозможно было представить более нескладной пары. Карлыгаш, при всей своей суровости, была красивой женщиной – невысокой, но крепкой, с сильными ногами и мощными руками. В сущности, она была бы доброй, если бы не бесконечные тягости и мучения. Ей хотелось любви, но не той, собачьей, которую дарил ей муж, а настоящей, страстной, о которой говорилось в народных преданиях. Она не любила своих детей – все как один они походили на отца, – и ненавидела мужа, особенно в те грязные, липкие ночи, когда он громоздился на нее своим тощим, костлявым телом и пыхтел беззубым ртом, выполняя отчаянный, беспомощный, отвратительный супружеский долг.

Вскоре после рождения Лилечки Хана заболела тифом. Болезнь протекала тяжело – высокая температура, сыпь по всему телу, боли, рвота… Кормить ребенка она не могла, и пришлось срочно искать кормилицу. Ею стала Карлыгаш, родившая недавно очередного младенца.

Так Лилия оказалась в доме Заманбековых. Она много времени проводила в казахской семье. Следила за малышней, грела воду для кумана[34], ставила самовар, училась отделять айран от кислого молока, сбивала в куби[35] масло, валяла курт[36], лепила баурсаки[37], чистила кишки для казы[38], которые Карлыгаш потом продавала. Она бегло болтала по-казахски, бренчала на домбре и чувствовала себя уютно и среди еврейских родственников, и среди казахских соседей.

Но больше всего маленькая Лилечка любила, когда Карлыгаш во время работы рассказывала истории, ертеги.



Давным-давно это было – еще тогда, когда человек не имел власти над животными, да и звери жили друг с другом в ладу и согласии. Огромные стада куланов и антилоп, маралов и диких коз, всякой иной живности заполняли степи и горы, леса и долины. Джейраны мирно паслись возле стай волков, зайцы резвились неподалеку от лисиц. Мир и покой царили повсюду. Ярко светило солнце, журчали родники. Ничто не омрачало жизни счастливых обитателей земли. Звери и птицы, рыбы и гады мирно доживали до старости и с легкой душой умирали в преклонных годах.

Но не нравилось это владыке подземного мира – злобному повелителю мертвых Эрлику. Слишком мало живых существ умирало. Слишком мало было у Эрлика подданных. Гораздо меньше, чем у владыки светлого солнечного мира Жайыка. Угрюмо сидел Эрлик в своем подземном царстве, и черные думы ворочались в его сердце, опутанном паутиной. Лишь об одном была его мысль: как увеличить число своих подданных. Для этого надо нарушить мир и покой на земле, сделать так, чтобы все живое убивало друг друга. Тогда в подземный мир устремятся толпы, и станет народ мертвых многочисленным. Но не может Эрлик подняться на поверхность земли. Лучи солнца иссушат его влажное тело, яркий свет ослепит, от чистого дыхания земли, нагретой солнцем, задохнется повелитель мертвых.

Потому и сидит Эрлик в своем темном дворце. Долгие годы сидит неподвижно и все думает и думает. Не может ничего придумать. Верхние ресницы его вросли в потолок. Нижние ресницы уперлись в землю.

А надо сказать, что в те времена змея имела ноги. Была она сильной и проворной, в беге не уступала быстроногой лани. Жила змея в глубокой норе по соседству с царством Эрлика.

Вспомнил о ней повелитель мертвых. Дрогнули его ресницы, и широко раскрылся огромный голубой глаз, одиноко мерцавший посреди широкого лба.

Когда змея после долгого летнего дня вернулась в свою нору, повелитель подземного царства отправился к ней в гости. Знал он о коварном характере змеи, знал, что глубоко в ее сердце живет злоба, которая до сего времени не прорывалась наружу только потому, что обитатели солнечного мира не знали вражды. Знал он и то, как можно пробудить эту злобу. Зависть и честолюбие – вот ключи, которыми он отомкнет ее.

Сказал Эрлик змее:

– Всем ты взяла: в силе никто не может сравниться с тобой, в проворстве нет тебе равных, в мудрости ты можешь соперничать с филином, в беге ты обгоняешь быстрокрылых птиц. Красивее твоей шкуры нет ни у кого. Ты лучшая среди живых тварей. Но не ценят тебя! Не тебя считают царем зверей, а льва. До каких пор тебе терпеть такое унижение? Ты скромно живешь в своей норе и помалкиваешь, поэтому тебя и не замечают.

Запали слова Эрлика в самое сердце змеи. Зашевелилось в ней честолюбие.

– Что же я должна сделать, чтобы звери поняли, что я первая среди них? – спросила она одноглазого.

– Мало состязаться в проворстве с другими тварями. Среди них немало проворных, и ты будешь лишь одной из многих. Не стоит тебе и состязаться в беге. Многие живые твари бегают быстро, и тебе не выделиться среди толпы. Красивой шкурой тоже многие могут похвастаться. Советов у тебя не спрашивают, поэтому высказывать свой ум тебе тоже трудно. Есть только один путь обратить на себя внимание.

– Какой же? – спросила змея.

– Если станешь состязаться в проворстве, то делай это для того, чтобы убить самого проворного. Если станешь состязаться в беге, то догони самого быстрого и убей его. Тогда все увидят, что нет тебе равных. Станут бояться тебя. А если будут бояться, то и почитать станут, – ответил Эрлик.

Правильную отмычку к сердцу змеи нашел злобный владыка мертвых! Проснулось в ней честолюбие, вырвалось из сердца и забилось в груди в нетерпении.


С тех пор не стало живым тварям покою от змеи. Самых быстрых она догоняла и убивала. Самые проворные стали жертвой ее ядовитых зубов. Не стало мира на земле. Страх поселился в сердцах животных. Искали они укрытия в самых недоступных местах, но змея всюду настигала их. Каждый день все больше народу становилось в царстве мертвых. Радовался Эрлик, видя это.

А змея не унималась, ибо жаждала, чтобы земные твари признали ее первой среди них. Но не слышала признания своей силы, потому что при виде ее все прятались кто куда.

Опустела земля. Собрались тогда животные, оставшиеся в живых, и обратились к человеку:

– Ты единственный среди земных тварей имеешь разум. Помоги нам. Иначе змея погубит всех нас.

– Хорошо, я помогу вам, – ответил человек.

Пошел он к змее и говорит:

– Ты сильная и проворная. Но тебе мешают две вещи: ноги не позволяют тебе быть проворнее всех, а кривое тело – проникать в самые тесные расселины. Хочешь, я помогу тебе и равной тебе не будет?

Согласилась змея. Тогда человек привел ее к тезе[39]. Привязал он змею ремнями крепко-накрепко к тезе и обрубил ей ноги.

С тех пор, говорят, змея стала прямой, гладкой и бессильной. А человек стал царем зверей…





Глава четырнадцатая




– Ева, это Рома.

Звонок раздался ровно в половине первого, когда я давным-давно спала и видела приятные сны.

– Что случилось? – Я еле разлепила губы и глаза.

– Мама упала. Спустилась в сад. Оказывается, у нее там беседка была или что-то вроде того. В общем, она упала и пролежала там до вечера. Соседи потом обнаружили. Я сейчас в больнице. Завтра приходи сюда.

– Ага.

Я попыталась заснуть, но не получалось. В голове мелькали картинки: вот мы сидим в беседке, в этом укромном, никому не известном уголке, и режемся в карты; вот она поет песни глубоким хрипловатым голосом; вот рассказывает свою историю, полную драматизма и тоски об ушедшем…

И тут меня как будто обдало кипятком. Я вскочила. Как я могла ее там оставить? Как не подумала, что в ее возрасте она должна быть под постоянным присмотром, а не шляться одна по лестницам! Это я виновата! Я недоглядела, я упустила!

Остаток ночи я провела, ворочаясь, страдая от бессонницы и угрызений совести. Меня бросало то в жар, то в холод, то в ужас, то в оцепенение. Едва пробило шесть часов, я вскочила и побежала одеваться.

Когда я зашла в палату, то обнаружила ее за ширмой, на большой высокой кровати. На тумбочке стоял стаканчик с любимой вставной челюстью и таблетки, остатки завтрака лежали на подносе. Запах лекарств проник мне в горло, и я с трудом удерживаясь, чтобы не закашляться, набралась смелости и аккуратно отодвинула ширму. Тетя Лиля дремала, одетая в больничную пижаму и укрытая толстым одеялом. Несмотря на августовскую жару, в больнице было прохладно, и я поежилась от неприятной дрожи, пробежавшей по рукам.

Выглядела она страшно – лоб перевязан бинтом, на руке специальная фиксирующая повязка, под глазом заметный синяк. Мне стало невыносимо жаль ее. Я представила, как она лежала на грязной, пыльной земле, как тщетно звала на помощь, как приготовилась встретить свою смерть, одинокая и беспомощная… От потрясения и жалости я заплакала.

– Чего ревешь? – вдруг раздался хриплый голос.

– Как вы себя чувствуете?

– Ну, видишь, не померла пока. Рано мне еще.

– Как это случилось?

– Ну, понятно, как. Сидела, пасьянс раскладывала. Гадала на будущее. Потом стемнело. Я встала, чтобы домой идти. Потеряла равновесие и упала. Все.

Я опять сотряслась в рыданиях. Ведь я должна была быть с ней! Хотя мое рабочее время давно закончилось и формально я была здесь абсолютно ни при чем, все же чувствовала себя виноватой.

– Хватит рыдать! Ты не виновата.

– Больно? – спросила я, утирая слезы.

– Бывало и похуже.

– Что же теперь будет?

– Что будет, что будет… Я откуда знаю? Моя задача сейчас одна – успеть…





* * *