Хрупкие создания

И я помню все те ночи, когда я стучалась в ее комнату, разбуженная кошмаром или болью, а ее соседка сообщала, что Адель ушла на частную репетицию.

Я хочу, чтобы он вспомнил о тех временах. Хочу, чтобы он понял, что мне все известно. А ведь мистер К. вряд ли захочет, чтобы это стало общественным достоянием. Спонсорам такое вряд ли понравится. Или балетному миру. Или полицейским. Хочу, чтобы он вспомнил, как я хороша, чтобы он назначал подходящие для меня роли.

– Кажется, у меня растяжение. Адель говорила, что вы хороши в таких делах. Лучше, чем медсестра. Может, посмотрите? Мне страшно! Вдруг оно и помешало мне добиться обычных результатов в этом году?

Он приподнимает одну бровь.

– Пятая позиция.

Мне почти нравится это ощущение: мы с мистером К. одни в его офисе. И он проверяет мои мышцы. Я подчиняюсь и задираю юбку. Он встает на колени и аккуратно поворачивает мою стопу, потом его пальцы проносятся по внутренней стороне моих бедер и коленям, уверенные, сильные. Ничего личного, сплошной бизнес.

Смотрю вниз, на его лицо – серьезное, без эмоций, словно он вообще меня не замечает. Я приседаю в глубоком плие, чего мистер К. не ожидает – его ладонь проскальзывает выше, прямо мне под юбку.

– Бетт. – Он удивленно отдергивает руку. – Осторожнее.

Но я приседаю еще ниже, а потом встаю на колени – на один уровень с ним, глаза в глаза.

– Мне кажется, я потянула мышцу. – Веду его руку еще выше по внутренней стороне бедра. – Вот тут.

У него учащается дыхание. Он знает, о чем я прошу.

– Адель сказала, что вы знали, что делать, когда то же произошло с ней. – Делаю паузу. – Вы с ней творили настоящие чудеса.

– Бетт. – Мистер К. резко поднимается и делает шаг назад. – Уж не знаю, на что ты намекаешь, но…

Я тоже встаю и сокращаю дистанцию между нами.

– Все в порядке, – шепчу. – Я знаю, вы любите смотреть на красивые вещи. И не расскажу, если захотите их потрогать.

Я развязываю ленты на юбке, и она падает, обнажая бедра. Я потягиваюсь так, что одна из бретелек леотарда слетает с плеча. Сжимаю руки, чтобы была видна моя грудь, которую на самом деле ненавижу. Мистер К. садится за стол и начинает рыться в бумагах, а потом пялится в экран компьютера.

– Бетт. – Его голос строг и непреклонен. – Я думал, что ты наконец нашла правильный путь, но, похоже, это не так. Как у тебя дела дома? А с Алеком? Может, записать тебя к школьному психологу? И это нужно обсудить с твоей матерью. Она должна согласиться. Это единственный логичный шаг.

Я слышу угрозу в его голосе, и до меня вдруг доходит, что, несмотря на то что он знает меня с шести лет, на самом деле я для него чужая душа – потемки. Но я умею реагировать на угрозы.

– Как же так, мистер К. – Голос мой легок, но в нем скрыт яд. – Я рассказывала матери о всех занятиях с вами – с Адель вы тоже занимались, помните? – и она наверняка не обрадуется, что толку от них никакого. Пожалуй, стоит позвонить ей и объяснить, как все сегодня прошло.

Мистер К. снова поднимается, но на лице у него нет и капли сожаления.

– Все хорошо, Бетт. Уверен, твоей матери не стоит знать всех деталей твоей жизни в школе. Давай забудем о том, что сейчас произошло. – Он распахивает дверь офиса. – Тебе не пора на вечернее занятие?

Улыбаюсь ему на прощание:

– Это уже ближе к делу. Сохраним все в тайне.

Пока.

Я выхожу, оборачивая юбку вокруг талии. Никак не могу завязать узел.

Мистер К. стучит дверью слишком сильно. Звук эхом разносится по коридору. Делаю пару глубоких вдохов, чтобы избавиться от залившего меня румянца, и беру себя в руки. Либо я поступила ужасно умно, либо ужасно глупо. Сама не пойму.

Поднимаю взгляд и замечаю Уилла. Он широко улыбается. Рядом стоит Элеанор – выглядит ошарашенной. А я чувствую себя так, словно меня по голове ударили. Через минуту она выдыхает:

– Чем ты там занималась?

– Да, Бетт. – Рыжие брови Уилла ползут на лоб, губы расползаются в ухмылку, которая как бы говорит «все я знаю». – Что ты задумала?

– Ничего. – Я спотыкаюсь о собственные слова, перевожу взгляд с Элеанор на Уилла и обратно. – Мистер К. позвал меня к себе. Мама опять организует сбор средств. Ничего такого.

Но я знаю: Элеанор не верит мне. Я вру как дышу, но Элеанор дружит со мной уже десять лет. Она замечает такие вещи.





27. Джун




Мать ждет меня в холле, и по пути туда я замечаю, как Бетт выскальзывает из Света с довольной улыбкой на лице, которая портит ее идеальные черты. Завидев меня, она замедляет шаг, но потом улыбается еще шире, словно нам обеим известен какой-то страшный секрет.

– Увидимся!


Она бесшумно скользит по коридору, одетая в тренировочное и удобные тапочки. Я смотрю ей вслед, и внутри меня клокочет злоба. Она ведь даже не замечает, что ведет себя как последняя сволочь. Вот я, например, позволяю себе выходки исключительно по веской причине. И точно понимаю, что именно делаю. И Бетт никогда не прилетает за ее поведение. Она хорошо заметает следы. Люди боятся ее обвинять. У нее целый сонм девчонок, на которых она готова все свалить.

Но сегодня Бетт получит свое. Я жажду мести. Не то чтобы Бетт поступила плохо со мной, вовсе нет.

Когда я вернулась, в комнате было пусто, так что я открыла ящик стола Джиджи и нашла те обнаженные фотографии, с Бетт и Алеком, – кто еще мог их подложить, как не Бетт? И только чтобы причинить ей как можно больше боли.

Я ее сдам. Анонимно. Сдам эти фотки учителям – они ведь нарушают всякие правила приличия. Бетт влипнет по-крупному. Алек тоже, но это просто сопутствующий урон, без него никак. Русские ненавидят массивных танцоров, традиции американских подростков и современную хореографию, но больше всего их бесит, когда выставляют напоказ собственные отношения. В прошлом году двоих отчислили за то, что они зажимались на лестнице.

Я роюсь в ящике, но фотографий там нет. Ищу во втором. В третьем. Но там пусто, словно их вообще никогда и не было. Вместо них – полдюжины красных бумажных роз. Небось от Алека. А еще – крошечная подвеска. Я заметила, что Джиджи постоянно таскает ее в своем тютю на важных репетициях. Подвеска на удачу. Маленькая, золотая и очень милая. Как же она меня бесит. Зачем этой девчонке удача? У нее ж ее навалом.

В последнее время мы с ней вроде как ладим. Но это не помешало мне отправиться в Свет и подвесить ее амулет высоко-высоко на стену, увешанную фотографиями танцоров, чьих жизней и карьер я хочу для себя. Ох, жизнь в свете софитов. Такой у меня не будет никогда. Она – для таких, как Джиджи и Бетт. У меня трясутся руки, и я не могу понять, от гнева или печали.

Смотрю на маленькую розу, которая болтается там, наверху, словно ее бросили и она скоро сдохнет. О чем я только думала? Как я здесь оказалась, что меня сюда привело? Я устала плестись на втором месте, устала так много трудиться. Мама все еще угрожает мне из-за отметок, об отце ни единой зацепки, а Джейхи ведет себя так, словно ничего не было, и даже не замечает меня, когда приходит навестить Сей Джин. Они с ней не разлей вода – значит, план мой не удался.

Я сворачиваюсь в клубок на скамейке и смотрю на стены. Я столько времени провела, читая все эти вдохновляющие цитаты. Конечно, среди них встречаются и такие, что больно жалят. Парочка про Джиджи, как и ожидалось, но еще несколько – о Бетт и о том, как она попала в немилость. Уверена, что ей они нипочем, ей все что с гуся вода. Хотела бы и я так относиться к злым словам. На самом деле меня любая мелочь выводит из себя.

Тут есть несколько фотографий Сей Джин и ее компании, сделанных в фотобудке на Таймс-сквер. Над чем они там смеются? И когда я в последний раз смеялась так же легко и беззаботно? Кажется, тогда, когда мы с Сей Джин еще дружили.

Под фотографиями – надписи на корейском. Я могу разобрать только несколько имен. Хе Джи, Сей Джин, Джейхи – а потом вижу свое, И Джун, и под ним – немного текста, который я не в силах понять. Что там написано? Ничего хорошего, это точно. Присматриваюсь к словам, узнаю парочку знаков, но ничего определенного. Наверное, я должна радоваться, что мое имя вообще попало на эту стену. Кто-то думает, что я достаточно хороша. Что я могу превратиться в угрозу. Фотографирую надпись и ухожу в комнату, надеясь разобраться.

Спросить маму я не могу. Не стоит ей об этом знать. К тому же сейчас мы с ней почти не разговариваем. На выходные меня посылают домой, чтобы я набрала нужный вес, – приказ медсестры Конни. Я осторожничаю. Два пальца в рот больше не помогает, так что я принимаю специальные таблетки. Вроде бы с помощью таких худела Лиз. Я снова вешу пятьдесят килограммов, и мне еще повезло, что медсестра не отсылает меня домой навеки. Я намекнула, что мне было тяжело набрать необходимые килограммы. И она была со мной мила. Но мать теперь смотрит так, словно я стеклянная фигурка, готовая упасть со стола и разлететься на миллион осколков. Разговаривать, впрочем, она со мной не собирается. Только раздает приказы.

– Квоны пригласили нас на церковный ужин.

Как удобно, маме приспичило убираться в коридоре у моей спальни именно сейчас. Она практически приказывает мне пойти с ней на ужин. Наверное, ждет, что я закачу глаза, сожму губы или скажу какую-нибудь грубость. После нашего ужина в ресторане она сказала, что больше не потерпит от меня неуважения и, если что, тут же заберет из школы, не дожидаясь весеннего представления. До него осталась всего пара недель – оно пройдет в конце мая. Апрель уже почти закончился. Время летит так быстро. Слишком быстро, ведь я так хотела, чтобы список ролей еще успел измениться.

– Хорошо.

Мне не хочется весь вечер смотреть на то, как Сей Джин липнет к Джейхи. И я боюсь, что разговор зайдет о летней сессии, и тогда мне придется сообщить всем, что мама переводит меня в другую школу – потому что хорошие корейские дети не врут корейским взрослым.

Но я не возражаю, потому что знаю, что мама все равно потащит меня на этот ужин. Я устала ругаться. От всего устала. У меня не осталось сил ни на что. Не хочу сдаваться и слушать тоненький голосок в моей голове, который твердит, что все это происходит потому, что я ничего не ем. Медсестра Конни звонила матери, чтобы поговорить о моем весе, но та пропищала что-то об «американских толстяках» и «корейском типе» и о том, что я полностью здорова. Что я ем столько же, сколько и остальные танцоры. Мама защищает меня перед остальными, но сама следит за мной ястребом. Стоит пойти в туалет, как она тут же встает под дверью и прислушивается.

Пишу Джейхи, но он не отвечает. Снова. Мой разум (и сердце) с этим не справляется. Я схожу с ума. Я всю субботу провела в своей комнате, потом три часа гуглила корейский, чтобы расшифровать послание из Света. Если я покопаюсь в интернете еще немного, то наверняка все пойму. Но Джейхи ведь запросто может мне его прочесть. Мальчишки любят делать одолжения. Конечно, он все еще за семью печатями благодаря Сей Джин. Мы переписывались несколько недель, но он долго молчал. Иногда отвечал – поздно ночью, когда знал, что Сей Джин не проверит его телефон, – но обычно молчал. Не понимаю его. Все мальчишки такие? Или это только мне так повезло?

Я устала до безумия. Падаю на кровать и включаю старую балетную запись на видаке, который мама никак не выкинет. Элеанор смогла выбить соло в «Щелкунчике» – настоящая история успеха дублерши. Но что остается мне? Я все еще дублерша, все еще в тени Джиджи, меня забирают из балетной школы, и совсем скоро я стану обычной девчонкой.

Вчера мама снова об этом напомнила. Мы сидели за уродливым пластиковым столом в кухне, и она все твердила о нашем уговоре, и как я не смогла получить роль, а та «хорошенькая девочка, Элеанор вроде», смогла, и как особенные танцоры всегда добиваются успеха.

Она заглядывает в дверь и ждет, когда я снова обращу на нее внимание.

– Уходим через час, – нарушает наконец тишину. – Я сбегаю в магазин, куплю чего-нибудь. А ты собирайся. Платье висит в моем шкафу, получше тех, что у тебя есть. Подходящее.

Я даже не думаю возражать. Уверена, это ужасное колючее платье, но если я устрою истерику, то ничего не изменится. Я так устала, что даже рада невозможности выбирать. Я буду делать что сказано. Никаких размышлений. Никаких планов. Никаких сражений. Только кивок головы и тянущее чувство в животе, которое меня успокаивает.

Мама ушла. Поднимаюсь и бреду в ее комнату, шатаясь, словно зомби. У нас с ней один размер. Я вешу меньше, но ненамного. Любовь к балету у нее прошла, а тело балерины осталось – словно воспоминания о том времени помогли ей сохранить контроль над собственным телом. Ей нравилась рутина, контроль за весом, то, как балерины превращаются в невидимок в окружении обычных женщин с их широкими бедрами, большой грудью и яркой одеждой. Маме нравились одинаковые леотарды, одинаковые плоские груди и движения в такт.

Не могу понять, какое из платьев она приготовила для меня. Они все выглядят одинаково: темные, трагичные цвета и воротники, неудобные юбки ниже колен. Ищу то, на котором еще есть ценник. Обычно я не захожу в ее гардеробную. Но сейчас продираюсь все дальше сквозь ее депрессивные одежки. Натыкаюсь на полки, которые обычно закрыты вешалками. Я знаю, что здесь она хранит сезонную обувь, но я никогда не брала поносить ее ботинки с загнутыми носами или балетки. И вообще не рылась в ее вещах.

Я нахожу коробку. Деревянная, она легко скользит мне в руки. Для ботинок коробка слишком большая, и я случайно роняю ее на пол. Бац!

Понимаю, что внутри, еще до того, как открываю. На фотографии маме на год или два больше, чем мне сейчас, и ее обнимает мужчина постарше. Очень красивый. Он не в фокусе, но я могу разглядеть пару деталей. Светлые волосы. Ярко-голубые глаза. И улыбка, которая заставит любую девчонку выскочить из штанов, влюбиться или навсегда бросить балет. На ней костюм из «Дон Кихота», и она смотрит на своего спутника так, словно не замечает ничего вокруг.

Я резко сажусь прямо на пол. Подолы одинаково депрессивных платьев лезут в глаза, закрывают уши, но мне все равно. В коробке есть кое-что еще. Любовное письмо от мужчины по имени Дом. А также письмо адвоката. В последнем много специфичного жаргона и длинных, страшных, бессмысленных слов. Имя моего отца замазано черным. Но выжимка такая: он признает, что ребенок его, если мать не будет об этом трепаться. За ребенка будут платить до тех пор, пока ей не исполнится двадцать пять.

Ей. То есть мне. Я – ребенок из документов.

Меня тошнит. Не так, как обычно. Этот позыв сильнее, единственная возможная реакция, сосущее чувство в животе, после которого не нужно его опустошать. Даже наоборот, мне хочется чувствовать всю себя. Целиком Хочу исполниться чего-то, вырасти, чтобы меня не снесло ветром ощущений. Мне кажется, что я падаю глубоко-глубоко. В Большой каньон. В черную дыру. В Бермудский Треугольник Недоумения. Во что-то большее, чем жизнь.

Прикрываю рот, чтобы меня не вырвало прямо в шкафу. Кажется, у меня не будет другого шанса узнать что-то большее. Словно эти документы, фотографии и доказательство моего родства исчезнут, как только я поднимусь и уйду. Проглатываю поднимающуюся к горлу едкую жидкость.

В коробке есть еще несколько фотографий: вот мама танцует, вот изящно приседает в плие. Мама родила меня, когда была совсем юной, так что могла бы продолжить танцевать и после. Будь ей дело до балета, она бы привела себя в форму. А могла бы избавиться от меня и выбрать танцы. Почему же не избавилась? Я бы так и поступила.

Наконец меня рвет. Почти ничем, водой, но на пол кое-что проливается. Большую часть я удержала внутри. Потом долго принимала душ и отчищала дверцу шкафа. Надеюсь, я не терла слишком сильно и не оставила следов.



Сворачиваюсь на кровати, без платья, с мокрыми волосами, без всякого желания идти на дурацкую вечеринку Квонов. Стараюсь ни о чем не думать, но мое открытие слишком яркое, слишком… большое. Я никак не могу его переварить. Я хотела всего лишь слизнуть с торта крем, а мне отрезали огромный кусок. А я ведь не ела годами. Или, может, ни разу в жизни. А теперь передо мной поставили шоколадный торт, и это… это слишком.

– Ты готова, И Джун?

Мама вернулась из магазина. Я уже должна быть чистой и одетой, но вместо этого я лежу, завернутая в полотенце, в позе эмбриона на слишком жесткой кровати. Не отвечаю ей.

– И Джун! Пора идти!