Хрупкие создания

– То послание на зеркале. Фотография со мной и Анри в Свете. Голые фото на Валентинов день. И это отвратительное печенье. Ах да, а еще медицинская справка. Ты украла документ из офиса медсестры Конни.

– Фото? Справка? Печенье? – Она произносит это таким тоном, словно мы обсуждаем лепреконов и единорогов – выдуманные вещи. – Что ты несешь? – выплевывает она.

– Ладно тебе. Я знаю, что ты меня ненавидишь.

– Вот это новости. Потому что я тебя не ненавижу.

– Тогда зачем ты все это делаешь? И ведь с самого начала. Издеваешься надо мной.

Ее спокойствие только усиливает мой гнев.

– «Издеваешься надо мной». – Бетт передразнивает меня, словно мы в детском саду и она сломала все мои цветные карандаши. – Я ничего не знаю ни о справке, ни о фото. О печенье слышала, но это не я. Терпеть не могу тараканов. Но хорошо. Да. Остальное – зеркало, фото с Анри… Это все я. Хотела напомнить тебе, кому на самом деле принадлежит Алек. И школа тоже. Но тебе досталась роль феи Драже. А потом и Жизель. Так что не надо завидовать. Ты победила. Не стоит беспокоиться на мой счет. – Ее голос звучит устало.

– Что, вот так просто? – Мой собственный голос дрожит. Руки тоже. – Ты можешь творить все что угодно, потому что у тебя выдался плохой год? Можешь издеваться надо мной, потому что я тебе не нравлюсь? И потому что я нравлюсь Алеку? Нельзя так дерьмово со мной поступать!

Я и не знала, что умею ругаться. Бетт вздыхает, словно я нашкодивший ребенок, смотрит на свое отражение и выдает:

– И что ты собираешься делать? Натравить на меня свое гетто? Избить, чтобы получить ответы?

В моих глазах – буря. Я в жизни никого не била – и никто не бил меня, – но сейчас я очень хочу ее ударить. Так, чтобы от моей руки на ее коже остался след. Слово «гетто» звенит во мне. Хочу прокричать, что никогда не была в гетто. Сердце, кажется, вот-вот остановится – трепещет, как крылья колибри.

– Прекрати сходить с ума, – говорит Бетт.

Я делаю пару глубоких вдохов и внезапно чувствую, что я выше всего этого. Я – настоящая балерина. И у меня все под контролем.

Бетт ухмыляется, будто этот раунд остался за ней. Я достаю из сумки фотографии и бросаю их на пол. Фотографии ее груди, бедер, рук Алека на ней, его довольного взгляда в камеру усеивают зал. Она тут же узнает их.

– Где ты их взяла? Ты рылась в моих вещах? Это личное.

– Прекрати сходить с ума, Бетт, – передразниваю ее.

Она бросается подбирать фотографии, но я отпинываю их подальше.

– Попробуй сказать, что это не ты. У меня есть еще.

И я ухожу, оставляя ее ползать по полу.





26. Бетт




Я две недели провела дома, чтобы меня не доставали обвинениями в издевательствах над Джиджи. Коменданты слышали, как она орала. Немного поднажали – и вот она уже рассказывает обо всех шуточках, которые над ней сыграли. Это главная тема последних полутора недель. До сих пор понять не могу, кто подкинул ей мои фотки с Алеком, я ведь храню их в комнате. Элеанор тогда гуляла со мной. О них знал только Уилл. Конечно, теперь он меня ненавидит, но когда-то мы были близки – как брат и сестра. Неужели он бы так поступил со мной? С Алеком?

Нам всем пришлось разговаривать со школьным психологом и комендантами насчет хулиганства. Уж лучше я буду иметь дело с самой большой задирой в моей жизни – моей мамой, – чем со всеми ними. А ведь хуже всего она ведет себя на семейных праздниках. И сейчас как раз Пасха.

Зал для танцев в доме обустроили, когда мне исполнилось двенадцать. Часть подвала увешали зеркалами, постелили на пол специальное покрытие, установили станок и несколько потолочных вентиляторов. Так что в выходные дома я не отдыхаю, а занимаюсь. Всегда. И теперь со мной нет Алека, на которого можно было отвлечься. Никаких прикосновений и украденных поцелуев в комнате с зеркалами. Эти моменты помогали мне пережить ужасные воспоминания обо всех тех часах, что я проводила в подвале, но без него они снова обрели надо мной власть.

– Ты скоро в душ? – кричит Адель, и так я понимаю, что солнце уже садится.

Здесь, внизу, нет окон и нет никакой связи с реальным миром. Даже часов. Адель разрешили не заниматься утром. Она помогает матери с готовкой и пасхальной атмосферой, а меня отправили вниз, чтобы «я не потеряла свою жалкую роль, раз я пролетела с Жизелью».

– Скоро! – кричу в ответ, но уж лучше сломать лодыжку, переусердствовав у станка, чем выйти на семейный ужин и улыбаться. На нем будут мои бабушка и дедушка, все мои ужасные двоюродные братья и сестры из Джерси и Коннектикута и, конечно, весь клан Лукасов. Я умоляла маму не приглашать их, ведь мы с Алеком разошлись, и теперь он влюблен в другую.

– И кто в этом виноват? – спросила мать.

– А кто виноват в том, что отец от нас ушел? – выпалила я в ответ.

Адель вскрикнула, как мышь, на которую наступили. Да я и сама задохнулась от этих слов: такое частенько случалось, когда мысли, о которых следовало промолчать, сами рвались с моего языка. Я привыкла, что могу быть жестокой в школе, и забыла, что дома так лучше не поступать.

Мать не ударила меня, но явно этого хотела. Вместо этого она промаршировала в кухню, в «алкогольный закуток» – там никто не ел, а она складировала в нем выпивку. Это самое худшее, что мать может сделать, – показать, что напивается именно из-за моего поведения.

– Молодец, Бетт. – Адель поморщилась. – Завязывай с таблетками. У нас уже есть пьяница в семье, нам не нужна еще и наркоманка.

И тогда я ушла вниз. Мать и так бы меня выпроводила, но я скорее буду тренироваться до изнеможения, чем иметь дело с моей пьяной злой матерью.

Тренькает телефон – уже восьмой раз за утро. Это Анри без конца строчит сообщения – наверняка с просьбами о перепихоне. Но я больше не совершу подобной ошибки. Предпочту помереть здесь от изнеможения. К тому же не думаю, что он в самом деле кому-то что-нибудь расскажет. Он уже распробовал меня и стал частью команды Бетт. Надеюсь.

Тренирую равновесие на цыпочках, прежде чем пойти в комнату и открыть шкаф, полный одежды, которая все равно не заставит Алека снова меня полюбить. Несмотря на предостережение Адель, глотаю маленькую таблетку, завязываю ленты на пуантах и натягиваю гольфы на колени. Прошлым вечером я прикладывала к ним лед, но они все равно болят после долгих часов тренировок. Обычно я не обращаю на это внимания. Но старая травма дала о себе знать, и я не могу понять, отвлекает ли меня физическая боль или воспоминания о ней.


Никто не знает о моем колене, кроме мистера К., который и заметил, как я стараюсь его не нагружать. Я была тогда на индивидуальном с ним уроке, в прошлом году, и он дотронулся до кожи над моей коленкой пальцем, который поцеловал. И я тут же соврала, что мне слегка полегчало.

Но сегодня колено гудит от боли – кажется, она вот-вот прорвет колготки и под ее тяжестью я упаду и не смогу подняться. Может, это все психосоматика. Пытаюсь разглядеть в своем отражении признаки безумия. Я выгляжу напуганной, но не безумной. Значит, мне действительно больно.

Боль – это лишний вес. Очередная мудрость от Адель.

Она приходила ко мне в больницу, в то Рождество, когда от нас ушел отец, и показала мне шрам под волосами, который я никогда не замечала. Она ударилась головой, когда только-только начала заниматься в балетной школе.

Не знаю, что и думать обо всем этом, но боль становится почти невыносимой, когда я наконец поднимаюсь на цыпочки. Танцевать я в таком состоянии не смогу. И я сажусь на пол, чтобы размяться, но вместо этого тону в воспоминаниях.

Отец ушел без предупреждения, и мать, которая всегда любила балет и тот факт, что мы с Адель делали в танцах успехи, вдруг перенесла свое увлечение на новый уровень. Она с нас не слезала. На Адель это почти никак не сказалось: она была в идеальной форме и танцевала уже давно, чтобы обрести способность справляться с маминым напором даже на праздниках. Мне же было двенадцать, я еще только становилась девушкой, готовилась превратиться из маленького херувима в Клару из «Щелкунчика». В школе следили за всеми моими приемами пищи и репетициями. Каждая растяжка, каждый прыжок, каждое новое умение отмечали Морки и другие учителя. Мама не знала правил. Ей дела не было до того, как именно девочка проходит через свое взросление. Вечерами она плакала об отце в большой спальне, а я пыталась затащить ее в свою комнату, чтобы посмотреть старые мюзиклы на экране компьютера. Днем она пила белое вино и издевалась надо мной.

Сейчас я лежу на спине и подтягиваю ногу к лицу. Аккуратно сгибаю ее, и на этот раз боль приятная. Я не позволяю себе впасть в истерику. Пальцы трясутся. Мне нельзя было нырять в воспоминания.

В то Рождество я голодала. Мама опустошила холодильник, оставила только яблоки и зелень. По утрам она кормила меня яйцом и половиной британского маффина, но потом я могла позволить себе только кофе, зелень и энергетический батончик на ужин, если ей лень было варить куриную грудку. Она морила меня голодом и заставляла тренироваться – гораздо больше, чем в школе. Энергии не хватало.

Все повторилось и на Пасху: она заперла меня здесь, в подвале, на весь день. Бывало, меня тренировала здесь Адель, иногда – учительница на пенсии. Уже тогда я знала о своем теле все. Знала, когда нужно потянуться больше, когда стоит сделать паузу, а когда – жать до упора. Но мать не верила мне, а я боялась ей возразить. Я ведь была такой маленькой. И она давила на меня и давила, и колено не выдержало, а сама я так ослабела, что подхватила пневмонию. Я провела вторую половину рождественских каникул на больничной койке.

Я была рада даже игле в своей вене, ведь она давала мне необходимое количество глюкозы. Я чувствовала ее холодное, призрачное движение под кожей и думала: «Наконец-то».



Выпрямляю ноги, чтобы сравнить форму коленей. Да, есть небольшая припухлость, но это не страшно. Доктор предупреждал о развитии хронического заболевания, и каждые несколько месяцев я подмечала новый оттенок боли.

Так больно мне не было давно. Но в праздники, в этой студии, дома, колени словно вспоминают о боли и сами к ней стремятся.

Узнаю Адель по легким шагам на лестнице. Мамины – скользящие, неуверенные, тяжелые. Адель же ходит как и подобает балерине. Она ступает на цыпочках, словно забыла, как это делают нормальные люди. Я боюсь этого. Боюсь стать как Адель. Боюсь не стать ею. Обе мысли одинаково ужасны.

– Бетт, собирайся уже. – Ее брови взмывают вверх, когда она видит мою ногу. – Ох, милая, опять колено?

Она пристраивается рядом со мной на полу и поднимает мою ногу, как новорожденного младенца. Адель не волнует моя личная жизнь, наша мать, мое разбитое сердце или проблемы в школе. Но до моего тела ей дело есть. Когда мне больно, она всегда рядом и пытается сделать все, чтобы мне стало лучше. Так сестра показывает свою любовь.

– Ничего страшного.

Говорю одно, а думаю другое: от боли хочется потерять сознание. Или это оттого, что вечер мне придется провести с матерью и Алеком?

– Ходить можешь?

– Конечно, могу.

– Я не знала, что колено все еще беспокоит тебя. – Адель проводит пальцами по припухлости. – Мне так жаль. Так жаль, что я позволила…

У Адель на лбу есть одна маленькая морщинка. И я знаю, она появилась после того самого Рождества. Адель могла бы остановить маму, но не понимала, насколько все серьезно.

Сестра поднимает меня на ноги.

– Помочь с душем?

– Я правда в порядке. Оно скоро пройдет, обещаю. – Я улыбаюсь.

И зачем так храбриться? Ведь я могла бы не ходить на ужин и просто остаться в комнате. Но уже поздно. Адель видела, что ходить я могу и лишь чуть больше, чем обычно, налегаю на поручни, поднимаясь по лестнице.

Мы поднимаемся на первый этаж, и Адель тут же отвлекается на маму, которая пытается открыть бутылку вина, но зато одета в свое лучшее платье от Шанель и выглядит достаточно по-семейному и по-праздничному.

– Надень то черное платье, Бетт. – Мама не замечает мою хромоту, не видит, как Адель поглаживает мне спину. – И сделай прическу. Думаю, крупные кудри пойдут. Устала уже от этих пружинок вокруг твоего лица. Это некрасиво. Тут нужен объем.

Адель делает для меня ледяной компресс, мама морщится, глядя на нее, словно это прихоть какая, и даже не спрашивает, зачем мне лед. Лукасы сообщают, что не придут на пасхальный обед, в последнюю минуту, и теперь мама наговаривает на его новую жену. Хотя она ее даже не знает.



Я возвращаюсь в школу до того, как пробивает семь. После встречи с Адель я знаю, что должна сделать. Переодеваюсь в леотард и танцевальную юбку и иду в офис мистера К., который находится между студиями на первом этаже. Не знаю, почему я вдруг так осмелела, но я снова стала самой собой. Прежней Бетт. И я должна рискнуть.

Стучусь, хотя сквозь стекло и так вижу, что он на месте.

– Мистер К., найдется минутка? – Заискиваю, совсем как крысята.

Он машет мне рукой, и я опускаюсь в узкое кресло.

Офис не изменился: деревянные полки с русской литературой, портреты балетных мастеров и танцоров, трофеи с соревнований, его собственное фото на сцене Мариинки, тусклые лампы – в слабом свете легче спрятать маленький бар с водкой (об этом мне рассказала Адель).

Кладу руки на колени и чувствую себя почти как дома.

– Бетт, что ты хотела? – В приятном баритоне мистера К. сквозит недовольство.

Поднимаю взгляд – в глазах моих стоят слезы. Он смотрит прямо на меня, и у меня подскакивает адреналин. Это рефлекс: два года пристального внимания и слежки. Не то чтобы мне нравилось, когда его губы приближались к моей шее, а руки задерживались на талии во время репетиций. Но когда мистер К. в самом деле на тебя смотрит, это так… Даже Адель согласна, что это что-то, а ведь она получила от него куда больше нежелательного внимания. Помню, как находила сообщения от него на ее телефоне: он звал ее своей милой крошкой, назначал встречи в странное время. Она отвечала сухо, но я знаю: Адель не возражала. Под всей этой колючестью мистер К. довольно красив: ему едва исполнилось сорок, он следит за своим внешним видом, ухаживает за волосами и бородой. На старых фотографиях со сцены он так обаятелен, харизматичен. Наверняка многие задумывались, как у него получается сохранять столько энергии вне сцены. Но когда я спрашивала об этом Адель, она краснела и меняла тему, бормоча что-то типа «мистеру К. нравятся женщины, которые выглядят невинными, но на самом деле сильны, – особенно на сцене».