Хрупкие создания

– Может быть.

– Ты непохожа на Бетт и потому нравишься мне. Может, составишь ему достойную пару.

Он перекладывает пакет со льдом на колено и поправляет волосы. Джун за глаза называет его Морковкой. Из-за цвета волос, конечно.

– Да, может, вы будете хорошей парой… – повторяет Уилл.

– Ну да… – Не представляю, как я должна на такое реагировать.

– Бетт – та еще сучка. Абсолютная пустышка. И это она написала ту хрень на зеркале. Я эту розовую шанелевскую помаду везде узнаю. Она бы в ней спала, если бы могла. Считает, что ей дофига идет.

– Правда? – удивляюсь я, хотя и так догадывалась, что это она.

– Да ладно тебе… Передо мной-то не юли. Ты ее тоже подозревала. Мы все подозревали. – Уилл пытается выглядеть обеспокоенным, но в то же время улыбается. – Это ее почерк. Поверь. Все подколки так или иначе связаны с ней.

В этом есть смысл. И раз уж это Бетт оставила мне послание на зеркале, то что помешало бы ей повесить нашу с Анри фотографию или мои медицинские записи в Свет? Может, стоит с ней поговорить?

– Зачем она это делает?

– Я даже оправдать ее толком не могу. Или обвинить во всем ее чокнутую семейку. Дело в том, что эта школа… – Уилл окидывает взглядом стены, словно опасается, что они подслушают его откровения. – Тут все показывают свое худшее лицо. Это место словно взывает к нашей темноте. Даже я делал то, чем совсем не горжусь. – Он перекладывает лед на другое колено и продолжает: – Может, виноват балет. Не знаю… Здесь ведь есть место только для одной звезды. Остальные не имеют значения. Они только фон, милые украшения. Бетт всегда была здесь звездой. Как ее сестра. Наследственная слава, все такое. Пока ты не появилась, конечно. Мне это нравится. Нравится, что ты – другая.

Вот оно. Опять это слово.

– Другая – в смысле черная? – Лучше спросить напрямую.

– Нет. – Уилл качает головой и смеется. – В смысле, ты не пойдешь по головам, чтобы забраться наверх. Ты просто хорошо танцуешь. Тебе не нужно строить козни. Ты не отчаялась. Ты – не Бетт.

– Тогда почему все ее так любят? Даже Алек.

Уилл тяжело вздыхает:

– Они были вместе столько, сколько себя помнят. С самого поступления. Мне пришлось уживаться с ними как с парой лет с шести.

Представляю шестилетних Бетт и Алека – два маленьких блондина, идеально подходящих друг другу. В животе неприятно холодеет. Не хочу соревноваться с ней и в этом, мне достаточно студии и сцены. Я такая глупая. Мы с ним никак не можем быть вместе. Нужно сейчас же прекратить о нем думать.

Уилл рассказывает об их детстве. Я вспоминаю, как мама завешивала стену моими фотографиями: непослушные локоны, коричневая кожа, яркие щеки, заляпанные грязью и песком платьица и краска на руках. Я – не из тех, кто может стоять рядом с Алеком. А вот Бетт может. Мы с Алеком – как два неподходящих друг другу кусочка пазла.

– Ты… ты для него целый мир, Джиджи.

Уилл старается изобразить участливую доброту, но почти у самой поверхности в нем кроется горечь и в то же время удовлетворение. Глаза блестят, а уголки рта чуть подняты.

– Каково это? – вдруг спрашивает он.

– Что именно? – сдвигаю брови.

– Быть рядом с ним вот так?

Я не нахожу ответа. И никак не могу понять, о чем думает Уилл. Пытаюсь сказать хоть что-то, но не выдавливаю ни звука.

На столе звенит телефон. Появляется комендант.

– Джиджи, твоя тетя почти здесь, – говорит она.

– Будь осторожна. С Алеком. Да и со всеми.

Уилл встает и уходит, а я остаюсь, голова гудит от кучи новых открытий, и эхом звучит предостережение. Мозг плывет – цветочный запах одеколона слишком сильный. По спине пробегает дрожь.

Тетя Лиа выходит из лифта.

– Ну что, готова, дорогая?

Она сжимает меня в объятиях, чуть раскачивая – как и всегда. Ее волосы пахнут совсем как мамины – маслом ши и цитрусовыми. И в этот момент меня накрывает жуткой тоской по дому, по воскресным завтракам, аромату папиного кофе и звуку его голоса, когда он читает вслух газету – для матери, которая рисует.

Тетя Лиа расписывается в книге учета у охранника за то, что забирает меня, и мы идем к метро. Она держит меня за руку, совсем как тогда, когда я была маленькой, и я позволяю ей. У нее такие же руки, как у мамы, – тонкие коричневые пальцы и пара веснушек на одном из них, недалеко от ногтя. Ветер приносит запахи земли и листвы. Вот бы пойти в парк, а не к доктору, который так благосклонно согласился принять меня в субботу.

Мамы толкают впереди себя коляски. У входа в метро запах жареных каштанов становится почти невыносимым. Мы спускаемся к поездам. Тетя Лиа сжимает мою ладонь.

– Замечталась что ли? Какая-то ты тихая сегодня. Как дела в школе? Как танцы? Мальчики? – Мы проходим через турникет и ждем поезд. – Там вообще есть такие, которым девочки нравятся?

Я смеюсь:

– Конечно. Это ж стереотипы…


Думаю об Анри и Алеке, о том, как мистер К. их загонял, чтобы взрастить в них мифическую русскую маскулинность. А потом вспоминаю Уилла и как к нему относятся из-за того, что он гей. Ему никогда не дадут танцевать главную роль, только не в этой школе, будь он хоть в три раза лучше всех остальных. Интересно, думают ли так же и обо мне? Из-за моего цвета кожи?

– И как ты? Ну, чувствуешь себя после занятий?

– Нормально.

Незачем отвечать развернуто. По голосу понятно, что она волнуется. Мне и родителей хватает.

– Я в порядке, – повторяю.

Вопросы тети тонут в шуме приближающегося поезда. Мы едем до Таймс-сквер. Людей здесь целая куча, в меня постоянно врезаются, и я стараюсь не отставать от тети Лиа. Повсюду сверкают рекламные щиты. Залипаю на плакаты бродвейских постановок. Я так ни разу и не видела ни одной. Я вообще мало что видела в этом городе – только местность возле школы и квартиру тети в Бруклине. Она постоянно зовет меня на прогулки, но я слишком занята – занятиями и репетициями. И еще Алеком. Но этого ей знать не стоит.

Следую за ней сквозь толпу людей. Мужчины и женщины протягивают мне всякие ненужные вещи, просят купить. Другие выпрашивают мелочь. У толпы свой пульс, свой ритм, свои волны – и они толкают нас в сторону сердца Таймс-сквер. Мы сворачиваем с Бродвея. Подходим к офису доктора, и я как наяву чувствую запах йода, холод инструментов на груди и слышу писк машин. Ладони потеют, сердце сильно стучит. Здесь, в Нью-Йорке, я еще ни разу не была у врача. Да и в Калифорнии, до отъезда, была давно, в августе.

– Не волнуйся, все быстро закончится, ты и не заметишь. – Тетя Лиа гладит меня по спине. – Обещаю.

Внутри я стараюсь не глазеть по сторонам.

– Тетя подождет за дверью, а ты пока переоденься, – просит медсестра. – Доктор Ханна уже ждет тебя.

Она достает из ящика бумажную накидку и кладет на стол. Не могу на нее даже смотреть, ведь совсем ничего не скрывает.

– Та сторона, что более открыта, – перед, – напоминает медсестра и закрывает дверь.

Я переодеваюсь. Заходит доктор, а потом и тетя.

– Хочешь, чтобы я осталась, дорогая?

Киваю. Она садится у двери.

– Здравствуй, Жизель, меня зовут доктора Ханна, – представляется мужчина в белом. Он поглаживает свою густую черную бороду.

Я прикрываю грудь и жму ему руку.

– Приятно познакомиться. – Он достает стетоскоп и греет его. – Значит, ты балерина?

– Да.

Он руками показывает, чтобы я убрала руки – так он сможет послушать мое сердцебиение.

– Волнуешься?

Я снова киваю.

– Не стоит. Ты ведь такие процедуры уже миллион раз проходила. – Доктор кладет руку мне на плечо. Он прав: я переживаю их каждые шесть месяцев с тех пор, как родилась.

– Расслабься. – Он хватает трубку с полки. Она пахнет латексом. – Отодвинь-ка накидку.

Краснею. Смотрю в потолок и опускаю руки. Он мажет противной прозрачной мазью чуть пониже ключиц. Каждый раз, когда его руки приближаются слишком близко к груди, у меня холодеют ноги. Доктор кладет электроды, похожие на маленькие чашечки, мне на кожу. Нажимает кнопки на машине у стола. Монитор загорается – как у компьютера, – и я вижу сверкающую линию моего сердца. Сменяются цифры, и машина издает странный звук, который напоминает мне о морском бризе в Сан-Франциско, только электрическом. Доктор говорит со мной о балете, о том, как ходил на «Лебединое озеро», но я слышу только электронный шум. Пытаюсь успокоиться, чтобы машина не показала ничего странного. Если сердце поведет себя как-то необычно, мне запретят танцевать. Скажут, что это слишком рискованно. Слишком опасно. Слышу голос отца:

– Пирожочек, будь осторожнее. Ты не такая, как все. И это хорошо, конечно, хорошо! Но и плохо тоже.

Диагноз мне поставили еще в младенчестве и тогда же сделали операцию, но я не понимала всей серьезности происходящего, пока не попробовала впервые потанцевать. Мне было четыре. Родители записали меня на чечетку и балет, и когда мне пришлось отбивать ритм в туфлях с металлическими подошвами, я раскраснелась и упала. Учителя ничего такого в этом не увидели, просто подали мне стакан воды и посоветовали отсидеться, но потом рассказали об этом случае родителям. Помню, как мама подхватила меня на руки и сразу же потащила в больницу, даже отца не подождала. Ему пришлось ехать следом за нами на такси. Я читала журналы несколько часов, а потом рыдала, когда врачи приставили ко мне свои холодные металлические инструменты. Казалось, это было так давно, но на деле я все та же маленькая испуганная девочка.

Доктор Ханна щелкает кнопкой. Я больше не слышу своего сердца.

– Вот и все, молодец, Жизель. Одевайся, а потом заходи в офис, я распечатаю твою ЭКГ.

В кабинете он – воплощение профессионализма, и я стараюсь казаться такой же.

– Что ж, Жизель, думаю, не стоит напоминать тебе лишний раз, что за твоей болезнью, дефектом межжелудочковой перегородки, нужно постоянно следить.

И почему он не называет вещи своими именами? Сказал бы проще: «Дыра в сердце – это фигово».

– Сегодня ЭКГ не очень чистая, но ничего особо страшного. Рекомендую избегать стрессовых ситуаций и выматывающих…

– Я должна танцевать, – перебиваю его я.

– А сколько часов в день ты обычно танцуешь?

Я пересчитываю все в голове: утренняя тренировка, репетиция в образе, репертуар и общая репетиция.

– Часов шесть.

И по выражению их лиц я понимаю: нужно было солгать.