Хозяин теней

Серлас думает наведаться в город к знахарке – на свой страх и риск в одиночку посетить ее дом и выпытать у старушки, какие снадобья она дает Нессе и от какой хвори спасает.

– Не задерживайся слишком долго, хорошо? Сейчас рано темнеет. – Жена провожает его до порога и на прощание кладет ладонь на спину; пальцы легко проходятся по острым углам лопаток, и их тепло ускользает, как мимолетный ветер.

Серлас уходит, не оборачиваясь. Впервые он не говорит ей всей правды, страшась, что Несса вновь попытается утаить от него самое важное.

До города ему приходится идти около получаса. Он старается успеть до заката: быстро минует то самое поле, где на обратном пути собирается скосить немного травы для коровы – здесь же приходится бросить косу в надежде, что сегодня никто уже не явится, – и спешит дальше, то поднимаясь, то спускаясь по узкой тропке.

Дорога ведет его вдоль берега, потом сворачивает направо и огибает вековой дуб – широкая крона отбрасывает тень, которая на закате дотягивается до главных городских ворот. Изумрудные листья шелестят на ветру, словно вторят сердитым шагам Серласа, когда он проходит мимо. Скорее, скорее. Справиться бы с делами до темноты, чтобы Несса не волновалась.

По главной улице он идти не решается – сразу за воротами сворачивает налево, в подворотни, и тени косых домов скрывают его от посторонних глаз, пока узкий проулок не приводит в тупик.

Теперь он заперт между высоким забором из частокола, неприметной дверью в неизвестном доме и покосившимся зданием старой городской таверны, чей хозяин давно разорился, но продолжает спаивать бедняков. Серлас оборачивается, подумывая, не вернуться ли назад, но его вдруг прошибает холодный пот и охватывает паника, словно его преследуют. Однако за спиной никого нет, а впереди только зеленый узор плесени на старом доме – он здесь один, бояться нечего и некого. Но беспокойство терзает Серласа еще несколько мгновений, которых хватает, чтобы принять решение.

Он толкает плечом первую попавшуюся дверь и входит внутрь, оказываясь в капкане терпкого дыма, стойкой вони дешевых духов и пота, – так пахнут продажные женщины, которые ходят по тавернам и соблазняют мужчин откровенными нарядами из блестящих тканей и кружев, развратным видом и голодными взглядами.

Серлас никогда не бывал в борделях, но сомнений все меньше – это продажный дом, приютившийся прямо под боком гнилой таверны старого Джимми. Теперь ясно, как старик держится на плаву и чем торгует вместо хорошего джина.

Серлас стоит посреди безлюдной комнаты с одиноким креслом, стулом и столиком, виднеющимися из-за траченного молью бархата в дальнем углу. Ему здесь не нравится. Душно, пыльно, крепко пахнет телами нескольких сотен людей сразу. От смеси запахов кружится голова, все пространство кажется затянутым в кричаще-алое сукно. Серлас отступает обратно к двери и неуклюже спотыкается о ковровую дорожку.

– Не убегай, раз пришел, господин, – раздается вдруг из скрытого шторой угла. Серлас испуганно ахает, подавляя трусливое желание развернуться и сбежать самым несвойственным мужчине образом.

– Простите за вторжение, – говорит он. Тяжелая ткань скрывает говорящего, и Серлас не может его видеть. По низкому голосу с хрипотцой, присущей курильщикам табака, ему кажется, будто это мужчина.

Штора сдвигается в сторону, и в свете трех слабых настенных ламп становится различима фигура женщины средних лет.

На ее смуглом лице выделяются чернющие глаза. Она смотрит на Серласа и улыбается ярко накрашенными пухлыми губами. Напудренная, чтобы скрыть многочисленные морщины на лбу и шее, она будто с трудом втиснута кем-то в платье из потертого бархата винного цвета и обернута узорчатой цветастой шалью. Смоляные волосы собраны в пышный узел на макушке, и оттуда выбиваются спутанные пряди. В ушах, на запястьях и пальцах – позолоченные кольца.

– Не извиняйся, господин. За поиски пути прощения не просят.

Серлас обескураженно смотрит на нее в ответ. Продажных девиц он видел, хоть и издалека – ближе подходить боялся, не хотел привлекать к себе их интерес. Но на подобных женщин эта совсем не похожа.

– Я забрел сюда случайно, – бормочет он и мнет в руках свою потрепанную шляпу, поля которой были истерзаны еще до того, как он стал ее владельцем.

– Все так говорят, – ухмыляется женщина. – Да только господин не из их числа. Тебя сюда ноги привели не случайно.

Ее речи кажутся Серласу странными и немного пугающими. Обстановка тоже не располагает к дружеской беседе. Ему следовало бы уйти, вернуться к началу пути и отыскать другую дорогу, а сюда не возвращаться даже мысленно. Ему здесь не место.

– Присаживайся, господин. Вижу, что беспокоит тебя тяжкая дума. Позволь мне облегчить ее.

– Чем вы можете мне помочь? – спрашивает он и отчего-то не уходит, как хотел за миг до этого. – Вы меня даже не знаете.

– Да, – кивает загадочная особа. – Но и ты себя не знаешь, не так ли? Видишь, мы с тобою сейчас на равных.

Наверняка она слышала о Серласе из городских сплетен. Маленький неприметный Трали давно не потрясали новости, подобные его появлению, и мужчина без имени известен всем жителям от мала до велика. В дешевом борделе, к тому же, сплетни обычно обрастают еще более пышными подробностями, так что эта женщина могла знать побольше самого Серласа.

– Если одолевают сомнения насчет золотых, то не бойся, господин, – лукаво улыбаясь, мурлычет она. – С тебя не возьму ни монеты.

– Почему вдруг? – удивляется Серлас. Он и не думал о деньгах, но теперь она завладела его вниманием больше прежнего. Странная цветастая женщина, укутанная в сотню слоев ткани, от которой веет пряной тайной, смотрит на него и продолжает завлекать в темный омут своих глаз.

– Ты ко мне случайно забрел, как сам говоришь. А таких судьба велит принимать и помогать.

«Гадалка», – понимает Серлас, совсем не чувствуя, что ноги его уже стали ватными и отказываются подчиняться. Он так и стоит между ее столиком за тяжелым занавесом и дверью, которая так предательски привела его сюда.

Что делает гадалка в этом притоне? Подобных ей изгоняют изо всех уголков католических земель Ирландии. Таких считают последовательницами колдовских учений, ведьмами, слугами сатаны, если они говорят правду, и обманщицами, которых следовало бы вздернуть за неподобающий образ жизни, если они врут. Что умеет эта? Притворяться и выманивать деньги или же заглядывать в душу, чтобы выуживать оттуда потаенную правду? И то, и другое – опасное занятие, и подвергаться чарам странной этой женщины Серласу не стоит.

Но она продолжает смотреть на него и улыбаться. И почему-то он подчиняется ее голосу.

– Садись, господин, твоя ладонь мне прошлое откроет, а мои карты будущее подскажут.

Серлас думает, что ничего хорошего из этого не выйдет, что он навлечет на себя беду, и лучше бы он просто забрел в бордель и показался там пьяной публике в компании какой-нибудь размалеванной девицы. Он садится в низенькое кресло с потертой обивкой под цвет драпировки, скрывающей женщину в фальшивых побрякушках. Та кивает ему и без спросу берет его ладонь в свои руки.

Что подумает Несса, вернись он домой с нашептанными словами гадалки?

– Вижу, сомнения терзают твои думы с тех самых пор, как ты очнулся ото сна, что древнее самого мира… – щурится гадалка, разглядывая его мозоли. Когда он только пришел в себя в незнакомом лесу, их было немного: они тянулись поперек ладони и повторяли очертания приклада ружья. После работ в поле и на огороде у дома прежние мозоли ушли, как и следы прежней жизни, и Серлас стал Серласом окончательно.

Несса сказала как-то, что выбрала это имя, потому что на гэльском оно означает «человек». Человек. Ни странник, скиталец, чужак, ни любое другое слово, каким одаривают его порой некоторые недружелюбные горожане. Новое имя нравится Серласу за простоту и лаконичность, оно кажется ему правильным и родным, словно с ним к нему пришла сама жизнь.

– Тебя зря разбудили, мой господин, ты свое в этом мире закончил, – говорит гадалка, и голос ее делается беспокойнее и тише. Она следит за линиями на ладони Серласа блестящими глазами, пока он рассматривает ее и хмурится тоже: что такого видит эта женщина, что ему недоступно? Какое знание о нем ей открывается?

Он одергивает себя, сердится. Негоже ему слушать темные речи странной дамы, пусть говорит она и саму правду. Не для его ушей эти наговоры. Отчего-то вспоминается тихий скрип прялки в руках Нессы.

– Тебя рука чужая из тьмы вывела, – цокает гадалка, не обращая внимания на то, как дернулась ладонь Серласа. Внутри скребется предчувствие чего-то пугающего, подобное тому, что настигло его в подворотне. Хочет ли он услышать причитания гадалки? Стоит ли им верить?

То, что она говорит, кажется злым наговором.


– Плохое дело сделала, вырвала тебя из земли с корнем и на новое место привела. Не твое это место, чуждое. Маешься ты, господин, без нужной опоры, чахнешь. Тебя земля не питает, как следует. Ай, нехорошее тебе дело сделала. Знала, небось, какую беду на тебя накличет, каким мукам подвергнет, а все равно вырвала. Не та рука тебе проводником в мир стала. Тебе бы дальше идти, своей тропой вслед за колесом следовать. Ох, запутался ты, господин, в капкан угодил.

Капли холодного пота стекают по шее Серласа и заползают под воротник рубахи. Он прирос спиной к спинке старого кресла и не может пошевелиться.

– Я зря пришел, миледи, – хрипло говорит он, и гадалка ухмыляется в ответ на вежливое обращение. К ней с такими словами никто и никогда не подходил. Правильно она поняла – этой заблудшей душе нужна помощь.

– Я тебе рассказала лишь то, что ты и сам знаешь. Задолго до моих слов знал, господин, с самого начала знал.

Она отпускает его руку и наконец смотрит Серласу прямо в глаза. Своими черными – в его светло-карие с золотинками, переливающимися в мерцающем свете ламп. Он вбирает в легкие тяжелый пряный воздух, весь пропитываясь чуждым, неприятным ему ароматом, и неожиданно для себя кивает.

Конечно же, он запутался. Он не знает, где его место, что кроется в прошлом, может ли он считать старенький дом Нессы своим домом. Трали чужд ему, горожане все так же относятся к нему с подозрением, так что он вынужден скрываться от них и приходить в город под вечер, блуждать подворотнями и темными переулками, лишь бы не вызвать очередных злых пересудов на базарной площади. Жена ему не жена, да и сам он – не муж ей. У нее своя жизнь, в которой ему не место.

А он любит ее больше, чем Бога, на которого надо бы уповать ради спасения своей заблудшей души.

– Я не знаю, откуда пришел, и где моя родина, – признается наконец Серлас, и гадалка охотно кивает ему, словно она одна во всем мире понимает, о чем он толкует.

– Ты не отсюда, но в свои края больше никогда не вернешься и забудешь о них, как о давнем сне, – говорит она, склоняясь к нему так, что ее многочисленные бусы на шее и браслеты на руках бряцают по столу. Серласу кажется, что сам воздух вдруг делается темнее и гуще, но понять, что предчувствие на сей раз оказывается правдивым, ему суждено многим позже.

Этот миг остается в его памяти смутным воспоминанием, которое обретет ясность лишь годы и годы спустя.

– Тебя сюда привела ошибка, мой господин, – изрекает вдруг гадалка и вздыхает, словно его судьбе следует сочувствовать, а его – жалеть.





V. Ведомый




Слова из уст женщины звучат хриплым предзнаменованием, думать о котором не хочется. Серлас невольно сгладывает набежавшую слюну – витиеватая фраза гадалки напугала его сильнее, чем он того бы хотел, – и отворачивается так резко, что огонек масляной лампы тревожно вздрагивает.

– Правду сказала, господин? – Она больше не улыбается и не лукавит. Взгляд ее серьезен и грустен, словно собственные слова не веселят ее, а печалят.

Серлас справляется с собой после трех длинных вдохов и выдохов.

– Нет. – Он разозлен и испуган. – Я не помню прошлого, миледи, откуда мне знать, правдивы ли твои слова.

– Я ничего нового тебе не открыла. Только то, что лежит на ладони.

Она поджимает пухлые губы и со вздохом берется за колоду потрепанных карт, которые ждут своего часа на столике по левую ее руку. Серлас смотрит на них с недоверием и боязнью. Он думает о том, что надо бежать – от этого места, от запаха множества потных тел, от женщины, что сулит только несчастья и беды. Ничего другого нельзя ожидать от прислужниц сатаны, ни одного доброго слова, которое оказалось бы правдой.

– Сбежать хочешь, – отрезает вдруг гадалка, и Серлас дергается, словно его поймали с поличным. – Понимаю, господин, страшно тебе. Да разве я что плохого делаю?

Возражения клокочут у него в горле, вслух звучит лишь слабое: «Не верю дьявольским силам». Гадалка склоняется над картами, но смотрит поверх них на Серласа, и оттого ее взгляд кажется еще темнее, таинственнее. Карты прыгают в ее руках с легким шорохом, но этот звук не приносит успокоения.

– Ошибаешься, господин, как и все, – кивает гадалка, тасуя колоду. – Силы, если они и есть, не злые и не добрые. Это помыслы людей делают с ними страшное. Ай, господин, я полагала, ты на сплетни и говоры не ведешься.

Почему-то Серласу становится совестно, будто укор в самом деле оправдан.

– Я не слушаю чужие разговоры, – отвечает он, как провинившийся юнец. – Но твои речи доверия не внушают, а это место…

– В это место тебя привели ноги, – отрезает гадалка. – Ты, без прошлого, о совете молишь, по глазам вижу. Так вот тебе мой совет.

Она раскладывает перед ним карты – те веером ложатся на старое выцветшее сукно рубашками вверх. Грязно-белые, с нарисованными по краям зелеными стеблями плюща, они скрывают тайну символов и значений, которые можно читать бесконечно долго, но так и не уяснить главного. Серлас убирает вспотевшие ладони под столик и сидит перед черноглазой женщиной, не смея дышать.

– Выбирай, господин. Десять карт тебе в руку лягут – десять из шести дюжин, не больше.

В голове Серласа бьется мысль – он не должен этого делать! – но гадалка сказала истину: ему нужен совет, он не знает, как поступить, он на перепутье, и каждый шаг дается ему с трудом. Пусть эта внезапная встреча будет Серласу знаком – прочь тревоги и наговоры!

– Я поступаю неправильно, – все же произносит он, прежде чем протянуть к колоде правую руку.

Карты у гадалки большие, едва помещаются в ладони. Края загнулись и истрепались так, что рисунок с них почти стерся. Но Серлас различает мелкие листочки на лозах плюща, а среди них – сохранившиеся символы. Треугольник, заключенный в полукружье месяца. Диск солнца с лучами-стрелами. Бутон тюльпана, изгибающийся в знак восьмерки.

Серлас тянет первую карту, следом – соседнюю, и прерывисто дышит. Гадалка наблюдает за ним молча и выглядит серьезной, хоть на лице ее и блуждает загадочная полуулыбка. Выбранные карты отправляются ей в руки – третья, четвертая, пятая… Когда приходит черед последней, гадалка не кажется даже притворно лукавой.

– Ох, бедный мой господин, сложная у тебя судьба… – вздыхает она. Первая карта ложится налево и открывает ангела в небе. Вторая оказывается по центру, но гадалка придвигает ее к себе. – Как я и говорила, ты свое дело на этой земле закончил, но тебя вернули. По чужой воле выдернули, а не по твоему желанию.

В центр стола ложится еще одна карта, поперек нее – следующая. Гадалка рисует кресты и картами, и руками, так что у Серласа двоится в глазах, а она хмурится, читая одной ей понятные знаки.

– Ты мечешься, маешься. И прошлое от тебя сокрыто, и настоящее. И каждый шаг твой – что в пропасть, что в гору, одна тьма перед взором… – Крестом ложится поверх третьей карты четвертая. – Ах, да только ты не сам идешь, ты ведомый. Не верь так опрометчиво, господин, от тебя многое скрывают.

Гадалка вдруг поднимает голову, впиваясь в испуганное лицо Серласа взглядом темных глаз, и только теперь он замечает, что рядом с правым зрачком белеет пятно, блестящий полумесяц, отражающий неверный свет ламп.