Хороший отец

– Сенатор, позволю себе заметить, что охрана кандидата в президенты – гораздо более сложная задача, чем охрана президента. Кандидаты требуют от Секретной службы невидимости. Они не хотят, чтобы их с избирателями разделяла стена. Кроме того, встречи с избирателями часто назначают в последнюю минуту, что не оставляет времени на подготовку.

– Это звучит как оправдание.

– Я не оправдываюсь, сенатор. Таковы факты. Агенты, охранявшие сенатора Сигрэма, – хорошие, добросовестные специалисты. Скажу правду: чтобы полностью исключить повторение подобных трагедий, нам нужно втрое больше людей, чем сейчас. Нам пришлось бы за три дня закрыть Ройс-холл и ежедневно прочесывать здание. Такой уровень безопасности невозможен во время политических кампаний, когда митинги назначаются за несколько дней, если не часов.

– Вы хотите сказать, что стрельба была неизбежна?

– Нет, – ответил Майлз, – но, чтобы ее предупредить, нам нужна была удача. Не повезло.



Мой сын родился в шесть вечера 9 апреля 19.. года. Весил шесть фунтов десять унций. Когда акушерка стала прочищать ему дыхательные пути, он железной хваткой вцепился ей в халат. Мы были в центре здоровья Сент-Джона, я там заканчивал резидентуру. Эллен рожала уже девятнадцать часов, и врач наконец провел кесарево по жизненным показаниям. Моего ребенка вырезали из матери под яркими стерильными лампами – первый разрез был сделан быстро, и первый крик послышался уже через несколько секунд. Я сидел рядом и шептал Эллен на ухо, успокаивая, – она все тянулась посмотреть на сына. Руки ей пристегнули в позе распятой. Нашего сына поднесли и приложили ей к щеке, потом жену укатили в палату приходить в себя, а я погнался за акушеркой. Мне было тридцать лет, я ночь накануне провел на вызовах и в сестринской чуть не уснул, стоя над кроваткой. В то же время я испытывал прилив энергии. Я стал отцом. У меня был сын. Своего отца я потерял рано. Рос, как и сенатор Сигрэм, с одной матерью. Откуда мне было знать, как должны себя вести отцы?

Дэниел таращил на меня огромные глаза. Он был теперь сухим и теплым, открывал и закрывал ротик, шевелил руками и ногами, освобожденными из околоплодной жидкости. В этот момент он был чистой надеждой. Идеей бессмертия. Любовь, которую я ощутил, была неразрушима. Все, что было в моей жизни случайного, стало целенаправленным. Все шаги укладывались в великий план мастера. Вся история Земли, все ее войны и катастрофы, голодные годы и потопы, вели к этому, единственному мгновению, к этому, единственному ребенку, лежавшему на мягкой простынке перед склонившимся над ним отцом.

Со временем он научится смеяться. Станет пить сок из кружки. Научится свистеть. Все будет новым. Глядя на меня, слушая мой усталый голос, он протянул крошечную ручонку. Он узнал меня, хотя никогда не видел. И я узнал его. Он был любовью, которую я тщился выразить всей своей жизнью.

В два года Дэниел три недели температурил. Лихорадка была дьявольским врагом, жестоким и беспощадным. Огромной печью, которую лекарствам удавалось пригасить, но не уничтожить. Мы каждый день надеялись, что болезнь отступила, и каждый день столбик термометра снова забирался на невозможную высоту: 104, 105, 106. Я был тогда резидентом, молодым и неопытным врачом. Болезнь Дэнни дала мне мотивацию. Я теребил коллег и корпел над медицинскими журналами. Чем дольше сохранялся жар, тем хуже были прогнозы, которые я перебирал в голове: лейкемия, Эпштейн-Барр, менингит… Мы с Эллен мотались от специалиста к специалисту. Врачи брали кровь, заглядывали ему в уши и орущую глотку. Дэнни был слишком мал, чтобы понимать, что происходит; слишком мал, чтобы видеть: родители лишь пытаются ему помочь, а не в союзе с мучителями. Ему в задний проход вставляли термометр. Прижимали язык шпателем. Ассистенты могучими руками запихивали его в холодные механизмы рентгена, ища затемнения в легких.

Мы так и не нашли диагноза, объясняющего все симптомы. Просто однажды все кончилось. Спала температура, и все стало как обычно. Педиатр объявил это величайшей тайной своей жизни. Мы с Эллен просто радовались. И Дэнни будто бы вышел из этого испытания, не переменившись. Бегал, играл и смеялся, как всегда. Но теперь, задним числом, диагност во мне гадал, не изменила ли та необъяснимая болезнь что-то в организме моего сына. Не вызвала ли глубинные изменения в мозгу, хромосомах, химическом балансе.

Потому что, даже будучи уверенным, что сын невиновен, я уже не мог скрывать от себя, что он не укладывается в общие представления о норме. В двадцать лет Дэниел был перекати-полем, замкнутым как отшельник. Цыганом, одиноким художником, который отрезал себя от общества и от всех человеческих связей.

Если раньше я знал его, знал его надежды и мечты, его мысли и чувства, то время прошло. Теперь он вел себя как незнакомец. Его поступки были симптомами общего заболевания – болезни Дэниела – и мне оставалось только верить, что, если я расшифрую эти симптомы, воспроизведу его решения, слова и поступки, распознаю их причину, я сумею понять сына.

Как ученый я знал: то, что мы называем личностью, – в действительности комбинация физических и физиологических факторов. Нами управляют гормоны и гены. Мы – продукты своего химического баланса: недостаток дофамина – и мы в депрессии, перебор – приближаемся к шизофрении. И потому, чтобы понять решения Дэниела, я должен был исходить из предположения, что часть решений принимали за него, что он был не только независимым носителем свободной воли, но и жертвой биологии.

Современная наука только начинает разбираться в сложностях формирующегося мозга. Возвращаясь к его детской болезни, я не мог не думать: что, если повышение температуры включило в моем сыне что-то такое, что в норме осталось бы выключенным? Что, если нераспознанная болезнь дремала в нем, чтобы со временем произвести невидимый глазу ущерб? Паразиты годами скрываются в тканях кишечника, чтобы однажды вырваться в организм и погубить его. Приступы малярии возвращаются, когда больной давно считает себя исцеленным. Что, если характер моего сына, его замкнутость и потребность в одиночестве – продукт не личности, а болезни? Могла ли болезнь сделать его убийцей?

Я сидел в гостиной, рассматривая старый фотоальбом, когда вниз спустилась Фрэн. В футболке, едва доходившей до бедер.

– Сколько времени? – спросила она.

– Поздно, – ответил я.

Она подошла к окну, выглянула за штору. Рубашка задралась, открыв круглые ягодицы.

– Расселись, стервятники, – сказала она.

– Славная попа.

Она обернулась и одернула футболку. На лице не дрогнул ни один мускул, но я видел улыбку в ее глазах.

– Чем занимаешься? – спросила она. – Ложись-ка спать.

Я покачал головой:

– Все равно через час вставать.

Она подошла, отобрала у меня альбом и села на диван, из скромности бросив подушку на колени. Перелистнула страницы.

– Мне всегда странно ее видеть, – заговорила она. – Твою бывшую. Она существует где-то, как суперзлодей. Моя Немезида. Смотрю на тебя и не понимаю, как ты мог жениться на такой женщине?

– На какой?

– Дерганой, неверной распустехе.

– Тогда мне это нравилось.

Она положила ноги на кофейный столик.

– Иногда мне кажется – зря нам позволяют выбирать себе мужа или жену. Моя сестра не станет встречаться с мужичиной, если за ним нет полицейского досье или комплекса жертвы. У моего отца шестая жена. Шесть жен! «Что ты все время женишься?» – спрашиваю я. Отвечает: «Как тебе сказать? Я оптимист!»

Я погладил ее по голове. Мой первый брак закончился тринадцать лет назад. Он ушел далеко в прошлое, как резидентура, и существовал в краткосрочной памяти только в виде фильма, который я много лет назад посмотрел раз-другой – хорошо запомнил, но никак с собой не связываю.

– Она была хорошей матерью, – сказал я, подумал и поправился: – Она делала все, что могла.

Фрэн листала альбом. Я придвинулся к ней, и она положила голову мне на плечо.

При виде фотографий семьи во мне мелькали вспышки чувств: гнева, страха… А бывают чувства постоянные – высочайшие взлеты, ссоры, прожигающие тебя до сердцевины. Легче вспомнить случившуюся десять лет назад автомобильную катастрофу, чем долгую поездку, которая к ней привела.

И все же я боролся с искушением взвалить вину на Эллен, демонизировать одинокую мать, растившую моего сына. Хотя у меня были основательные проблемы с Эллен и ее отношением к жизни, я признавал: мое мнение о ее родительских способностях – не более чем мнение. Главное, она любила Дэниела, всегда любила: яростно, может быть слишком яростно, – одинокая женщина, воспитавшая сына, которому слишком рано пришлось стать главой семьи.


Но и это было только симптомом, одним из факторов, определивших, кем стал Дэниел. Он не потому бросил колледж, что мать его слишком любила, как не потому пятнадцать месяцев прожил в машине, что отец в семь лет променял сына на Нью-Йорк.

Фрэн взяла меня за руку.

– Ты хороший папа, – сказала она.

Хотелось бы мне, чтобы это было правдой. Я опустил голову на спинку дивана.

– Алекса и Вэлли мы растили по расписанию, – напомнил я. – В полвосьмого в постель – и никаких. Отдых после завтрака, послеобеденный сон. Дэнни жил как кочевник: просыпался ночью, засыпал днем. Ничего постоянного.

– Думаешь, это на него повлияло?

– Трудно сказать. Думаю, он рано усвоил – ни на что нельзя полагаться. И время сна, и еда не постоянны. Родители тоже. Перемены неизбежны. Думаю, когда мы с Эллен разводились, она хотела, чтобы я забрал Дэнни, стал его опекуном. Но понимала, как это будет выглядеть: мать бросает сына. Когда получил работу в Колумбийском, я хотел его забрать. Моя мать жила рядом, и няню я мог бы нанять. Но Эллен не желала оставить меня победителем.

– Сука.

Она сказала это с улыбкой. Для нее это подтверждало то, что требовало подтверждения. Что она – лучшая жена, чем Эллен, и лучшая мать. Что я теперь счастлив. Что наша семья сохранится. Что этот брак будет для меня настоящим. Что она будет спать со мной рядом на небесах.

По лестнице на резиновых ногах спустился сонный Алекс.

– Спать не даете, – проворчал он. – Что за разговоры ночью?

– Простите, ваше величество!

Фрэн подвинулась, освобождая ему место между нами. Он ввинтился в щель и подтянул нас поближе. Ему всегда нравилась теснота: узкие щели, тяжелые одеяла.

– Это кто? – ткнул он в фотографию Дэнни.

– Твой брат, когда ему было столько же, сколько тебе, – объяснила Фрэн.

Алекс подтянул альбом поближе:

– Вы всегда знали, что он ненормальный?

– Почему ненормальный? – возразила Фрэн. – Что ты такое говоришь?

Алекс промолчал, рассматривая снимок.

– А это кто? – показал он.

– Ты сам знаешь.

– Эллен. – Алекс поморщился.

– Верно.

Он уронил альбом на пол и удобнее устроился между нами:

– Когда мы полетим, можно, я сяду у окна?

Фрэн потрепала его по затылку:

– Можете меняться.

Он зевнул и уткнулся носом ей в бок.

– Так и сидите, – приказал он нам.

Мы смотрели, как он засыпает. Дышит ровно, как маленький зверек. Младенцем Алекс любил спать на животе, прижавшись ротиком к матрасу. Мы никак не могли понять, как он дышит, но стоило перевернуть малыша, он разражался криком, так что приходилось снова класть его на живот. Небо за окном светлело. Скоро утро. Мы с Фрэн переглянулись. В нашем доме жила любовь, единение. То, чего не хватало мне в первом браке. То чувство, когда, что бы ни случилось, все хотят одного.

– Хотел бы я, чтобы это было и у Дэнни, – сказал я.

– Понимаю, – ответила она.



Джон Хинкли родился 29 марта 1955 в Ардморе, Оклахома. Отец работал в нефтяной компании. Мать боялась выходить из дома. Он вырос в Техасе и учился в далласской средней школе Хайленд-парка. В начальной школе был популярен как полузащитник футбольной команды. Однако в старших классах он все больше замыкался в себе. Часами просиживал один в своей комнате, играя на гитаре и слушая «Битлз». Родители объясняли это застенчивостью. Одноклассники говорили, что он был «незаметным». С их точки зрения, его все равно что не было.

В апреле 1976 года, в возрасте двадцати одного года он переехал в Лос-Анджелес, где надеялся стать автором песен. Самой популярной песней того сезона была «Нас свяжет любовь» («Love Will Keep Us Together») Кэптана и Тенниля. Пол Саймон исполнял «Пятьдесят дорог, чтобы уйти от любви» («Fifty Ways to Leave Your Lover»). Июньским вечером Джон купил билет в голливудский кинотеатр и посмотрел «Таксиста». В главной роли блистал Роберт Де Ниро, игравший Тревиса Бикла, полубезумного ветерана вьетнамской войны, влюбившегося в малолетнюю проститутку Айрис. Ее играла Джоди Фостер. В фильме Бикл начинает коллекционировать оружие и выбривает себе на голове ирокез.

Он ведет такси по ночным улицам.

– Двадцать девятого июня, – говорит он. – Надо вернуть себе форму. Сидячая жизнь губит тело. Насилие продолжается слишком долго. Отныне каждое утро пятьдесят отжиманий и пятьдесят подтягиваний. Хватит таблеток и вредной еды, разрушающей тело. Отныне – полная организованность. Каждый мускул во мне окрепнет.

Хинкли, открыв рот, слушал его из темного зала. Каждое слово словно было писано про него. Фильм кончается тем, что Де Ниро лежит на полу борделя с пулей в виске. Камера отворачивается от него и показывает сверху осторожно входящих в комнату вооруженных полицейских.