Хороший отец

Первые конспирологические теории появились очень скоро. Сигрэм был председателем комиссии по бюджетным ассигнованиям. В последние дни жизни он собирал голоса за билль, требовавший от администрации на 30 процентов урезать военные расходы. Еще он требовал назначить прокурора для расследования деятельности частных военных компаний, наживавшихся на конфликте. Такой билль положил бы конец бизнесу на войне. А потом Сигрэма убили. Голосование, состоявшееся через неделю после убийства, провалило билль, зато был принят новый, предполагавший лишний триллион долларов на военные расходы. Ясно, писали блогеры, что администрация, желая продолжать войну, должна была его убить. Или его казнил военно-промышленный комплекс, скрывая неоправданно высокие траты.

Появился капрал, клявшийся, будто видел Дэнни на секретной военной базе в пустыне Нью-Мексико за три месяца до Ройс-холла. Капрал Уолтер Ганновер якобы охранял тренировочный комплекс сверхсекретных частей особого назначения. Он говорил, что Дэнни привозили на базу в марте. Там, по словам Ганновера, сын обучался обращению с пистолетами и методам инфильтрации. Ганновер утверждал, что видел Дэнни шесть раз за три месяца. Его слова попали в несколько больших газет, их обсуждали по радио. Армия отрицала само существование такой базы. Ганновера проверили на полиграфе, но результаты оказались неясными. Тогда армия опубликовала его досье, и мир узнал, что он не только никогда не служил на базе в Нью-Мексико, но и был с позором отставлен с поста в Форт-Стоктоне за сбыт казенного бензина.

Кое-кто уверял, что военные подделали досье, чтобы скрыть правду, но большинство серьезных новостных агентств на этом закрыли тему. Эти статьи я, как и прочие данные по делу, вырезал и хранил вместе с распечатками комментариев онлайн. На отдельном листке в своем дневнике записал: «Нью-Мексико». Я составлял историю болезни. Каждый симптом, каждый результат анализа попадал в каталог. Так я выстраивал дифференциальный диагноз.

В августе в «Вашингтон пост» я прочел о пожаре в комнате для хранения улик в министерстве юстиции. Пропало несколько коробок с материалами по открытым делам. Я стал маниакально охранять свои записи. Прерывался каждые полчаса, чтобы сохранить их на диске и в Сети.

Фрэн говорила, что боится за меня. Такая одержимость – это нездорово. Мне нужно бы высыпаться. Я отвечал, что речь идет о моем сыне. Что мне делать? Она сказала, что думать надо о том, как примириться со случившимся. Пора принять тот факт, что Дэнни, возможно, виновен.

– А с кем тогда он дрался? – спросил я. – Двое свидетелей показали, что после стрельбы он боролся с другим мужчиной.

– Это был агент Секретной службы.

– Нет. Свидетели точно сказали, что это был другой человек. Агенты еще не подоспели.

– Ты уверен? – спросила она. – Была такая неразбериха, все бегали.

– Я читал то, что читал, – отрезал я.

Она вздохнула, набираясь терпения. Понимала, что судьба нашего брака реально зависит от поведения в подобных разговорах.

– Ты видел снимки, – сказала она. – Агент повалил Дэнни на пол. На орудии убийства остались его отпечатки.

– Фотографию могли подделать, – возразил я. – Отпечатки пальцев больше не считают решающей уликой.

Она погладила меня по щеке. В ее взгляде было сочувствие, и ничего кроме.

– Думаю, тебе стоит с кем-нибудь посоветоваться, – сказала она. – С психотерапевтом. Тебе нужно понять, что это не твоя вина.

– Что именно не моя вина? – спросил я. – Что Дэнни пошел на политический митинг? Что он много разъезжал?

– Пол, – сказала она, – я тоже его люблю, но ты доведешь себя до болезни. А ты нужен семье. Нужен мне.

Но я не мог так это оставить.

Я уже привык видеть лицо Дэнни в газетах. Снимки больше меня не поражали. Через две недели после стрельбы я ехал в поезде на Вашингтон, на заседание Конгресса, посвященное убийству. Десять кварталов от станции «Юнион» прошел пешком, высадившись с «Амтрака», который провез меня мимо кирпичных городов и фабрик, мимо реки, ручьев и ржавеющих плавильных печей. Солнце горело в небе рубином. От станции передо мной протянулись торжественные улицы столицы: тенистые газоны, памятники в окружении ярких цветов, монументальные парки под алой и багровой листвой дубов. Над головой развевались американские флаги, хлопали красно-бело-синие полотнища. Все здесь, кажется, создавалось, чтобы внушать трепет или благоговение.

Никогда раньше я не бывал в Капитолии, хотя за время практики лечил нескольких конгрессменов и сенаторов. Я, конечно, следил по телевизору за слушаниями по Уотергейту и Иранской операции. Я знал силу эти залов, множества камер, груза истории, надежд толпы.

За моей спиной мужчина разговаривал по мобильному:

– Бесплодие, но они считают, что это излечимо.

Я пересек улицы D и С, отметив, что на них нет обычного городского многоцветья мусора, прошел мимо здания Сената, мимо сенаторов и охраны у входа. Полиция Капитолия в белых рубашках и черных шляпах патрулировала просторный проспект Конституции. После 11 сентября подъезды к правительственным зданиям перегородили шлагбаумами и бетонными укреплениями на случай террористической атаки. Вдоль пешеходных дорожек торчали тяжеловесные бетонные клумбы-кашпо. «Вот как действует страх, – подумалось мне. – Он все уродует».

На лужайке за Капитолием репортеры устанавливали освещение и камеры, направляя их на купол. При виде их меня охватила паника. Хотелось пройти неузнанным. Мюррей достал мне пропуск на галерею зала заседаний. Я оделся в бесформенный пиджак и неприметную мужскую шляпу. Не хотелось сидеть в первых рядах, попадать в объективы, видеть под своими фото подпись: ПОЛ АЛЛЕН, ОТЕЦ ОБВИНЯЕМОГО ДЭНИЕЛА АЛЛЕНА. Я натянул шляпу на уши.

Операторы видеотехники пили купленный где-то кофе. Комментаторы в дорогущих синих костюмах сидели на раскладных стульях и читали газеты в ожидании событий, достойных запечатления. На подходе к Капитолию – ступени, колонны, квадраты и треугольники – я уголком правого глаза заметил памятник Вашингтону, как порез в трепещущей синеве неба. В тот же миг я услышал первое стрекотание камер, извещающее о неизбежном нашествии туристов: пожилых пар в ярких нейлоновых футболках, японских бизнесменов, нагруженных новейшей техникой, разжиревших американских семейств и мясистых немцев, выстраивающихся перед бархатом веревочных ограждений в ожидании стерильной речи экскурсовода.

Глядя на ступени Капитолия, я начинал ощущать, что значит для людей власть друг над другом. Я чувствовал, что Вашингтон – не просто географическое понятие. Образ этих зданий проник в глубину моего сознания посредством бесчисленных фотографий, кинофильмов, показов в новостях. В этом широком мускулистом здании чувствовалось что-то нечеловеческое. Оно вызывало в памяти кладбище слонов или медвежью берлогу.

Я чувствовал это каждым мускулом и суставом.

Женский голос за моей спиной произнес: «Я уже разложила свою жизнь по полочкам». Мужчина в выпачканном краской комбинезоне шмыгнул к парковке, за ним погнался полицейский. Разом вспыхнули и щелкнули сотни цифровых камер, волосы у меня на загривке встали дыбом. Обступившие меня монументы не умещались в объективы, слова и рамки фотографий. Разница была – как следить за работой художника или увидеть репродукцию картины в журнале. Быть здесь означало признавать власть духа места. И признавать всю кощунственность преступления моего сына.

Джей Сигрэм был не просто человеком. Он был сенатором, кандидатом в президенты. Он сам был зданием, символом – непомерным, как окружавшие меня стены и обелиски. Атака на президента – это атака на институт президентства. Атака на кандидата – это атака на саму демократию. «Выборы – это надежда», – сказал мне агент Секретной службы. Мой сын обвиняется в убийстве надежды. Надежды страны и мира.

Я показал охраннику документы. Он округлил глаза, поняв, кто я такой, но промолчал – выписал мне пропуск и указал на лестницу.

Внутри я держался с краю, стараясь не привлекать внимания. Люди в костюмах стояли группами. Повсюду расхаживали полицейские в форме.

Зал был огромен. На возвышении в его передней части заняли свои места лишь несколько конгрессменов. Остальные переходили с места на место, совещаясь с помощниками. Я нашел себе место в конце зала.

В тот год председателем комитета был Марк Фостер. Он призвал зал к порядку в пять минут десятого. Произнес вступительную речь, перегруженную патриотизмом и гневом.

Слушания, как пояснил Фостер, – не суд. Дэниел Аллен предстанет перед судом в свое время. Это заседание должно изучить причины неудачи служб безопасности, охранявших кандидата. После покушения Лофнера в Фениксе, сказал он, возглавляемый им комитет потребовал ужесточить стандарты безопасности. Представительницу конгресса ранили на митинге перед супермаркетом. Жизнь каждого политика вдруг оказалась под прицелом. Наши избранники стали законной добычей, мишенью беззаконных стрелков. Убийство Сигрэма еще больше усилило опасения, что служба обществу становится профессией повышенного риска.

– Откровенно говоря, – сказал Фостер, – мы хотим знать, кто запорол охрану и что можно сделать, чтобы подобные трагедии не повторялись впредь.

Глава Секретной службы, Майкл Майлз, выступил перед комитетом. В аудио-видео-презентации он предъявил членам комитета виртуальную модель Ройс-холла. Показал оранжерею, в которой перед событием отдыхал Сигрэм. Оттуда он говорил с детьми через веб-камеру. Майлз вывел на экран хронологию событий.

После убийства Роберта Кеннеди безопасностью кандидатов занималась Секретная служба. Каждого охраняла группа агентов. В нее входили люди, заранее осматривавшие место выступления и проверявшие соблюдение мер безопасности. Кроме того, рядом с Сигрэмом постоянно находились двое агентов. Во время переездов перед и за его машиной двигались машины Службы. Дополнительную охрану обеспечивала местная полиция.


В два тридцать Сигрэм с женой прибыли в университет, проехав через главные ворота, мимо ухоженных газонов, на которых читали студенты. Большая толпа сторонников собралась приветствовать его. Была и группа протестующих. Тех и других не подпускали к выходившему из машины сенатору ближе чем на двадцать футов. Он вышел, обернулся, подал руку жене. Они задержались, чтобы помахать толпе, и прошли внутрь.

Я читал, что Ройс-холл был построен в 1928 году – это одно из четырех первых зданий университета. В нем размещался выставочный центр университета Лос-Анджелеса и еще несколько факультетских помещений, лекционных залов. Главным в здании был театр на 1800 мест с широкой галереей и несколькими рядами лож.

В два сорок пять двери открылись, начали впускать студентов и преподавателей. Согласно требованиям Секретной службы, каждый проходил через металлодетектор. Исключений не делали ни для кого. Здесь возник самый насущный вопрос: как убийце удалось пронести пистолет?

– Первичное исследование оружия, – сказал Майлз, – показало остатки эпоксидного клея, какой, по заключению экспертизы, наносится на обычную клейкую ленту. Тщательный осмотр здания после атаки установил, что такие же следы имеются на задней части найденного там огнетушителя.

Он указал на схеме место – в коридоре второго этажа.

– Значит, – спросил сенатор Фостер, – вы полагаете, что оружие было спрятано в здании до события?

– Мы считаем, что так, сенатор, – сказал Майлз. – Мы предполагаем, что стрелок или известное ему лицо получил доступ в здание накануне и оставил там пистолет. В день выступления убийца незаметно пробрался наверх и забрал его.

Он показал сделанную Секретной службой фотографию огнетушителя: большой красный цилиндр в нише на стене. Нишу отгораживала стеклянная дверца с замком.

– Вы сказали, «известное ему лицо», – продолжал сенатор Фостер. – Означает ли это, что вы подозреваете заговор?

Я встрепенулся.

– Мы продолжаем изучать ситуацию, сенатор. Пока нет сведений об участии в убийстве кого-либо, кроме Дэниела Аллена.

Бездоказательно. Я записал в блокноте: «Сообщник? Остатки ленты».

– Каким образом Дэниел Аллен проник в здание накануне события? – спросил сенатор от Южной Калифорнии.

– Ройс-холл был заперт с трех часов дня накануне, – сообщил Майлз. – Никто не мог войти или выйти без предъявления документов и проверки на металлодетекторе. Значит, оружие должны были пронести в здание до того.

Сенаторы поинтересовались, задолго ли было известно о предстоящем выступлении.

– По моим сведениям, – ответил Майлз, – митинг в Калифорнийском университете Лос-Анджелеса был назначен 24 мая.

– За три недели.

– Да, сенатор.

– Кто мог располагать этой информацией?

– В отличие от визитов президента, – стал объяснять Майлз, – предвыборные митинги – публичные события. О них широко извещают, чтобы собрать больше народа. Об этом митинге впервые сообщили 9 июня, за неделю.

– Следовательно, за шесть дней между объявлением о событии и днем, когда Служба закрыла здание, стрелок…

– Или известное ему лицо.

– Стрелок или известное ему лицо пронесли пистолет и спрятали его за огнетушителем.

– Да, сэр.

– Верно ли, что Дэниел Аллен работал волонтером на предвыборных мероприятиях Сигрэма?

– Да, сэр. В Остине штата Техас он шесть недель раздавал листовки и регистрировал избирателей.

– А верно ли, что начальник его группы из Остина позже стал участвовать в национальной кампании?

– Да, сэр. Его имя – Уолтер Багвелл.

– И мистер Багвелл был в Лос-Анджелесе в день убийства?

– Да, сэр. Он присутствовал в Ройс-холле во время стрельбы.

– Есть ли сведения, что Дэниел Аллен в дни перед событием контактировал с мистером Багвеллом?

– Мы беседовали с мистером Багвеллом. Он утверждает, что не общался с мистером Алленом по меньшей мере три месяца.

Сенатор Фостер снял очки и потер лоб:

– Что там произошло, мистер Майлз? Как такое могло случиться?

– При осмотре места события были допущены промахи.

– Промахи…

– Ошибки.

– Агенты, ответственные за эти ошибки, наказаны?