Холодная рука в моей руке

Но разве нормальному заурядному человеку – по крайней мере англичанину – могут нравиться надоедливые шумные часы, да еще в таких количествах? Одни красивые напольные часы – с этим еще можно смириться, особенно если любишь вещи так называемого «большого стиля»; несомненно, у этого стиля немало поклонников, хотя сейчас их количество не так велико, как в прежние времена. Я уверен, количество сувениров, привозимых в Британию из Шварцвальда, ныне куда менее значительно, чем в ту пору, когда был жив принц-консорт – ведь он и определял моду на живые рождественские елки и все прочее. А теперь, когда с окончания Второй мировой войны прошли уже годы, все обстоит иначе.

В новых часах, которые появились в нашем доме, не было ничего особенно нелепого: некоторые из них украшали резные фигурки ухмыляющихся гномов, великанов с огромными зубами или же летучих мышей, которые, кажется, время от времени махали крыльями – правда, лишь тогда, когда на них никто не смотрел (по крайней мере, когда я на них не смотрел); другие обходились без подобных украшений. Так или иначе с затейливой отделкой можно было смириться, но монотонное назойливое тиканье утомляло и раздражало. Время шло, и Урсула приносила в дом все новые и новые часы; задолго до того, как всему пришел конец, я уже боялся сосчитать, сколько их у нас. Часы внушали мне страх. Я ни в малой степени не стыжусь этого, и то, что произошло, доказывает, что у меня нет никаких причин стыдиться.

Все часы были коричневые – темно-коричневые. Если их украшали цветные детали, а таких деталей иногда насчитывалось множество, они всегда были выдержаны в тусклых оттенках. Точнее сказать, оттенки казались тусклыми и яркими одновременно. Мне порой приходит в голову, что у жителей Германии не слишком развито чувство цвета. Разумеется, нельзя требовать всех мыслимых совершенств от одной страны, и я далек от намерения расценивать это обстоятельство как повод для превосходства. Подобные идеи мне глубоко противны.

Расписные украшения часов напоминали мне грибы, облепившие ствол дерева; знаю, многим такие грибы кажутся не просто занятными, но по-настоящему красивыми. Как известно, их можно употреблять в пищу, и порой, глядя на весь этот цветной декор, я ощущал желание их съесть. Они выглядели съедобными – по крайней мере, при необходимости. Мне казалось, люди, придумавшие этот затейливый стиль, основывались на впечатлениях, полученных во время прогулок в темных дремучих лесах. Древесные грибы, длинные зубы, крылья, темные или же блестящие оттенки коричневого. Даже визгливые звуки, которыми они отмечали каждую четверть часа, напоминали крики неведомой лесной птицы. Когда в одном доме раздается целый хор таких птиц, сам себе кажешься несчастным путником, брошенным или же просто заблудившимся в непроходимой чаще.

Дом наш по меркам того времени был достаточно велик, и часы распределялись в нем равномерно; в одной комнате не более трех, а зачастую только одни. Я полагаю (а может, знаю точно) – Урсула стремилась к тому, чтобы ни одна комната не осталась без часов. Равномерное распределение было для нее чрезвычайно важно. Правда, рассредоточив часы по комнатам, она нарушала стройность хора, отмечающий каждую четверть часа; с другой стороны, впечатление лесной чащи значительно усиливалось, особенно если я находился дома в одиночестве. Сначала подавал голос один из обитателей дебрей, потом, вслед за ним, еще один и еще один; причудливые крики и вопли долетали со всех сторон. Некоторые часы, как я уже сказал, были деревянными, покрытыми грубоватой, но затейливой резьбой, другие – жестяными или стальными, встречались даже сделанные из пластика. Разумеется, все, кто работает в строительном бизнесе, имеют веские основания радоваться широкому внедрению пластика, но мне бы хотелось, чтобы он знал свое место и не вытеснял из домов все прочие материалы, к чему дело идет сейчас.

Как вы понимаете, часы зачастую начинали бой одновременно, но я находил особенно жутким, что последовательность, с которой они подавали голоса, постоянно изменялась. Повторяясь через пятнадцать минут, каждый раз мелодия отличалась от предыдущих. В нашем доме обычные вариации, сопровождающие отсчет времени, перерастали в совершенно непредсказуемую, иногда невыносимую какофонию. Это происходило несмотря на то, что в большинстве своем наши часы ограничивались короткими, хотя и частыми, выступлениями. Разумеется, не все отличались подобной сдержанностью: Урсуле удалось отыскать несколько дорогостоящих экземпляров, где птичка исполняла целую песню. Одна из этих певуний была позолочена от клюва до хвоста; жила она в позолоченном замке с башенками, каждую из которых венчал крошечный позолоченный череп. Другая, крохотная райская птичка, была покрыта разноцветными перышками, возможно настоящими, хотя я не могу утверждать это с уверенностью. Найти перья, подходящие для райской птички, – дело весьма хлопотное, в особенности столь миниатюрного размера. Все, что я могу утверждать, – это то, что наша малютка орала так же громко, как ее крупные товарки в лесных зарослях.

Каким образом Урсула могла себе позволить покупать столь дорогие вещи? Где она находила все эти редкие экземпляры? Насколько я помню, после нашей свадьбы она ездила в Германию всего один раз. Тогда мы вместе совершили путешествие по тем местам, где когда-то познакомились и прониклись столь прочной симпатией друг к другу. И, если мне не изменяет память, моя жена никогда более не возвращалась в Шварцвальд.

На оба эти вопроса я могу найти только один ответ: продавец часов приходил к нам домой в мое отсутствие и предлагал Урсуле часы на условиях весьма привлекательных, хотя лишь в одном только смысле.

Я совершенно уверен – когда я начал догадываться об этих визитах, они продолжались уже длительное время. Излишне говорить, это довольно распространенная ситуация, которая представляется смехотворной всем, за исключением тех, кого она непосредственно касается.

Приходя домой, я стал замечать, что часы перемещаются из комнаты в комнату; иногда все они без исключения оказывались на новых местах, порой появлялись и новые приобретения. Несколько раз о появлении новых экземпляров мне впервые сообщили уши, а не глаза. Многоголосый шум, производимый различными часами, оказывал на меня странное воздействие. Едва войдя в дом, я ощущал, что нервы мои напрягаются; но чувство это не было столь уж неприятным. Признаюсь, оно вовсе не было неприятным. Рискну предположить, что это напряжение сближало меня с Урсулой, сближало в самом реальном и практичном смысле; большинство моих знакомых мужей были бы рады узнать секрет подобной близости. Надо сказать, во время путешествий, даже вновь оказавшись на родине Урсулы, мы никогда не испытывали такой близости, как дома. Как я уже сказал, нередко мы ощущали себя братом и сестрой, хотя в этом тоже имелась определенная прелесть. Более того, моя реакция на часы порой изменялась до противоположности. Иногда шум, который они поднимали, буквально сводил меня с ума, так что я едва понимал, что делаю, и терялся в собственных мыслях. Иногда я просто ничего не замечал. Затрудняюсь сказать что-нибудь еще на этот счет.

Потом я начал замечать, что кто-то занимается мелким ремонтом наших часов. Поначалу я предпочитал молчать об этом. Как я уже сказал, Урсулу невозможно было заставить разговаривать о часах. Когда людей связывают прочные отношения, а наши отношения были именно таковыми, порой приходится смиряться с загадками. Но бывают случаи, когда загадок становится слишком много.

В нашем доме имелась отдельная столовая (а также три гостиных, одну из которых я использовал в качестве кабинета); в этой столовой Урсула поместила часы в виде крестьянской хижины, под соломенной крышей которой обитала умная кукушка, подававшая голос каждые полчаса (четверти часа эта кукушка игнорировала). Задолго до того дня, о котором идет речь, стало очевидно, что кукушка чувствует себя не лучшим образом. Вместо того чтобы выпрыгивать из своего гнезда с громким свистом, она медленно выползала, перекошенная на один бок, и издавала нечто вроде сипения. Бедняга явно хворала, но я не обмолвился об этом ни словом; так продолжалось несколько недель.

В тот вечер, едва войдя в столовую, я увидел кукушку, выскочившую из гнезда с прежней бодростью; голос ее обрел прежнюю пронзительность и резкость. Иными словами, она стала как новенькая.

Я был так удивлен, что не смог удержаться от вопроса:

– Кто починил старушку-кукушку?

Урсула ничего не ответила. Такова была ее всегдашняя манера, когда речь заходила о часах; но на этот раз жена не стала даже подавать мне суп. Молча стояла с половником в руках и, клянусь, дрожала с головы до ног. Да, конечно, ее сотрясала дрожь. Я не мог этого не заметить.

Полагаю, именно эта дрожь вкупе с ее оскорбительным молчанием (к которому я, впрочем, успел привыкнуть) вынудила меня повести себя так, как я прежде редко когда позволял себе. А может, и вообще никогда не позволял. Да, именно так. Никогда и ни с кем я не вел себя подобным образом.

– Так кто починил кукушку?

Боюсь, я на нее почти кричал. Известно, что, увидев женщину, сотрясаемую дрожью, мужчины реагируют совершенно по-разному: одни смягчаются, другие, напротив, звереют.

Она по-прежнему молча дрожала. Я прорычал нечто вроде:

– Ты должна в конце концов рассказать мне, что происходит. Кто чинит твои часы?

И тут – именно в этот момент – за моей спиной раздался голос. То был новый, никогда прежде не слышанный голос, но ровным счетом ничего нового он не произнес. «Ку-ку», – вот все, что он сказал; но голос был совершенно человеческий, низкий, мягкий, не похожий на голоса всех этих чертовых механизмов.

Я резко повернулся и увидел, что на полке буфета стоят, уставившись на меня, небольшие часы в серебре и позолоте; утром их здесь не было, и, насколько я мог судить, их вообще раньше не было в доме. Часы покрывала филигранная резьба, которая, переливаясь, казалось, подмигивала мне. Они ужасно спешили. Для того чтобы в этом удостовериться, мне не нужно было смотреть на свои наручные часы. Урсулу, как я уже сказал, совершенно не волновало, показывают ее часы верное время или же нет; у меня, напротив, развилось столь острое ощущение времени – по крайней мере, «часового» времени – что я, как правило, определял его интуитивно.

Неожиданно Урсула заговорила.

– Этот человек приехал из Германии. Он знает, как обращаться с немецкими часами, – произнесла она.

Говорила она тихо, медленно, но чрезвычайно отчетливо, словно прежде отрепетировала эти слова.

Я уставился на нее; вероятно, я, что называется, пожирал ее глазами.

– И часто он приходит? – спросил я.

– Так часто, как может, – ответила она.

Голос ее был исполнен уязвленного достоинства; она словно в чем-то меня обвиняла.

– А ты? – спросил я.

Урсула улыбнулась своей обычной милой улыбкой.

– Что я?

Я не мог ответить. Разумеется, мой вопрос был слишком неясен, особенно для иностранки; при этом сам я прекрасно понимал, что́ имею в виду.

– Нужно, чтобы он приходил постоянно, – продолжала Урсула. – Это необходимо для часов. Он следит, чтобы они не останавливались.

Она по-прежнему улыбалась и по-прежнему дрожала, может быть, даже сильнее, чем прежде. Я догадался, что произошло: Урсула сделала серьезный шаг, впервые решившись приоткрыть передо мной завесу. Она пыталась успокоиться, взять себя в руки и убедить меня в своей правоте.

– Да, этого нельзя допускать ни в коем случае! – воскликнул я иронически, желая ее слегка подразнить. – Если все твои часы одновременно остановятся, это будет настоящей катастрофой.


И тут произошло самое удивительное событие этого памятного вечера. Услышав мои слова, Урсула побелела как мел и потеряла сознание.

Она рухнула на пол с грохотом, удивительно громким для столь хрупкого существа. А потом произошло еще одно событие, в которое трудно поверить. Готов поклясться – если только мои клятвенные заверения кого-то убедят, – что маленькие часы с филигранью прежним мягким человеческим голосом опять произнесли «ку-ку», хотя с того времени, как они подали голос в первый раз, прошло всего две-три минуты.

С помощью советов, почерпнутых из «Домашней энциклопедии», я довольно быстро привел Урсулу в чувство. Но, естественно, вернуться к прежней теме разговора было уже невозможно. К тому же я не мог не заметить, что с этого вечера Урсула стала более осторожна – возможно, она даже хотела, чтобы я это заметил, хотя не берусь утверждать с уверенностью. Но у меня нет ни малейших сомнений: вечер, когда я довел Урсулу до обморока, стал для нас поворотным пунктом. Именно тогда я все безнадежно испортил, упустил свой шанс – возможно, единственный шанс – поговорить с Урсулой откровенно и помочь ей. Ей и самому себе.

Должен признать, откровенная настороженность Урсулы влияла на меня скверно. Мне казалось, если у жены имеется тайна, она должна хотя быть давать себе труд хорошенько скрывать эту тайну от мужа. Принято считать, что в большинстве своем женщины весьма искусны по части скрытности. Но, вне всякого сомнения, если муж и жена принадлежат к разным национальностям, это несколько усложняет дело.

Во всех прочих смыслах отношение Урсулы ко мне оставалось неизменным (по крайней мере, я не замечал никаких видимых перемен); однако мне казалось, что это только ухудшает ситуацию. Зная о существовании некоей важной темы, которую мы оба старательно обходим молчанием, я не мог расслабиться, находясь рядом с Урсулой. Я ощущал, как внутри у меня все сжимается. В ее нежности и заботе мне чудилось теперь нечто снисходительное. Казалось, она относится ко мне, как к неразумному ребенку, который еще слишком мал, чтобы самостоятельно справляться со сложностями этого мира; ее чувство было глубоким и искренним, но при всем этом существенно отличалось от того интереса, который питаешь к равному.

Полагаю, сознательно или бессознательно Урсула, закрыв для меня одну из сфер своей жизни, стремилась восполнить это в других. С течением времени ее поведение становилось все более нарочитым; порой она была слишком чутка, чтобы казаться убедительной. Наши отношения я сравнивал с ситуацией, сложившейся у одного моего знакомого, жена которого чрезмерно увлеклась религией.

– Теперь от нашего брака не приходится ждать ничего хорошего, – сетовал он; помню, как-то бедняга даже расплакался, не стесняясь моим присутствием. Разумеется, я ничего не имею против религии как таковой. Напротив, в ее защиту можно привести немало аргументов. Но если у одного из супругов есть свой мир, куда закрыт доступ другому, это ставит брак под угрозу. Что касается Урсулы, речь, возможно, шла не о целом мире, но о некоей его тайной части, где, насколько я мог догадаться, творилось нечто непостижимое.

Я предпринял несколько попыток поймать ее с поличным. Сейчас мне стыдно в этом признаться; впрочем, в то время мне тоже было стыдно. Но скажу откровенно, я не мог с собой совладать. Полагаю, любой мужчина в подобном или же сходном положении ведет себя так же. Расставляет ловушки и капканы – и не может от этого отказаться. Вскоре я понял кое-что еще. До меня дошло, что, не будь мы с Урсулой так близки, так преданы друг другу, разрешить возникшую проблему было бы проще и она не доставляла бы мне таких мучений. На собственном опыте я осознал, насколько разумен совет, предлагающий не держать все яйца в одной корзине. Однако же, понимая, что совет этот исполнен здравого смысла, я был совершенно не в состоянии ему следовать, и это привело к печальным последствиям для нас обоих.

К тому времени я уже оставил контору Розенберга и Ньютона и начал собственный бизнес. Я называл себя консультантом по недвижимости, но с самого начала стал заниматься небольшими инвестициями; разумеется, для этого приходилось брать денежные ссуды. Мне удавалось держать голову над водой, возможно, потому что я никогда не пытался воспарить слишком высоко. Если кто-то хочет, поднявшись на вершину, прочно там закрепиться, ему необходим фундамент, заложенный еще его отцом, а лучше – дедом. Что касается моего отца и обоих дедов, они никакого фундамента мне не подготовили. Честно говоря, один из них был всего лишь мелким ростовщиком; впрочем, в те времена, не занимаясь чем-то подобным, было нелегко сводить концы с концами.

Теперь, когда я был сам себе хозяин, я смог более пристально наблюдать за Урсулой. С клиентами я встречался исключительно в назначенное время. У меня была секретарша, девушка по имени Стиви, которая превосходно справлялась со своими обязанностями до тех пор, пока, вопреки моему совету, не вышла замуж за студента-индийца и не оставила работу. Вторая секретарша, заменившая Стиви, справлялась с обязанностями куда хуже; главный ее недостаток состоял в том, что она постоянно болела, одна хворь сменяла другую, и все они были подтверждены медицинскими справками. Тем не менее я с этим смирялся; в наши дни не приходится ждать от наемных сотрудников особого усердия, в особенности если их существование зависит от того, сколько денег ты заработаешь. Это обстоятельство до такой степени наполняет тебя сознанием собственной ответственности, что на мелкие недочеты сотрудников уже не обращаешь внимания.

Если никаких деловых встреч у меня назначено не было, я оставался в нашем счастливом семейном гнезде, шпионя за Урсулой и мечтая (или с ужасом предвкушая), как поймаю ее часовщика за шкирку.

У меня вошло в привычку приезжать домой «неожиданно». Бывали дни, когда я столь же неожиданно сообщал, что сегодня никуда не поеду и останусь дома.

Радость, вспыхивавшая в глазах Урсулы, когда я возвращался раньше обычного, не могла не умилять; она светилась от удовольствия, узнав, что проведет весь день наедине со мной и с книгами, а вечером мы, возможно, отправимся куда-нибудь развлечься. Внезапно уводя ее из дома на несколько часов, я тоже преследовал определенную цель. Если я договариваюсь о встречах заранее, рассуждал я, без сомнения, часовщик также заранее планирует свои визиты, тем более что ему приходится приезжать издалека?

Несколько раз мне, вне всякого сомнения, удалось услышать звук удаляющихся шагов; то была, или по крайней мере мне так казалось, одна и та же походка, достаточно быстрая, уверенная, но никоим образом не переходящая в бег. К задней двери нашего дома можно было приблизиться, не привлекая внимания; с шоссе ее соединяла выложенная цементными плитами подъездная дорожка. Однако путь вокруг дома был связан с определенными трудностями. Узкая, плохо вымощенная тропинка, проложенная с одной стороны, вечно то утопала в грязи, то исчезала под слоем скользких опавших листьев. С другой стороны путь преграждала решетчатая калитка, из тех, что часто встречаются в предместьях; открыть ее при всем желании было практически невозможно. Так или иначе попытка погони, скорее всего, была обречена на неудачу. Надо сказать, я еще не настолько обезумел, чтобы, едва войдя в дом, обрушивать на Урсулу град назойливых вопросов. Признаюсь, ни разу не слышал, чтобы шаги раздавались внутри дома; они всегда доносились либо из маленького садика перед домом, либо уже с дороги. Говоря откровенно, мне и прежде доводилось, сидя дома, слышать чьи-то шаги: мало ли кто и по какой надобности проходил мимо наших задних дверей. В том, что я слышал шаги, не было абсолютно ничего странного, за исключением того, что сами эти шаги были странными или казались мне таковыми.

Один раз, один-единственный раз я услышал голос, происхождение которого представляется мне необъяснимым. Произошло это зимним вечером, во время снегопада. Не помню, вернулся ли я в тот день рано или же в обычное время. Воспользовавшись тем, что снег заглушает шаги, я прокрался по тропе от ворот и, согнувшись в три погибели, приблизился к освещенным окнам гостиной, задернутым плотными шторами (Урсула была очень чувствительна к подобным деталям). Подобные трюки я проделывал нечасто. Во-первых, приблизиться к окну незамеченным можно было только в полной темноте. Во-вторых, из окна и сквозь стены дома доносилось тиканье многочисленных часов, и это меня ужасно раздражало. Как правило, Урсула ждала меня именно в этой гостиной, где имелся большой камин и стояли удобные мягкие диваны. Выждав несколько мгновений, я выпрямился и приложил ухо к ледяному стеклу. Возможно, в тот вечер я действовал под влиянием интуиции; возможно, у меня проявились способности к телепатии.

Так или иначе, я услышал голос, который во всех смыслах был странным. Вне всякого сомнения, голос этот принадлежал мужчине; вне всякого сомнения, этот мужчина был мне незнаком. В любом случае гости у нас бывали чрезвычайно редко. Ни я, ни Урсула не любили принимать гостей.

То был монотонный, довольно скрипучий голос. Он что-то произнес, затем последовало молчание, потом он произнес что-то еще. Полагаю, в тот период, который показался мне молчанием, говорила Урсула, а он ответил на ее реплику. Я отчаянно напрягал слух, но до меня не долетало ни звука, произнесенного Урсулой; из того, что говорил мужчина, я не мог разобрать ни слова. В этом нет ничего удивительного, догадался я: он говорит на иностранном языке. Что касается Урсулы, надо признать, она всегда говорила тихо (если я не ошибаюсь, Шекспир считал это в женщине большим достоинством); до сих пор у меня был весьма скудный опыт подслушивания, ибо я предавался этому занятию крайне редко.

Едва услыхав мужской голос, я связал его с быстрыми, уверенными шагами, которые слышал прежде. По моим представлениям, у человека с такой походкой должен быть именно такой голос. Связь между тем и другим напрашивалась сама собой; то было даже не предположение, а неколебимая уверенность. То обстоятельство, что мужчина, вероятно, говорил на иностранном языке, еще сильнее подогрело мою неприязнь к чужаку, посмевшему вторгнуться в мой дом.

Я наклонился еще ниже, словно опасаясь, что из гостиной меня смогут увидеть сквозь щель между шторами (хотя Урсула задергивала шторы так плотно, что никаких щелей не оставалось). Сердце мое так колотилось, что едва не выскакивало из груди. Было бы ужасно нелепо, случись у меня сейчас сердечный приступ, которым так подвержены мужчины! Мысль эта, придя мне в голову, ни в малой степени не успокоила захлестнувший меня вихрь ярости. Выпрямившись (мне казалось, я даже стал выше ростом), я постучал в стекло рубиновым кольцом; оно досталось мне от матери, и я всегда носил его на мизинце правой руки. Звук, полагаю, был так громок, что разнесся по всей улице. По крайней мере, я заявил о своем присутствии. Стоило мне постучать, с неба вновь повалили хлопья снега. Точнее сказать, то был снег с дождем.

Входная дверь, находившаяся слева от меня, распахнулась; Урсула, стоя на пороге, вглядывалась в слякотную темноту. Затем она, цокая высокими каблучками, сделала несколько шагов по скользкой дорожке. Ожидая моего возвращения, она каждый вечер принаряжалась; между нами словно существовал безмолвный уговор на этот счет.

– Дорогой! – воскликнула Урсула, увидев меня.

В серебристом луче света, льющемся из дверей, она походила на фею из рождественского представления.

– Дорогой, что случилось?

Урсула обняла меня за плечи и, хотя плечи мои запорошил мокрый снег, не стала убирать рук. До меня дошло: она пытается выгадать время, чтобы неведомый визитер мог скрыться. Но я не мог заставить себя вырваться из ее объятий и толкнуть ее в холодную белизну.

– С кем ты сейчас разговаривала? – хотел я грозно взреветь. Но напряжение, в котором я находился, сковало голос, и с губ сорвалось лишь смехотворное карканье.

– Глупый мальчик! – улыбнулась Урсула; она по-прежнему обнимала меня так крепко, что я мог освободиться, лишь оттолкнув ее с резкостью, которую мы оба сочли бы непростительной.

– Кто это был? – выдавил я из себя и закашлялся.

– Это кричала птица, – ответила Урсула, разжимая объятия. Я понимал, необходимо вырвать у нее признание в том, что она пытается скрыть. Не могу сказать, по какой причине она опустила руки; несомненно, ее гость к тому времени уже успел убраться из дома, но несомненно также, я вел себя так грубо, что у нее пропала всякая охота меня обнимать.

Все еще задыхаясь и кашляя самым смехотворным образом, я бросился в дом; в том, что я там увидел, не было ровным счетом ничего смехотворного. Холл и гостиная освещались довольно тускло (при столь слабом свете нельзя даже читать, отметил я про себя); однако в этом сумраке я сумел разглядеть птицу, которая, крича и размахивая крыльями, летала под потолком гостиной; несколько раз она с шумом ударялась об люстру.

Это было ужасающее зрелище, и я повел себя как полный идиот.

– Убери ее! Убери ее! – заорал я, закрывая руками глаза и отчаянно желая заткнуть уши.

Это длилось всего лишь несколько секунд. Потом вошла Урсула, повернула выключатель у дверей, и комнату залил яркий свет. На лице у Урсулы застыло слегка отстраненное выражение, словно у человека, предостережениям которого отказались внять, и ныне он вынужден наблюдать печальные последствия этого.

– Я же сказала, это кричала птица, – невозмутимо повторила она.

Но теперь, при ярком свете, я заметил вмятину на кресле, стоявшем неподалеку от дивана, на котором обычно устраивалась Урсула. Кто-то сидел здесь совсем недавно, так недавно, что вмятина еще не успела разгладиться.

Что до птицы, она при сиянии лампы просто исчезла.

Все, что мне оставалось, – подняться наверх и попытаться справиться с приступом кашля. Когда через довольно значительное время я спустился в гостиную, все кресла и диваны были безупречно ровными, как в мебельном магазине; Урсула, стоя, предложила мне стакан шерри. Этот маленький ритуал мы проделывали почти каждый вечер.

Ночью, когда мы лежали рядом, до меня дошло, что Урсула могла сначала посидеть в кресле, а потом переместиться на свой любимый диван.

Однако же Урсула сама призналась, что иногда в наш дом приходит некий мужчина, который возится с часами; примерно через полгода после того вечера, который я только что описал, я получил подтверждение этому от постороннего лица. И как неожиданно!