Хоккенхаймская ведьма
Часть 20 из 74 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
— А что ж за дело у вас, господин? — спрашивал мастер, но деньги не брал.
— Волноваться тебе не о чем, мы не разбойники и не воры.
— По вам видно, что вы не вор, не то, что по вашему человеку, что первый подходил, — говорил мужик не спеша. — Значит, дело герцога? А что ж за дело?
— Дело такое, что знать никому о нём не нужно, — Волков так и держал деньги перед ним.
— Ну что ж, — мужик глянул на Максимилиана и Сыча, — раз вы люди принца, отказать я не могу, — он взял аккуратно деньги с руки кавалера, — это за неделю, не то что бы денег у меня не было, я беру потому, как порядок должен быть во всём.
— Мне нужен сарай, в который никто совать носа не будет, — говорил Волков, а сам проклинал себя, думая, что нужно было давать два талера.
— А никто и не будет, один из моих работников уехал к родственникам, а второй вчера руку повредил. Мы тут с моей старухой одни. Дочь к нам по субботам приходит, а сыны так и вовсе редко.
— Пойдем, покажешь сарай, — сказал кавалер.
— У меня есть пустой один, я там доски хранил. Крепкий сарай.
Они пошли пешком вглубь огромного двора мимо недоделанных баркасов и лодок, Максимилиан поехал за ними, вёл в поводу коней, а Сыч вошёл во двор последний и закрыл ворота. Он уже чувствовал себя как дома.
Волкову Ёган-купец не нравился, уж больно разухабистый он получался, нарочитость так и лезла из этого крестьянина. Всё было ненатурально в нём: и оскорбительная манера звать разносчика, и дурная манера кидать деньги на стол. Но ничего посоветовать ему кавалер не мог. Они только наблюдали за ним с Сычом, а Сыч так и вовсе бранил Ёгана. Тот за столом сидел с местной шлюшкой, бабёнка уже успела прилипнуть к нему. Грудастая, не худая, не Бог весть что, но аппетитная. Совсем не старая. Волосы чёсаны, сама и платье чистые. Девка клянчила пиво, Ёган ей покупал, она ластилась к нему, просила есть, Ёган ей покупал. Но вот заметил Сыч, то, что было удивительно, в битком набитом зале, не было больше стола, чтобы за ним было хоть пару свободных мест. А Ёган с девицей сидели за большим столом вдвоём, длинная лавка с другой стороны стола так вовсе была пуста.
— Гляньте, экселенц, и не садится к ним никто, — тихо говорил Фриц Ламме.
— Ну, мало ли… Может, никто не хочет мешать людям, вон как у них всё ладится, — отвечал Волков, глядя, как Ёган своей мужицкой, здоровенной пятернёй лезет девке в лиф платья, а та озорно повизгивая, выпрямляет спину, оттягивает край платья, чтобы купеческая рука туда легче лезла.
— Нет, экселенц, она его опоит. Зелья плеснёт ему и обворует.
— Думаешь? А может, просто девка деньгу свою зарабатывает?
— Ну, посидим — посмотрим, — не верил Сыч.
— А где монах? — спросил кавалер.
— Да вон он в углу сидит, — Сыч смеялся, — не любит наш монах кабаки, я это ещё в Рютте понял.
Волков глянул в угол, там, на самом краю длинной лавки, у стены сидел брат Ипполит, только кружка и локоть монаха были на столе, всю остальную лавку и весь стол занимали разные люди, приличные и не очень. Они выпивали, ели, беседовали, а молодой монах сидел молча со скорбным видом, вздыхал да поглядывал то на Ёгана с девкой, то на кавалера с Сычом.
Тут пришли два новых посетителя, подошли было к столу, где развалился липовый купец и его бабёнка, постояли малость, глянули на девку, а та глянула на них, да так глянула, что пошли они подобру-поздорову искать другие места, хотя Ёган с пьяной купеческой бесшабашностью и звал их сесть.
— Нет, экселенц, непростая это баба, биться об заклад готов, непростая, — говорил Фриц Ламме. — Не хочет она, чтобы за стол с ними кто садился. Видать боится, что увидят чего лишнего.
Ну, теперь и Волкову так казалось, он не ответил, он заказал еду, продолжал пить пиво, слушать разговоры соседей и наблюдать за Ёганом. На улице тем временем уже стемнело. Людишек ещё прибавилось. Шум, смех, чад. А народ в кабаке был обычный, приказчики, купчишки да бюргеры. Ни бедные, ни богатые. Опасных людей кавалер не приметил. Пожалуй, он один здесь был с мечом.
Пришёл музыкант, стал играть на виоле. В кабаке народ попьянел, голоса звучали громче, смех чаще. То и дело взрывы хохота, даже за их собственным столом, пьяная толкотня. Песни. Сесть совсем было негде, кроме стола, за которым сидел Ёган.
Сыча и Волкова это уже не удивляло. Когда им стали носить еду, Ёган был уже изрядно пьян. Он опрокинул кружку, смелся, громко говорил, лапал шлюху, а та в свою очередь то и дело укладывала свою голову ему на плечо, а руку на его промежности и шептала ему что-то, шептала. А когда Ёган пытался её поцеловать в губы — не давалась. Смеялась.
— Налакался, крестьянская душа, — ухмылялся Сыч, принимаясь за жареную колбасу, — пьян, собака, уже. Нет, экселенц, непростая эта бабёнка.
— Ты знаешь, что, — говорил кавалер, поглядывая на Ёгана и шлюху, — иди-ка наверх, кажется, она его уже в покои тащит.
Повторять Сычу не нужно:
— Эх, — с болью в сердце произнёс он, глядя на колбасу, и встал, — и то верно, а то она дверь запрёт и потом даже не узнаем, в каких они покоях будут.
— Ты не дай ей дверь запереть, — сказал кавалер. — Войдём за ней сразу, там и поговорим тихонечко.
— А если упрямиться начнёт? — спросил Сыч.
— Купим вина, напоим её прямо там, да пьяную выведем, к лодочнику отвезём в сарай, и там ты с ней уже потолкуешь обстоятельно.
— Умно, — сказал Сыч и пошёл к лестнице, что вела наверх, к покоям.
И вовремя. Как только Фриц Ламме дошёл до лестницы, шлюха, что сидела с Ёганом, позвала разносчика для расчёта.
Сколько просил разносчик, кавалер не знал, но был уверен, что дурак Ёган переплатил. Он просто сунул руку в кошель и кинул на стол пригоршню денег, в основном медь, но и серебро мелкое блеснуло. Судя по тому, как шлюха смотрела на деньги и по тому, как кланялся разносчик, Ёган переплатил много. А потом этот дурень заорал похабную песню и стал выбираться из-за стола, а бабёнка тащила его за руку к лестнице.
Волков откусил колбасы, хлебнул пива, дождался, пока парочка начнёт подниматься вверх по лестнице, затем сделал знак монаху: «Сиди — жди». И сам встал из-за стола.
В коридоре, на верху, горел всего один светильник, он едва различал парочку впереди себя, а Сыча так и вовсе не видел. Бабёнка уже почти тащила Ёгана, сам он едва переставлял ноги. И хихикал дурнем. Она остановилась возле двери, одной рукой придерживала Ёгана, другой толкнула дверь, они ввалились туда с шумом. Девка ругала пьяного, и с трудом доволокла его до кровати. Бросила, вернулась к двери, чтобы запереть её, да не успела.
— Постой, красавица, не спеши, — Сыч не дал ей запереть дверь, он держал светильник и входил в комнату.
— Куда? — взвизгнула девка. — Не это твои покои. Сейчас людей кликну, куда прёшь?
А Сыч, без долгих людезностей, дал ей кулаком снизу в брюхо, она на пол повалилась, охнула и замолкла сразу. Стояла на карачках, вздохнуть не могла.
Волков тоже вошёл в покои, дверь прикрыл за собой, засов не трогал, стал там же. На косяк опёрся плечом. Покои были небогатые: кровать, комод, пара подсвечников на одну свечу, в которых Сыч зажигал свечи.
Ёган в беспамятстве валялся на кровати, ноги на полу лицом в перину. Баба приходила в себя после удара Сыча.
Кавалер хотел начать спрашивать, но он хорошо знал Фрица Ламме, раз Фриц Ламме молчит, значит, и ему лезть вперёд не нужно. А Сыч тем временем зажёг все свечи, в комнате стало светло, затем он перевернул Ёгана, и своим ножом срезал у него кошелёк, улыбаясь, подбросил его на руке. И сказал:
— А неплохо.
— Это моё, — зло проговорила девка, всё еще не отойдя от полученного удара и стоя на четвереньках. — Мой кошель!
Фриц Ламме толкнул её в бок сапогом, несильно. Чтобы она привернулась к нему лицом. Засмеялся и спросил, потряхивая у неё перед носом кошельком:
— С чего бы так?
Тут девка неожиданно быстро вскочила, вцепилась в кошелёк:
— Я торгаша выгуливала, мой кошель, а не отдадите, так я Гансу Хигелю скажу, пожалеете. Гансу Спесивому, — уточнила она.
— Да? И что ты скажешь? — говорил Сыч, всё ещё усмехаясь. — Это мы кошель у купчишки сняли, а ты, так, шалава приблудная. Клеилась к нему, да не срослось у тебя.
— Я с Гансом работаю, тут он сейчас, позову, и он вам покажет, как его деньгу брать! — свирепела бабёнка. — Думаете…
И тут она первый раз глянула на кавалера, осеклась, словно рот ей кто ладонью накрыл. Лицо её вытянулось. А ведь Волков ни слова ей не сказал, молчал, стоял, а она вдруг заговорила, сменив тон:
— Добрые господа, дозвольте мне уйти.
— А как же Ганс, ты его, кажется, Спесивым звала? — спросил кавалер. — А кошель купчишки забрать уже не хочешь?
— Какой ещё кашель, добрый господин, — ласково заговорила девка, — я за ночь всего тридцать крейцеров беру, а за раз, по-быстрому, так и вовсе десять, ежели вы господа хотите, так я вам без денег дам, прямо тут.
Для убедительности она подобрала юбки до колен.
— Эх, экселенц, вы своим видом всю затею мне попортили, — расстраивался Сыч. Он поглядел на шлюху. — Ганс твой где, курица? Ну, говори.
— Да какой Ганс, господа добрые, брехала я, испугалась, думала воры вы. Вот и решила припугнуть, — лепетала девка.
— А купчишку-то чем опоила? — продолжа Сыч.
— Ничем я его не поила. Сам напился, — твёрдо говорила баба.
— Сам? — Сыч засмеялся. — Я весь вечер за ним считал, он три кружки пива выпил. Такому кабану три кружки — только в нужник сходить, его и шесть не свалят. А тут глянь-ка, он без памяти от трёх кружек, валяется.
— Не поила я его, — твёрдо сказал девка.
— Не поила? Ну, значит, кабатчик ему в пиво зелья плеснул, или разносчик, — предположил кавалер с ехидсвом.
— И их спросим, — обещал Сыч, — но сначала тебя осмотрим, вдруг какую склянку найдём.
Девка молчала, смотрела то на Сыча, то кавалера, что загораживал ей дверь. Раздувала ноздри и молчала. Делала глубокие вздохи.
— Ну, — продолжал Сыч, — сама всё покажешь, или обыскать тебя? Но смотри, обыскивать буду не ласково. Во все дыры загляну.
Девка всё продолжала дышать молча, и лицо её с каждым вздохом, становилось всё темнее, а глаза… Белки глаз её стали вдруг краснеть. Словно от натуги кровью наливались.
Сыч, словно не замечал всего этого, взял было её за руку, но она легко вырвалась, и разодрала ему руку, словно когтями кот.
— Ишь ты, зараза, — выругался Фриц Ламме, разглядывая царапины, — ну уж теперь-то держись.
А она вдруг легко отпрыгнула от него на шаг, почернела лицом, выставила руки, скрючила пальца, глаза алые, безумные. Раскрыла рот широко, все зубы целые, так широко, что люди так не раскрывают, зашипела, словно кошка из нутра, из лёгких, громко, страшно и кинулась к двери.
— Господи, — воскликнул Сыч, шарахаясь от неё, — экселенц, то ведьма.
А кавалер не шарахнулся, как стоял у двери, так и остался стоять, только руку вперёд выставил здоровую. Баба на руку горлом и налетела. А он только пальцы сжал крепко. Она продолжала шипеть, вцепилась в рукав его стёганки ногтями, да нет! Когтями! На пальцах её были кошачьи когти вместо человеческих ногтей. Пыталась драть рукав, да куда там, рукав толст, от меча защитить может, не то, что от когтей. А Волков только глядел ей в страшные глаза да улыбался.
И иссякла она, устала, отшатнулась, вырвалась из его пальцев, отступила, стояла тёрла горло своё, смотрела на него с ненавистью исподлобья. Тут Сыч пришёл в себя. Скалился довольно и говорил:
— Что? Утёрлась? То-то! Экселенц и пострашнее ведьм успокаивал.
— Что вам от меня нужно? — прошипела баба, переводя дыхание и растирая горло.
— Волноваться тебе не о чем, мы не разбойники и не воры.
— По вам видно, что вы не вор, не то, что по вашему человеку, что первый подходил, — говорил мужик не спеша. — Значит, дело герцога? А что ж за дело?
— Дело такое, что знать никому о нём не нужно, — Волков так и держал деньги перед ним.
— Ну что ж, — мужик глянул на Максимилиана и Сыча, — раз вы люди принца, отказать я не могу, — он взял аккуратно деньги с руки кавалера, — это за неделю, не то что бы денег у меня не было, я беру потому, как порядок должен быть во всём.
— Мне нужен сарай, в который никто совать носа не будет, — говорил Волков, а сам проклинал себя, думая, что нужно было давать два талера.
— А никто и не будет, один из моих работников уехал к родственникам, а второй вчера руку повредил. Мы тут с моей старухой одни. Дочь к нам по субботам приходит, а сыны так и вовсе редко.
— Пойдем, покажешь сарай, — сказал кавалер.
— У меня есть пустой один, я там доски хранил. Крепкий сарай.
Они пошли пешком вглубь огромного двора мимо недоделанных баркасов и лодок, Максимилиан поехал за ними, вёл в поводу коней, а Сыч вошёл во двор последний и закрыл ворота. Он уже чувствовал себя как дома.
Волкову Ёган-купец не нравился, уж больно разухабистый он получался, нарочитость так и лезла из этого крестьянина. Всё было ненатурально в нём: и оскорбительная манера звать разносчика, и дурная манера кидать деньги на стол. Но ничего посоветовать ему кавалер не мог. Они только наблюдали за ним с Сычом, а Сыч так и вовсе бранил Ёгана. Тот за столом сидел с местной шлюшкой, бабёнка уже успела прилипнуть к нему. Грудастая, не худая, не Бог весть что, но аппетитная. Совсем не старая. Волосы чёсаны, сама и платье чистые. Девка клянчила пиво, Ёган ей покупал, она ластилась к нему, просила есть, Ёган ей покупал. Но вот заметил Сыч, то, что было удивительно, в битком набитом зале, не было больше стола, чтобы за ним было хоть пару свободных мест. А Ёган с девицей сидели за большим столом вдвоём, длинная лавка с другой стороны стола так вовсе была пуста.
— Гляньте, экселенц, и не садится к ним никто, — тихо говорил Фриц Ламме.
— Ну, мало ли… Может, никто не хочет мешать людям, вон как у них всё ладится, — отвечал Волков, глядя, как Ёган своей мужицкой, здоровенной пятернёй лезет девке в лиф платья, а та озорно повизгивая, выпрямляет спину, оттягивает край платья, чтобы купеческая рука туда легче лезла.
— Нет, экселенц, она его опоит. Зелья плеснёт ему и обворует.
— Думаешь? А может, просто девка деньгу свою зарабатывает?
— Ну, посидим — посмотрим, — не верил Сыч.
— А где монах? — спросил кавалер.
— Да вон он в углу сидит, — Сыч смеялся, — не любит наш монах кабаки, я это ещё в Рютте понял.
Волков глянул в угол, там, на самом краю длинной лавки, у стены сидел брат Ипполит, только кружка и локоть монаха были на столе, всю остальную лавку и весь стол занимали разные люди, приличные и не очень. Они выпивали, ели, беседовали, а молодой монах сидел молча со скорбным видом, вздыхал да поглядывал то на Ёгана с девкой, то на кавалера с Сычом.
Тут пришли два новых посетителя, подошли было к столу, где развалился липовый купец и его бабёнка, постояли малость, глянули на девку, а та глянула на них, да так глянула, что пошли они подобру-поздорову искать другие места, хотя Ёган с пьяной купеческой бесшабашностью и звал их сесть.
— Нет, экселенц, непростая это баба, биться об заклад готов, непростая, — говорил Фриц Ламме. — Не хочет она, чтобы за стол с ними кто садился. Видать боится, что увидят чего лишнего.
Ну, теперь и Волкову так казалось, он не ответил, он заказал еду, продолжал пить пиво, слушать разговоры соседей и наблюдать за Ёганом. На улице тем временем уже стемнело. Людишек ещё прибавилось. Шум, смех, чад. А народ в кабаке был обычный, приказчики, купчишки да бюргеры. Ни бедные, ни богатые. Опасных людей кавалер не приметил. Пожалуй, он один здесь был с мечом.
Пришёл музыкант, стал играть на виоле. В кабаке народ попьянел, голоса звучали громче, смех чаще. То и дело взрывы хохота, даже за их собственным столом, пьяная толкотня. Песни. Сесть совсем было негде, кроме стола, за которым сидел Ёган.
Сыча и Волкова это уже не удивляло. Когда им стали носить еду, Ёган был уже изрядно пьян. Он опрокинул кружку, смелся, громко говорил, лапал шлюху, а та в свою очередь то и дело укладывала свою голову ему на плечо, а руку на его промежности и шептала ему что-то, шептала. А когда Ёган пытался её поцеловать в губы — не давалась. Смеялась.
— Налакался, крестьянская душа, — ухмылялся Сыч, принимаясь за жареную колбасу, — пьян, собака, уже. Нет, экселенц, непростая эта бабёнка.
— Ты знаешь, что, — говорил кавалер, поглядывая на Ёгана и шлюху, — иди-ка наверх, кажется, она его уже в покои тащит.
Повторять Сычу не нужно:
— Эх, — с болью в сердце произнёс он, глядя на колбасу, и встал, — и то верно, а то она дверь запрёт и потом даже не узнаем, в каких они покоях будут.
— Ты не дай ей дверь запереть, — сказал кавалер. — Войдём за ней сразу, там и поговорим тихонечко.
— А если упрямиться начнёт? — спросил Сыч.
— Купим вина, напоим её прямо там, да пьяную выведем, к лодочнику отвезём в сарай, и там ты с ней уже потолкуешь обстоятельно.
— Умно, — сказал Сыч и пошёл к лестнице, что вела наверх, к покоям.
И вовремя. Как только Фриц Ламме дошёл до лестницы, шлюха, что сидела с Ёганом, позвала разносчика для расчёта.
Сколько просил разносчик, кавалер не знал, но был уверен, что дурак Ёган переплатил. Он просто сунул руку в кошель и кинул на стол пригоршню денег, в основном медь, но и серебро мелкое блеснуло. Судя по тому, как шлюха смотрела на деньги и по тому, как кланялся разносчик, Ёган переплатил много. А потом этот дурень заорал похабную песню и стал выбираться из-за стола, а бабёнка тащила его за руку к лестнице.
Волков откусил колбасы, хлебнул пива, дождался, пока парочка начнёт подниматься вверх по лестнице, затем сделал знак монаху: «Сиди — жди». И сам встал из-за стола.
В коридоре, на верху, горел всего один светильник, он едва различал парочку впереди себя, а Сыча так и вовсе не видел. Бабёнка уже почти тащила Ёгана, сам он едва переставлял ноги. И хихикал дурнем. Она остановилась возле двери, одной рукой придерживала Ёгана, другой толкнула дверь, они ввалились туда с шумом. Девка ругала пьяного, и с трудом доволокла его до кровати. Бросила, вернулась к двери, чтобы запереть её, да не успела.
— Постой, красавица, не спеши, — Сыч не дал ей запереть дверь, он держал светильник и входил в комнату.
— Куда? — взвизгнула девка. — Не это твои покои. Сейчас людей кликну, куда прёшь?
А Сыч, без долгих людезностей, дал ей кулаком снизу в брюхо, она на пол повалилась, охнула и замолкла сразу. Стояла на карачках, вздохнуть не могла.
Волков тоже вошёл в покои, дверь прикрыл за собой, засов не трогал, стал там же. На косяк опёрся плечом. Покои были небогатые: кровать, комод, пара подсвечников на одну свечу, в которых Сыч зажигал свечи.
Ёган в беспамятстве валялся на кровати, ноги на полу лицом в перину. Баба приходила в себя после удара Сыча.
Кавалер хотел начать спрашивать, но он хорошо знал Фрица Ламме, раз Фриц Ламме молчит, значит, и ему лезть вперёд не нужно. А Сыч тем временем зажёг все свечи, в комнате стало светло, затем он перевернул Ёгана, и своим ножом срезал у него кошелёк, улыбаясь, подбросил его на руке. И сказал:
— А неплохо.
— Это моё, — зло проговорила девка, всё еще не отойдя от полученного удара и стоя на четвереньках. — Мой кошель!
Фриц Ламме толкнул её в бок сапогом, несильно. Чтобы она привернулась к нему лицом. Засмеялся и спросил, потряхивая у неё перед носом кошельком:
— С чего бы так?
Тут девка неожиданно быстро вскочила, вцепилась в кошелёк:
— Я торгаша выгуливала, мой кошель, а не отдадите, так я Гансу Хигелю скажу, пожалеете. Гансу Спесивому, — уточнила она.
— Да? И что ты скажешь? — говорил Сыч, всё ещё усмехаясь. — Это мы кошель у купчишки сняли, а ты, так, шалава приблудная. Клеилась к нему, да не срослось у тебя.
— Я с Гансом работаю, тут он сейчас, позову, и он вам покажет, как его деньгу брать! — свирепела бабёнка. — Думаете…
И тут она первый раз глянула на кавалера, осеклась, словно рот ей кто ладонью накрыл. Лицо её вытянулось. А ведь Волков ни слова ей не сказал, молчал, стоял, а она вдруг заговорила, сменив тон:
— Добрые господа, дозвольте мне уйти.
— А как же Ганс, ты его, кажется, Спесивым звала? — спросил кавалер. — А кошель купчишки забрать уже не хочешь?
— Какой ещё кашель, добрый господин, — ласково заговорила девка, — я за ночь всего тридцать крейцеров беру, а за раз, по-быстрому, так и вовсе десять, ежели вы господа хотите, так я вам без денег дам, прямо тут.
Для убедительности она подобрала юбки до колен.
— Эх, экселенц, вы своим видом всю затею мне попортили, — расстраивался Сыч. Он поглядел на шлюху. — Ганс твой где, курица? Ну, говори.
— Да какой Ганс, господа добрые, брехала я, испугалась, думала воры вы. Вот и решила припугнуть, — лепетала девка.
— А купчишку-то чем опоила? — продолжа Сыч.
— Ничем я его не поила. Сам напился, — твёрдо говорила баба.
— Сам? — Сыч засмеялся. — Я весь вечер за ним считал, он три кружки пива выпил. Такому кабану три кружки — только в нужник сходить, его и шесть не свалят. А тут глянь-ка, он без памяти от трёх кружек, валяется.
— Не поила я его, — твёрдо сказал девка.
— Не поила? Ну, значит, кабатчик ему в пиво зелья плеснул, или разносчик, — предположил кавалер с ехидсвом.
— И их спросим, — обещал Сыч, — но сначала тебя осмотрим, вдруг какую склянку найдём.
Девка молчала, смотрела то на Сыча, то кавалера, что загораживал ей дверь. Раздувала ноздри и молчала. Делала глубокие вздохи.
— Ну, — продолжал Сыч, — сама всё покажешь, или обыскать тебя? Но смотри, обыскивать буду не ласково. Во все дыры загляну.
Девка всё продолжала дышать молча, и лицо её с каждым вздохом, становилось всё темнее, а глаза… Белки глаз её стали вдруг краснеть. Словно от натуги кровью наливались.
Сыч, словно не замечал всего этого, взял было её за руку, но она легко вырвалась, и разодрала ему руку, словно когтями кот.
— Ишь ты, зараза, — выругался Фриц Ламме, разглядывая царапины, — ну уж теперь-то держись.
А она вдруг легко отпрыгнула от него на шаг, почернела лицом, выставила руки, скрючила пальца, глаза алые, безумные. Раскрыла рот широко, все зубы целые, так широко, что люди так не раскрывают, зашипела, словно кошка из нутра, из лёгких, громко, страшно и кинулась к двери.
— Господи, — воскликнул Сыч, шарахаясь от неё, — экселенц, то ведьма.
А кавалер не шарахнулся, как стоял у двери, так и остался стоять, только руку вперёд выставил здоровую. Баба на руку горлом и налетела. А он только пальцы сжал крепко. Она продолжала шипеть, вцепилась в рукав его стёганки ногтями, да нет! Когтями! На пальцах её были кошачьи когти вместо человеческих ногтей. Пыталась драть рукав, да куда там, рукав толст, от меча защитить может, не то, что от когтей. А Волков только глядел ей в страшные глаза да улыбался.
И иссякла она, устала, отшатнулась, вырвалась из его пальцев, отступила, стояла тёрла горло своё, смотрела на него с ненавистью исподлобья. Тут Сыч пришёл в себя. Скалился довольно и говорил:
— Что? Утёрлась? То-то! Экселенц и пострашнее ведьм успокаивал.
— Что вам от меня нужно? — прошипела баба, переводя дыхание и растирая горло.