Ход слоном

5




– Как видишь, Алик, работа не пыльная, но ответственная, – заканчивая инструктаж, ровно, словно читая по написанному, говорил Бунин. – Если справишься, буду ставить вопрос о повышении зарплаты, и весьма существенном. Если же нет… Хотя никаких «если» быть не должно – не в наших с тобой интересах, так?

Пассаж о «наших с ним интересах» прозвучал пугающе двусмысленно. По-хорошему, никаких общих интересов у нас ним не было и быть не могло. Это в заводском цеху или редакции газеты все, независимо от того, начальник ты или подчиненный, заняты производством общего продукта. А в нашем с Аркашей случае я даже не знал, что считать «продуктом». Обеспечение безопасности? Что-то непохоже.

Короче говоря, мне предстояло выполнять смешанные функции шпиона и тюремщика. Причем я был далеко не уверен в том, что моя новая работа безупречна с точки зрения действующего законодательства.

Мои должностные обязанности в аркашином изложении выглядели так: неотлучно находиться рядом с объектом охраны, отслеживая, но не пресекая возможные попытки объекта вступить в контакт с третьей стороной. При этом мне следовало максимально быстро и эффективно наладить личные взаимоотношения с объектом, войти к нему в доверие и стать чем-то вроде незаменимого компаньона. О содержание всех наших бесед я должен подробно и ежедневно докладывать Аркаше в письменной форме. К докладам следовало прилагать краткий отчет о поведении объекта в течение дня.

Всю эту писанину будет каждый вечер забирать доверенное лицо Аркаши по имени Тимур, а в случае срочной необходимости мне надлежало связаться с начальником по мобильному телефону, который мне выдадут и по которому звонить куда бы то ни было еще категорически запрещалось.

Жить мне отныне предстояло в подмосковном пансионате, примерно в полутора часах езды от города. При этом мне полагался один выходной день в неделю, который я был вправе использовать по своему усмотрению. Строгим условием было неразглашение всего, что связано с моей новой работой: ее характер, место, имена людей – словом, атмосфера полной секретности.

– А своим алкашам из подъезда, – на полном серьезе и без намека на смех инструктировал меня Аркаша, – можешь сказать, что познакомился с хорошей женщиной и на время переехал к ней на другой конец Москвы. А домой приезжаешь раз в неделю – проверить, что и как. Нормальная легенда, но если у тебя есть лучше, то предлагай. Обсудим.

Ничего лучше у меня не было, впрочем, как и хуже. Я так обалдел от всего услышанного, что только молча хлопал глазами и курил сигарету за сигаретой. От утренней бодрости не осталось и следа. Вот тебе и средний класс, думал я растерянно. Вот уж правду говорят: деньги просто так нигде не платят. Да и две тысячи долларов уже не казались мне такими большими деньгами как тогда, в ресторане.

– Вопросы есть? – глядя на меня в упор своими водянистыми в красных прожилках глазами спросил Аркаша.

– Пока только один. Кто объект? Иностранный шпион что ли?

– Алик, ты что, выпил с утра, мой хороший? – без тени улыбки пошутил Аркаша. – Ну кто доверит тебе иностранного шпиона? Твой объект – старая, выжившая из ума баба, которую… нет, от которой нужно оградить все остальное человечество, чтобы она не наломала дров, а если точнее – не устроила катастрофу глобального масштаба.

– Да я все понимаю, – примирительно сказал я, – кроме одного. Как старая баба, тем более выжившая из ума, может устроить глобальную катастрофу?

– Правильный вопрос, – похвалил меня начальник. – А теперь слушай меня внимательно. Когда-то, еще при царе Горохе, она работала в одном московском НИИ. Ты, конечно, помнишь, сколько в советское время было в Москве таких институтов и заводов. Их еще называли «почтовыми ящиками» или «сундуками». Но тот НИИ, где работала твоя тетка, был закрытее всех остальных вместе взятых. Это был, образно говоря, сундук из сундуков. Попасть туда на работу было очень сложно, потому что брали только лучших из лучших – это тебе не сейчас, когда звания академиков за деньги бандиты покупают. Но уволиться оттуда было еще сложнее. Как правило, только ногами вперед.

– Режим, – продолжал Аркаша, – там был такой, что даже для поездки в Москву требовалось особое разрешение. А сам институт, хотя и назывался московским, но располагался в подмосковном лесу, за колючей проволокой и тем, что на специальном языке называется «санитарной зоной», которую охраняли солдаты. Объект представлял собой закрытый городок, где для счастья имелось все, кроме личной свободы. Продукты в магазинах были любые, шмотки как в Европе и безо всякой очереди, поликлиника и школа тоже совсем не совковые. Отдыхать в отпуск можно было ездить только внутри Союза, но и в Сочи отпускников возили организованно и на автобусах со специальным сопровождением. Словом, коммунизм. Рай за колючей проволокой.

– Но ведь сейчас ничего такого больше нет, – робко вставил я, ерзая на жестком стуле, накрытом какой-то столетней вязаной крючком дрянью. Эта штука без конца сползала, и мне приходилось все время привставать и водворять ее на место. Сколько же задниц сидело на этой самой салфетке, чтобы так ее вытереть, думал я, слушая страшный аркашин рассказ.

Про такие «сундуки» я много слышал и читал, хотя ни с кем из работавших там людей никогда не сталкивался, кроме одной странноватой и при этом очень доброй девушки, с которой познакомился лет сто тому назад в Крыму. Там она лечила целую кучу болезней, главным образом, женских и нервных. Вот она – цена несвободы.

– Такого нет, – все так же серьезно ответил Аркаша. – Есть, наверное, покруче, но это не наша тема. Продолжаю. После развала Союза остались люди, которые там работали. Понятное дело, что если бы не перестройка, то никому из них не светили бы не только поездки в дальние страны, но даже и на Золотые пески в Болгарию. Сейчас стало посвободнее. Тех, кто не был в курсе каких-то важных секретов, больше здесь не держат. Кто-то из них уехал из России, кто-то нет.

– Но вот те, кто действительно много знает, долго были невыездными. Но сейчас, я думаю, уже нет – слишком много прошло времени. Наверху считают, что за это время наука успела так далеко уйти вперед, что секреты, которые они знали, уже больше не секреты. И очень ошибаются. Среди ученых того поколения есть люди, знания которых поистине бесценны. Большинство из них продолжают работать – если есть силы, конечно.

– Но есть среди них отдельные экземпляры, которые хотели бы эти знания использовать по прямому, так сказать, назначению. Или попытаться их продать – чтобы использовали другие. Твоя будущая подопечная как раз из таких.

– Как это – использовать по прямому назначению? – удивился я. – Они там что, секретные яды изобретали и теперь выжившая из ума кровожадная старуха хочет отравить все человечество?

– Нет, Алик, не яды, – все так же терпеливо продолжал Бунин. – Ядами занимались другие «сундуки» – тоже, конечно, интересные, но и это не наша тема. А твой божий одуванчик был специалистом по искусственным – их еще называют «направленными» – землетрясениям.

В моем животе противно шевельнулось что-то скользкое и холодное. Направленные землетрясения. Что-то такое я читал в газетах, но как-то не особо верил написанному. Но если нечто подобное действительно существует, то это уже такая государственная тайна, что любой к ней допущенный автоматически и навечно должен попадать под колпак. Да, но только какая связь между государственной тайной и Аркашей – начальником охранников из какой-то шарашкиной конторы?

А шарашкиной ли? При мысли о том, что меня вербует какая-то засекреченная структура в животе стало еще противнее. И не вербует – считай, я уже в их лапах, причем со всеми потрохами. После того, что мне рассказал Аркаша, меня уже не отпустят. А может, еще не поздно отказаться? Адреса пансионата я пока не знаю, имени этой адской старухи – тоже. Да и кому я побегу закладывать – ФСБ? Смешно. Так, может, все-таки еще не поздно?

– Не пойму, чего ты так напрягся, – словно прочитав мои мысли сказал Аркаша. – Если не хочешь – так и скажи, я пойму. Мало ли какие у тебя сомнения, может, что-то не устраивает. Дай только слово, что никому ничего не скажешь – и иди себе домой. Никаких расписок о неразглашении не надо. Короче, выпей кофейку, покури, подумай, а я пока в комнате звоночек сделаю. Надумаешь – получаешь аванс и завтра с утра отправляешься на подмосковный курорт, нет – едешь в свой крысятник на Коломенскую. Никаких проблем!

Ехать домой не хотелось. Наверное, подумал я, это мой последний шанс хоть как-то изменить свою жизнь. Другого уже не будет. Маячившая впереди одинокая старость пугала, но одинокая и нищая старость просто приводила в ужас. Когда-то я, хорохорясь перед самим собой, думал, что, в отличие от всех остальных людей, не стану дожидаться, пока стану совсем немощным. В один прекрасный день просто приму яд и переселюсь в лучший мир, избегнув бесчисленных унижений, связанных с бессилием и собственной ненужностью.

Но так я думал когда-то. Чем старше я становился, тем отчетливее понимал, что никакого яда не будет. А будет постепенное и безжалостное разрушение моей личности, превращение человека в жалкую трясущуюся оболочку, от которой пахнет затхлостью – как из старого шкафа, где хранятся давно никому не нужные тряпки. И буду я трястись за свою жизнь, ежедневно выстаивая многочасовые очереди в районной поликлинике и изводя хорошеньких аптекарш разговорами вроде «а вот я у вас вчера купил, а мне не помогло, хотя такое дорогое, покажите что-нибудь другое».

А потом я загнусь. В обшарпанной вонючей больнице – если успею вызвать скорую и если она успеет приехать. Или в своей квартире – если все произойдет быстро. Во втором случае я еще успею хорошенько разложиться, поскольку ко мне давно никто не ходит. А разлагаться я буду или в кровати, или в кресле, или прямо на полу. Интересно, где это лучше делать?

А можно попытаться выползти на балкон, и тогда ко мне слетятся все окрестные вороны. Как они будут кружить и каркать! А что, прямо по обычаю какого-то северного народа, о котором я читал: своих покойников они поднимают на деревья и там привязывают. Птицы обклевывают их до костей, а родственники считают, что усопший после этого попадает в очень хорошее место. Но меня до костей обклевать не успеют. Соседи сначала ничего не поймут, а потом догадаются и вызовут милицию. Наверное, обо мне даже напишут в газетах.

Обо всех этих приятных вещах я думал, сидя на кухне и дымя сигаретой. Перспективы, надеюсь, не очень близкие, но зато реальнее не бывает. Что мне даст работа на Аркашу? Очень многое. Например, заработать денег на близкую старость. Чтобы купить себе номер в хорошем доме престарелых, где я буду читать книги на скамейке в парке и тайком попивать водочку с соседями по богадельне.

И море! Чтобы хотя бы раз в год летать на море, которое я так люблю. Черт с ними, с направленными землетрясениями! Даже если моя работа будет опасна, это все равно лучше, чем одинокое прозябание при полном отсутствии перспектив. А тут еще непонятно, что может возникнуть. Например, повышение зарплаты, пошутил я сам с собой. Стукнув кулаком в стену, я закурил новую сигарету.

– Согласен! – сказал я пришедшему на стук Аркаше. – Куда ехать?

– Точно согласен? – прищурился на меня Бунин. – Ломаться больше не будешь? Тогда держи.

С этими словами мой начальник полез во внутренний карман пиджака и красивым жестом выложил на стол пять новеньких стодолларовых купюр.

В ответ я как можно равнодушнее взял их, но, прежде чем сунуть уже в свой карман, не удержался и провел по одной из них большим пальцем, как это делали в лихие девяностые, проверяя доллары на подлинность. А потом не удержался снова и понюхал купюру. Пахло типографской краской, но не так, как пахнет только что отпечатанная газета. Газетный запах более насыщенный и, я бы сказал, ядреный, а вот новые деньги пахнут иначе. Я бы сказал, деликатно.

Я с детства люблю нюхать разные предметы, многие из них ассоциируются в моем сознании с тем или иным запахом. Некоторые связки «предмет-запах» засели в моей голове настолько прочно, что стоит мне увидеть или взять в руки вещь, как я мгновенно начинаю чувствовать ее запах. Я знаю или думаю, что знаю, как пахнут карандаши, пачкающая руки жижа из дешевых шариковых ручек, плохо вымытые кастрюли, заварочные чайники (аромат свежезаваренного чая и горячего стекла или холодный, безнадежный запах вчерашней заварки), старые, но чистые вещи, пушистые кошки зимой, собаки в дождливый день и многое другое.


Но один из самых любимых – запах книг. Новых, старых – все равно. Есть книги, которые я перечитываю всю жизнь, их не больше десятка, и все они вот уже сколько лет стоят на одной, особой полке в моем рассохшемся книжном шкафу. Я знаю запах каждой из них наизусть, и, прежде чем начать читать, обязательно раскрываю наугад и долго, с наслаждением нюхаю.

Еще я, как и всякий нормальный человек, обожаю запах денег. Деньги пахнут намного проще книг, и каждый раз, когда я их нюхаю, в голове проносится одна и та же мысль, которую можно выразить примерно так: «и всего-то?» Этакое легкое разочарование тем, что овеществленная свобода пахнет свежеотпечатанными конфетными фантиками.

Итак, в очередной раз испытав по этому поводу легкое разочарование, я спросил своего начальника, где расписаться в получении.

– А нигде не надо расписываться, – улыбаясь сказал Аркаша. – И вообще, я тебе сказал, что это аванс, но на самом деле это что-то вроде подъемных. То есть, зарплату ты потом получишь без вычета этих пятисот долларов. Можешь считать это премией за оперативно принятое решение или подарком от фирмы – как тебе больше нравится.

Тут меня опять слегка кольнуло: где это видано, чтобы деньги выдавались просто так, без ведомости, расписки и всего, что полагается? Ни одна бухгалтерия на такое не пойдет, а уж тем более в серьезной фирме.

Значит, что? Значит, Аркаша затащил меня в организацию, где гуляют большие наличные деньги, которые нигде не проведены. При этом организация занимается тем, что пасет выживших из ума ученых, занимавшихся направленными землетрясениями, то есть работавших в рамках совершенно секретных государственных проектов. Тогда это точно не шарашкина контора. Тогда это особая структура – очень серьезная и опасная. Ну и черт с ней! И со мной тоже – черт. Решение принято, и будь что будет.

– Так куда ехать, начальник? – спросил я как можно беспечнее.

– По Дмитровскому шоссе, это недалеко, – ответил Бунин. – Только своим ходом в первый день не стоит. Завтра ровно в 7 утра будь здесь, Тимур тебя встретит и отвезет. А сегодня отдыхай. Но только без излишеств, на работе нужно быть в форме.

В ответ на Аркашин пассаж об излишествах я хотел выдать что-нибудь едкое, но сдержался. Начальник все-таки. И потом, в поведении и манере держаться моего приятеля появилось что-то новое и незнакомое. Я попытался было определить, что именно, но не смог. В Аркаше появилась какая-то несвойственная ему ранее властность. И, одновременно, он словно постоянно пребывал в состоянии тревоги, чего раньше за ним тоже не замечалось. Пить он точно стал больше – вон какая рожа красная. Так что не ему говорить мне об излишествах.

– А что, – как бы между прочим, сказал я, уже собравшись уходить. – Может, отметим это дело? Без излишеств, естественно. Деньги у меня есть, так что угощаю.

Борьба мотивов читалась на аркашином лице так явно, что я с трудом сдержал смех. Может, зря я ему это предложил, но только черт его знает, что в их конторе зря, а что нет. Во многих местах новичкам полагается проставляться, то есть проходить своеобразный обряд инициации, без которого полноценное членство в племени будет проблематичным.

Где-то инициируемого подвергают страшным истязаниям – например, наносят с помощью ножа рисунки на теле или несколько суток не дают спать или есть, или вытворяют с несчастными даже кое-что похуже. А в нашем племени просто проставляются. Согласитесь, не самый плохой вариант.

Но мое предложение Аркаша отверг. Сославшись на очередную встречу, он довольно бесцеремонно вытолкал меня из квартиры, и уже через пять минут я шлепал по Волгоградскому проспекту в сторону центра. Хотелось пройтись пешком, немного остыть и подумать. Мне всегда лучше думалось на ходу, но на этот раз в голову не пришло ни одной целиком додуманной мысли – так, какие-то не относящиеся к делу обрывки. Да и о чем, собственно, было думать? Все уже думано-передумано и лучшее, что я могу сейчас сделать – это хорошенько нагулять аппетит, а потом пообедать в хорошем ресторане.

Именно так я и поступил. Дойдя да «Текстильщиков», я сел в метро и доехал до Таганки – чтобы не идти через дорожные развязки с эстакадами мимо «официального поставщика Кремля» (так утверждает реклама) – Микояновского мясокомбината, распространяющего на всю округу запах какой-то жженой тухлятины.

От Таганской площади я неспешно пересек весь центр Москвы и пришел к аргентинскому ресторану в районе «Маяковской». Это был дорогой ресторан, и обедал я в нем впервые. Наверное, только в этот день я по-настоящему понял слова Воланда о том, что «свежесть бывает только одна – первая, она же и последняя». Стейк из мраморной говядины, который по моей просьбе был приготовлен с кровью и который нужно было есть со специальной доски, был настолько хорош, что я на какое-то время совершенно позабыл о направленных землетрясениях и зловещих старухах, умеющих эти самые землетрясения направлять.

Вернувшись в свой, по аркашиному выражению, крысятник (понимал бы чего, крыс у нас отродясь не было), я принял душ и лег в постель. Сон не шел, читать не хотелось, и я часов до двух с смотрел какой-то ужасно интересный фильм про то, как эпидемия неизвестной болезни уничтожила почти все человечество, а те, кто остались, создали нечто вроде подземной цивилизации. И вот эти, которые под землей посылают в прошлое гонца, чтобы тот вмешался в ход истории и не дал болезни распространиться. Но гонца в Америке 1990-х, естественно, принимают за сумасшедшего и сажают в психушку, а там как всегда находится добрая и умная (и красивая при этом – а как же!) женщина-врач, ну и так далее.

Фильм я смотрел не с начала, конца его я тоже не увидел, потому что через каждые пять минут давали по огромному рекламному блоку. Выдержать это было невозможно, хотя и фильм досмотреть хотелось. Но раздражение от мельтешения и бессмысленности происходящего на экране оказалось хотя и немного, но все-таки сильнее. Собрав волю в кулак, я нажал красную кнопку на пульте. Подумав при этом, что раздираемый примерно такими же противоречивыми желаниями самоубийца, нажимает на курок с похожими мыслями. И досмотреть хочется, и смотреть осточертело.

Остаток ночи прошел бездарно. Я проворочался ровно до половины пятого утра, а потом, когда до будильника оставалось всего полчаса, мне, по великому закону подлости, страшно захотелось спать. Словом, все, как обычно.

Великие люди придумали душ и горячую воду. Вот за что надо Нобелевку давать, а не за всякие сомнительные достижения в области физики, которые только и можно использовать, как для одновременного убийства максимально большого количества людей.

С физиков и их антигуманных открытий моя мысль соскочила на направленные землетрясения. А с землетрясений – на старух, точнее, на одну старуху, с которой мне предстояло работать. За завтраком, состоявшим из яичницы из четырех яиц, черного хлеба и крепкого сладкого чая, мое воображение услужливо изобразило настоящее исчадие ада, способное одним нажатием кнопки в секретном бункере где-нибудь под подмосковной помойкой легко уничтожить ничего не подозревающий мирно спящий город в любом из четырех полушарий планеты.

В любом случае, какой-то запас времени у меня есть (не за тем же меня вербовали, чтобы немедленно уничтожить), а значит, куда-нибудь да вывезет. Главное ввязаться, а там посмотрим. С такими оптимистичными мыслями я ввинтился в переполненный вагон метро и ровно в 7 утра был на явочной квартире в Кузьминках.

Аркаши там не было, а может, он и был, но только я его не видел. У подъезда меня перехватил Тимур – ничем не примечательный парень в коротком, выше колен спортивном пальто и вязаной шапочке. При моем приближении он вылез из припаркованного у подъезда джипа и сделал приглашающий жест:

– Доброе утро, Альберт Эдуардович! Прошу в машину!

В салоне джипа пахло кожей, хорошим парфюмом и еще чем-то неуловимым, но явно очень дорогим. Когда мы выехали со двора на проспект, я огляделся и беспокойно заерзал на своем переднем сиденье.

– Если хотите, можете курить, – с улыбкой повернулся ко мне Тимур. – Хотите, приоткрою окно, но на улице холодно, да и воняет там. Вот пепельница, курите сколько хотите, не стесняйтесь, я знаю, вы много курите.

Знает он! Не иначе, Аркаша уже провел с ним целый инструктаж на предмет того, как себя со мной вести. И досье на меня наверняка уже завели. Ну и ладно, плевать. Можно, конечно, попробовать разговорить Тимура, только зачем? Лишнего он все равно не сболтнет – вон какой улыбчивый, такие не болтают. Да и лень разговаривать, лучше подремать по дороге – после бессонной ночи самое оно.

Почти весь путь прошел в полудреме. Я бездумно смотрел на встречные машины и унылый зимний пейзаж за окном. По Волгоградскому проспекту мы выехали на кольцевую автодорогу и по ней довольно быстро добрались до Дмитровского шоссе, где я закурил вторую за время путешествия сигарету. Третью под понимающую улыбку Тимура я закурил, когда мы свернули с шоссе на боковую дорогу, минут через 20 съехали и с нее и, сбавив скорость, покатились сквозь темно-зеленый туннель, образованный здоровенными елями.

Еще через какое-то время (мне показалось, что прошло минут 10, не больше) туннель закончился и мы уперлись в автоматические ворота, рядом с которыми стояла будка охраны. К моему удивлению, из будки никто не вышел, но ворота распахнулись, словно сами собой. Мы приехали.

Я стоял перед входом в санаторный корпус, правда, не совсем обычный. Обычным отдыхающим не создают таких условий, к тому же их так не охраняют. Двухэтажное здание, образующее букву П, внутренний двор с цветочными клумбами и скамейками и ухоженный парк на территории, окруженной высоким забором. Камер видеонаблюдения я не заметил, но буквально кожей ощущал, что их тут предостаточно. Людей во дворе тоже видно не было, но я чувствовал, что через темные в солнечном свете оконные стекла на меня смотрит не одна пара глаз.

Тимур, зашедший в здание, попросил подождать его во дворе, где я и стоял, как дурак, изо всех сил изображая расслабленность, уверенность в себе и равнодушие. Ничего этого не было и в помине, к тому же, после теплого и ароматного салона джипа я быстро замерз и дрожал мелкой противной дрожью. Как оставленная на улице сучонка – такое мне в тот момент пришло в голову самоуничижительное сравнение. Наконец, дверь открылась и улыбчивый Тимур сделал второй за утро приглашающий жест:

– Прошу, Альберт Эдуардович!

В просторном холле было тепло и очень уютно. Но при этом ничего лишнего. Какой-то неуловимой формы столики, располагающие кресла и гостеприимные диваны – все словно из кино о красивой жизни. Но кино явно не отечественного. В российских фильмах про богатых и знаменитых дворцовые интерьеры могут запросто сочетаться со шмотками, купленными из экономии на рынке у метро, а обучающаяся в закрытой английской школе дочь нефтяного магната может иметь лицо вокзальной шлюхи и примерно такой же говорок.

Но здесь все было по-другому. Я не большой знаток дорогих вещей, но, едва переступив порог этого заведения, даже мне стало понятно, что здесь пахнет настоящим богатством, и сколько стоит эта кажущаяся простота.

Людей в холле почти не было – мы с Тимуром и еще двое. За стойкой сидел похожий на киношного лорда мужик лет 50 и, не поднимая головы, куда-то неотрывно смотрел – наверное, в мониторы наблюдения, подумал я.

Второй был совсем еще молодым человеком и напоминал больше студента-старшекурсника, задвинутого на какой-то заумной теории, чем работника секретной богадельни. Интересно, подумал я, на кого он больше похож – на ботаника или физика-теоретика. В то утро я даже не догадываясь, какие теории гуляют в этой стриженой под ноль голове.

При моем приближении «ботаник» поднялся с кресла и сделал шаг навстречу.

– Добрый день, Альберт Эдуардович, – негромко, словно боясь разбудить кого-то невидимого, произнес молодой человек. – Добро пожаловать в наш пансионат. Названия у него нет, да оно и не нужно. Главное – это чтобы наши жильцы чувствовали себя здесь дома, разве не так? А у дома названия быть не должно. Просто дом и все. Давайте поднимемся в бар и выпьем чего-нибудь согревающего, а то вы совсем замерзли. Да, меня зовут Никита Сергеевич, или просто Никита. Я что-то вроде управляющего всем нашим хозяйством.