Хиллсайдский душитель. История Кеннета Бьянки

– НЕТ!

– А вы?

– Я тоже. Такое не по мне.

Билли рассказал, как Стив однажды избил Сабру завязанным в узел полотенцем. Он ударил ее несколько раз, чем сильно напугал.

Затем Билли изложил историю консультационной службы, пояснив, что ее созданием занимались преимущественно они со Стивом. Тому хватило наглости обратиться за дубликатом диплома, в котором позднее проставил фальшивое имя. Очевидно, Стив выполнил всю подготовительную работу, хотя идейным вдохновителем был Билли, и он же собирался принимать клиентов службы, если бы они появились.

Чуть позже Билли спросил врача, знает ли тот, как он, Билли, получил свое имя.

– Однажды Стив шел в магазин, – объяснил Билли, – и тут решил появиться я. И как раз в тот момент мимо проходил какой-то парень, который, обознавшись, назвал меня Билли. Мне это понравилось. Знаете, имя-то хорошее… Билли.

– С тех пор вы и стали Билли?

– Да, я решил впредь называться так. Да, хорошее имя. Такое звонкое. Билли.

– А если бы он назвал вас Билли Джонсом, вы стали бы Билли Джонсом?

– Ну да. А вообще мне нравится просто Билли.

Разговор продолжался еще несколько минут, хотя никакие новые темы уже не поднимались. Самой важной частью беседы стали знакомство с Билли и новая информация, которую он дал.



Полицейские, просматривавшие записи, по-прежнему видели в поведении Бьянки возможную симуляцию. Они считали вполне вероятным, что под нажимом обвиняемый ищет способ сознаться в своих преступлениях, а затем обеспечить себе алиби, которое спасет его от серьезного наказания. То есть Кен попросту использовал трюк с расщеплением личности, чтобы избежать смертной казни, а врачи снабдили его информацией об этом расстройстве, которая лишь укрепила его познания.





Глава 11




Пока большинство психиатров пыталось как можно больше узнать о лос-анджелесских преступлениях, один врач интересовался главным образом беллингхемскими убийствами. Это был доктор Чарлз Моффетт из Беллингхема, советник судьи Куртца. Он уже виделся с Кеном в конце апреля и около трех недель спустя прислал судье свои наблюдения.

Основная часть беседы Моффетта с Бьянки касалась уже знакомого материала. Однако были относительно глубоко исследованы и две новые темы. Первая касалась жестокого обращения: Кен утверждал, что припомнил давние происшествия, которые гораздо нагляднее объясняли его страх перед материнским наказанием.

– Мать… держала мои руки над зажженной газовой конфоркой, – рассказал Бьянки, оговорившись, что не уверен, происходило это во сне или наяву. – Мне… мне иногда снились такие вещи… Очень правдоподобные… Я… я пытался их осмыслить и… и думал об этом сне, и мне чудилось, будто такое на самом деле случилось вчера… могло случиться со мной и мамой. Я… я вижу, как она тащит меня за руки через столовую в кухню… Она уже избила меня деревянной ложкой, а я что-то сделал не так, и она… она собирается… она включает газ и собирается поднести мои ладони к конфорке, а я боюсь огня. Сейчас я огня уже не боюсь, а в детстве почему-то очень боялся. И хотя в итоге я не обжегся, она держала мои руки над конфоркой, а до этого несколько раз чуть не обожгла меня… А я… кажется, она наказывала меня за то, что я унес из дому какую-то ее вещь или что-то сломал, не знаю. Не могу вспомнить. Но маму я помню очень живо. Вижу, как она тащит меня через всю столовую; могу описать всю мебель в комнате, картину на стене. И возвращаясь к той, другой личности… Я перечитал свои заметки и… Проблески, которые у меня были, сны – они до сих пор у меня в голове. Имя Стив кажется мне знакомым. Знакомым, но чужим. Как я уже говорил. И я действительно чувствую, что внутри меня есть другой человек…

Далее Бьянки пояснял:

– Почему я вспомнил, что мать держала мои руки над огнем, а перед тем отхлестала меня веником? Кое-что случилось; я размышлял о нашей жизни на Вилла-стрит, потому что… старался соблюсти хронологическую последовательность, хотя она и не строгая. Я пытаюсь осмыслить разные события. И вспоминаю дальнюю комнату и кое-что… Помню, один раз мать начала швырять в отца тарелки. У нас там была лестница… Они повздорили, и в итоге, помню, у него пошла носом кровь и он лежал наверху, на кровати. Но меня это тоже касалось. В доме существовало противостояние, к которому был причастен и я. Я знаю. И тогда знал. Я это чувствовал, но в точности понять не умел. Просто чувствовал. Тот сон и все, что тогда происходило, – благодаря этому я сумел ухватить воспоминание, которое пытался восстановить. Вот так все и было. Мама наверняка наказала меня по конкретной причине – причина всегда была, – и вот теперь я вижу, как она тащит меня через столовую в кухню, к плите. А сначала я забыл об этом. В том доме – знаю, что вспомнил о Вилла-стрит неспроста, – в том доме существовало противостояние, оно там крепко засело. Будто слово, которое знаешь и оно вертится на языке, а вспомнить никак не можешь.

– Но вы помните, что отец вступился за вас в тот… поэтому ее гнев перекинулся на него, она начала швыряться тарелками и так далее?

– Нет, его не было дома. Отец…

– Так это два разных эпизода…

– Да. Отец был азартен – он любил играть на скачках. И вообще, на похоронах ему в гроб положили лошадку, ну да, и до кучи букмекерскую таблицу. И родители… временами он ставил слишком много. Ничего такого – просто хотел подзаработать, понимаете, но вечно проигрывал. И вот папа… наверное, они повздорили из-за ставок: помню, он спускается по лестнице, а в него летят тарелки. Я стоял между гостиной и столовой. Увидев, что творится, я отступил назад, в гостиную. Помню, когда все закончилось, я тихонько поднялся наверх; папа лежал на кровати, на спине, и прижимал к лицу платок, потому что у него шла носом кровь. Может, в него угодила тарелка, или он сильно разволновался, – не знаю.

– Если говорить о гневе, то ваша мать, судя по всему, вымещала его, не задумываясь.

– Да, я… Если вы ознакомились с текстами бесед, которые со мной проводили, когда началась вся эта история, меня уже просили дать описание матери, и я дал верное, честное и откровенное описание. Я много перечувствовал, пока читал, чту о ней написали, вспоминал ее поступки. Она могла быть очень безрассудной, очень раздражительной. Да, очень. Знаете, я даже не понимал. Наверное, не хотел понимать.

– Как же вы могли этого не понимать, Кен?

– Видите ли, иногда родители, даже зная… Получается вроде как перемена ролей. Иногда родители, даже зная, что их сын разорил птичье гнездо, увидев это собственными глазами, не хотят верить, ведь их сын никогда такого не сделает. Понимаете… мне и в голову не приходило, что мать может быть плохой. Мама плохая? Никогда! Я не видел в ней личность. Я видел только маму. Теперь, когда я начал смотреть на нее как на друга и на личность, как на живого человека, такого же, как все мы, я вижу ее недостатки. Теперь я куда яснее понимаю, что временами она бывала несправедлива и безрассудна.

Потом Бьянки стал рассказывать о своем отношении к смерти отца и о желании бросить школу:

– Да, я хотел заниматься чем-то другим. Не учебой. Ну да, особенно после того как не стало отца. Свобода для меня значила больше всего остального, и просиживание штанов в классе не входило… в мои представления о правильном времяпрепровождении. К тому времени, когда папа умер, мы только начали узнавать друг друга как отец и сын. Словно впервые выползли из своих коконов. Кстати, мама тогда осталась дома, она работала, а мы с папой, мои дядя, тетя и двоюродный брат отправились в Олд-Орчард-Бич в штате Мэн за пару месяцев до его смерти. Папа умер в июле, а мы ездили туда в начале июня, на неделю-две. Тогда я впервые проводил время вдвоем с папой. И это было круто. Я только начал с ним сближаться. А потом мы вернулись, и его вдруг не стало.

Знаете, что самое смешное? Папа умер на работе. И к нам… к нам пришли двое полицейских. До нас пытались дозвониться, но мать, видимо, «висела» на телефоне, поэтому они явились лично. Когда они пришли, я с друзьями играл на крыльце в карты. Услышал, что мать плачет, понял, что дело плохо, пошел в дом, мне всё рассказали, и я… Помню свое горе, помню, каким потерянным, каким несчастным я себя почувствовал. Мать говорит… мать говорит, что я стоял и орал, орал, орал. Не помню, чтобы я орал. По-моему, я ушел к себе в комнату, немного поплакал, после чего за очень долгое время, до самых похорон и после них, не проронил ни слезинки. И потом тоже не плакал. Даже когда видел, как плачут другие. Пару лет после этого я просидел дома, никуда не выходя, ну, кроме школы.

После школы сразу шел домой, в свою комнату, и запирался там. Просто… я очень переживал, понимаете? Бедный папа по-прежнему очень много для меня значил. О нем ведь до сих пор говорят с уважением, потому что он много сделал для других людей – совершенно бескорыстно. И у меня от этого тепло на душе. Понимаете, его до сих пор помнят. И вот, перед тем как уехать в Калифорнию, я… Помню, там было снега по пояс. Но меня это не остановило. Кладбище, где он похоронен, большое, акров восемьдесят-девяносто. Просто огромное. Называется кладбище Гроба Господня. На участке, где лежит отец, одни только плоские могильные плиты. Я взял машину у мамы, сказал ей, что мне надо кое-куда съездить. Подъехал к кладбищу как можно ближе, припарковался на обочине, потом почти полмили прошел пешком, перемахнул через бетонную ограду примерно вот такой вышины и очутился перед бескрайней снежной пустыней. Не спрашивайте, как мне удалось отыскать могилу. Я просто пошел вперед и, когда решил, что уже хватит, повернул направо, чуток попетлял и – в точку! – нашел папу. Смахнул снег… и… и встал на колени, прочел молитву, поговорил с ним, ну, понимаете, и ушел. Пару лет мне снились сны.

Далее Бьянки стал пересказывать содержание снов про отца:

– В них всегда была доброжелательная атмосфера, понимаете? Он сидит в кресле, я вхожу, устраиваюсь рядом, мы молчим, но мне кажется, будто мы разговариваем, понимаете, и я ощущаю особенную близость к нему. Он говорит мне, что все будет в порядке. Мне долго такое снилось, года три, а потом перестало.


Затем Кен с врачом поговорили о жизни до ареста, после чего перешли к убийствам. Сначала, признался Бьянки, его изумили предъявленные обвинения, а потом, вроде бы не переключаясь на другую личность, он довольно ясно стал припоминать смерть жертв. Однако по-прежнему ничего не понимал.

– Если бы вы знали, сколько раз я твердил себе: почему, почему я? Почему я здесь? За что? Я могу просмотреть полицейские рапорты – они все у меня есть. Доказательства и всякое такое. А я все равно не могу поверить, понимаете? Мы с Дином все думаем и думаем целыми днями, потому что это в голове не укладывается – такое просто невозможно. Должна… должна быть какая-то еще причина. Я… Понимаете, теперь… я допускаю, что мог сотворить с этими погибшими девушками нечто такое, чего не осознавал. Мне по-прежнему не верится, что я лишил кого-то жизни, но сейчас я столько всего узнал, что уже готов допустить это. Не могу представить, чтобы я был с этими девушками, чтобы я их убил, но на это указывает множество фактов, и я вынужден признать вероятность случившегося. Понимаете, мне ведь есть что терять. У меня семья, сын, хорошая работа. Неужели я способен на такую… такую отвратительную вещь, как убийство? Понимаете, жизнь слишком драгоценна. Не знаю. Я… я просто… я все еще не верю, что сижу за решеткой. Просыпаюсь ночью и думаю, что я дома. А потом, знаете, как обухом по голове: господи, я ведь в тюрьме! За что мне все это?

Отрицание. Это был единственный пункт, в котором медики сходились с правоохранителями, смотревшими записи бесед. Кен Бьянки не хотел признавать свое участие в преступлениях, хотя с тех же самых губ, которые твердили слова отрицания, слетали воспоминания об убийствах. Прежде чем доктор Моффетт закончил, Кен все же рассказал о беллингхемском преступлении:

– Помню, как я вышел из дома. Я не собирался идти на собрание [ «шерифского резерва»]. Просто хотел проехаться.

– Вы должны были присутствовать на собрании?

– Да. Я вышел из дома, сел в машину и подъехал к офису. Следующее, что…

– Какое у вас было настроение?

– Хорошее. Я устал. У меня… у меня выдалась трудная неделя. Мне просто хотелось побыть одному, понимаете? Просто собирался проехаться; я часто так катаюсь. Вот и в тот раз мне захотелось уйти, чтобы побыть в одиночестве. Настроение было хорошее, просто немного устал. Выдохся. Следующее, что я помню, – это тупик на Уиллоу-роуд, возле которого я очутился. Такое случалось и раньше. В общем, я поехал прокатиться, завернул по пути в офис. Поехал к дому Кэтлоу [месту преступления], девушки были там. Судя по рапортам и прочим данным, звонок и договоренность о подработке… Я не сомневаюсь, что так все и было. В основном, исходя из прочитанных отчетов и смутных обрывков воспоминаний. Эта часть картины до сих пор не до конца мне ясна.

– Постарайтесь ограничиться исключительно собственными воспоминаниями о мыслях, чувствах и поступках. И сейчас не важно, если вам легче думать как Стив, или как Кен, или как кто-нибудь еще.

– Я… я не могу думать как Стив.

– Хорошо. Попробуйте думать как он, если удастся.

Сымитируйте его настроения.

Доктор Моффетт позволял Бьянки высказываться любым, наиболее подходящим для него образом. Сам психиатр не жаждал общаться со Стивом и не пытался подтвердить или опровергнуть версию о расщеплении личности. Моффет стремился вытащить наружу воспоминания Кена и предположил, что механизм отрицания позволяет Бьянки рассуждать об убийствах только в роли Стива. Однако врач ошибался: Кен и сам сумел вспомнить почти полную картину преступления. Впрочем, оставалось неясным, насколько повлияли на Бьянки усилия Уоткинса и Эллисона по разрушению стены между различными эго-состояниями.

– Я поехал к дому Кэтлоу, – начал Кен.

– Дальше.

– Девушки сидели в машине на улице перед домом. Я махнул им, чтобы они подъехали, и они припарковались у крыльца. Мы вошли внутрь. Я провел их по дому, показал нижний этаж. Простите, вы только… поймите правильно: это мое тело показало нижний этаж. Так… э… значит, мы внизу. Кое-что у меня до конца не складывается, потому что я знаю, что пистолет в кобуре лежал у меня в шкафу. Я мог бы поклясться, что он остался там. И вдруг воспоминание: пистолет у меня в руках и направлен на девушек. Им приказывают лечь на пол. Обеих связывают. Это ужасно. Карен Мэндик ведут… в жилые помещения, в спальню, ванную, подвал… Диана Уайлдер остается в ванной… сидеть на полу. Карен Мэндик кладут… кладут в спальне на кровать. Из ее кармана что-то вынимают. Что же вынули из кармана? Из кармана вынули газовый баллончик…

– Газовый баллончик?

– Да. Очень тяжело. Не понимаю, почему. Девушек развязали и велели раздеться, потом снова связали. Над девушками надругались. А почему не нашли свидетельств – потому что использовались средства защиты.

– Презерватив.

– Да. Девушки оделись в том же порядке, как раньше. Одну развязали, она оделась, потом ее опять связали. Другую… знаете… знаете… я не чувствую никакого возбуждения.

– Когда вспоминаете об этом?

– Да-да. А ведь должен чувствовать.

– Пожалуй.

– Когда девушки уже оделись и лежали лицом вниз, Диану Уайлдер за… задушили первой. А потом Карен Мэндик.

– Чем?

– Каким-то белым проводом или веревкой. Полагаю, бельевой веревкой, нет, вряд ли. С виду толще бельевой веревки.

– Не проводом, какой вы обычно приносили с собой?

– Не похоже. Не знаю, откуда он взялся.

– Вы можете представить его себе?

– Я пытаюсь представить, чтобы объяснить вам. Дальше девушек вынесли наверх.

– Уже мертвых?

– Положили на заднее… сиденье машины. Почему-то Стив, или мое тело, или я – в общем, не важно, – сел в грузовик и отогнал его к… там неподалеку есть школа… вылез из грузовика и вернулся к дому Кэтлоу. Так или иначе, никакого смысла тут нет. Очень странный поступок.

– А трупы остались в машине на улице.

– Они все еще лежали на заднем сиденье машины. Вернулся к дому Кэтлоу, сел в их машину, отвез ее в этот тупик, припарковал… А еще до того, когда девушек только отнесли наверх, прежде чем я сел в грузовик, когда они уже… когда они уже были в машине, их книги, сумочки и все остальное сложили в какую-то емкость. Кажется, пластиковый пакет. Вроде бы желтый.

– Зачем?

– Не знаю. И даже не знаю, где этот пакет. Я… не могу… я не знаю, где пакет. Там… там их книги…

– Его так и не нашли?