Харроу из Девятого дома
Часть 36 из 66 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Ты видела, как он, дрожа, поднял руку, чтобы прикрыть обнаженную багровую рану. Загрохотал, оживая, механизм печи. Ты развернулась и посмотрела вверх. В будке управления стояла Цитера, залитая ярким белым светом. Она тяжело навалилась на какую-то рукоять и смотрела на тебя мутными мертвыми глазами. Лицо мертвой женщины покрывала засохшая кровь, в грязных волосах виднелись цветочные лепестки.
Плоть была мертва, но живая, горячая, яркая ненависть горела на этом лице. Ты смотрела на ходячий труп в тесной будке, почти видела излучаемый ею гнев. Ты замерла под ее взглядом, а она подалась вперед – двигалась она так, будто бросала вперед все конечности по очереди, как будто ее тело было тяжелей свинца, а каждый сустав хрустел под немыслимой тяжестью. Глядя тебе прямо в глаза, она щелкнула переключателем.
Клапаны застонали и дохнули жаром. Казалось, что заводится какой-то огромный двигатель. Потом Цитера развернулась и, вразнобой выбрасывая вперед конечности, убрела.
Ортус посмотрел на тебя из печи. Глаза его в полумраке казались очень темными. Ты не чувствовала всплеска некромантической силы, не видела попыток спасти себя: третий святой на службе Царя Неумирающего смотрел на тебя… беспомощно. Он лежал перед пламенем, и в груди его зияла дыра.
Ты подумала, что сможешь собрать пепел в коробочку и сохранить его. Представила, какой конструкт можно было бы поднять из этих кирпичиков, из костей священной десницы, человека, который в процессе священного перехода использовал чужую душу, чтобы зажечь свое яростное сердце. Ты подумала, что сможешь проспать целых шесть часов подряд, в своей кровати, одна. Ты подумала, что докажешь свое психическое здоровье: Ианте, Мерси, богу. Ты решила следовать за Цитерой, босиком бежать по лестнице, в фильтрационные залы, догнать этого неуклюжего кадавра на ходу. Ты представила, что разрешишь загадку.
А потом ты нарастила на ладонях толстые слои хрящей, схватилась за ручку дверцы и дернула изо всех сил. Дверь не отреагировала. Живая кость рванулась из кончиков твоих пальцев длинными острыми когтями, и ты немедленно обломала их в кровь. Боль отвлекала, и ты заорала в голос, чтобы сосредоточиться. Осколки костей ты превратила в целую паутину из фаланг и плотных костей ладони, прижала эту паутину к дверце, обратила кости жидкостью, а жидкость – жидким прахом в микрометр толщиной, в очень – маленький – конструкт.
Ты влила эту жижу в микроскопический зазор между дверцей и стенкой. Механизм печи взревел где-то у тебя над головой, громко хлопнул – святой долга взглядом следил за полупрозрачной жидкостью, разлившейся у его ног. Ты сорвала дверцу с петель, отшвырнула ее через всю комнату в безумном, идиотическом, прекрасном порыве, и вошла прямо в лепестки химического пламени. Сигнализация надрывалась наверху, как будто ее тоже поджаривали до смерти.
Когда ты увидела красновато-белую струю пламени, ты еще не знала, что ее жара хватит, чтобы расплавить сталь. Ты видела только то, что должна была сделать. Одна из рук с пальцами из жидкого праха распалась на два скелета, которые казались влажными – их покрывал живой прах. Ты послала их вперед, чтобы они вытащили Ортуса за ноги. Ты зацепила их позвоночники и превратила их в сплошную стену из твердой кости, в бурлящую лавину вонючего, жидкого, возобновляемого костного мозга, встающего против пламени тысячеслойным барьером, который все рос, рос и рос по мере того, как пламя пожирало и пожирало его. Ты содрала гребаную эмаль с собственных зубов и добавила ее к этому хлюпающему, обгорелому слою. Впервые с тех пор, как ты стала ликтором, ты поняла предел своих сил, столько костей ты швырнула в огонь. Этот предел был так далеко впереди, что ты не смогла его разглядеть.
Печь дрогнула. Сигнализация заходилась криком. Ты схватила Ортуса и потащила его по краю печи, пока масса раскаленной расплавленной кости неслась от дверцы. Ты утащила его прочь от этой палящей, удушающей, убийственной волны, положила у стены.
Он был еле жив и не открывал глаз. Ты развела его руки в стороны и внимательнее посмотрела на разорванное сердце. Раны закрывались, но очень медленно, куда медленнее, чем ты ожидала. Синюшные губы дрожали от усилий, а сердце постепенно рубцевалось. Он был ликтором, и ему сравнялось десять тысяч лет. Ты не понимала.
Святой долга произнес хрипло и торжественно:
– Обереги из свежей крови. Каждую ночь.
– Что? – спросила ты, так удивившись, что даже не побоялась показаться идиоткой.
– Не могу высасывать талергию… свежую. Танергию легко. В смеси с талергией… сложнее. Не надо костяных оберегов. Кровь. Поняла? Обереги из свежей крови. Каждую ночь. Их мне не одолеть.
Говорил он отрывисто, хрипло, с трудом проталкивая в легкие воздух. Печь продолжала выплевывать раскаленную добела полужидкую кость, от которой пахло смертью. Святой долга не открывал глаз. Он упрямо закончил:
– Ты защитишься от нас.
Можно было бы задать много вопросов куда умнее. Но тот, который пришел тебе в голову первым – кстати, он был не худшим, – оказался таков:
– Почему?
Он не ответил. Дернулся, повернул голову и влажно закашлялся. Потом потянулся вперед, уперся окровавленной ладонью тебе в голову, почти закрыв лицо, касаясь кончиками пальцев висков и щек, пытаясь то ли удушить, то ли благословить.
– Я знаю, что ты здесь, – прохрипел он. – Убей меня, если хочешь. Я увижу тебя слепыми глазами, услышу глухими ушами… как тень, проскользнувшую по стене, тень, убитую светом… стоп. Не здесь. Не сейчас. Забудь об этом, любовь моя. Я просто хочу правды… через столько лет.
Ортус опустил руку и с нажимом сказал:
– Просто объясни. Почему ты тогда взяла с собой…
Голос с другой стороны комнаты проревел:
– Харроу!
На лестнице стоял бог. Растрепанная Мерсиморн стояла рядом с ним. В паре шагов за ними виднелся Августин, еще более растрепанный, с помадой на воротнике. Ортус замолчал. Ты встала. Воздух опалил кончики волос, ударил тебя по лицу. Император стоял на окровавленных ступенях и слушал вой сигнализации. Печь печально взвизгнула – кто-то шевельнулся в прозрачной будке – звякнула и затихла. В мгновенной белой вспышке расплавленная кость превратилась в мягкий порошок, а затем, у тебя на глазах, рассыпалась невидимым прахом.
– Почему я взяла с собой что? О чем ты? – настойчиво спросила ты.
Но Ортус уже открыл глаза, странные, нежно-зеленые глаза, и смотрел сквозь тебя и даже сквозь потолок, как будто он мог пронзить взглядом весь Митреум. Больше он не сказал ничего.
* * *
Насколько бог поверил в твою версию событий – насколько ты сама верила в эту историю, которую рассказывала, задыхаясь от адреналина и сожалений, от беспомощной, неуверенной ярости психа, который что-то видел, но мог от этого и отказаться – насколько бог тебе поверил, было неясно. Он очень устал. Рубашку он застегнул кое-как, перепутав пуговицы и петли. Ты ясно видела его неудовольствие, но не понимала причин.
Осмотрев мусоросжигательную печь, бог, Мерсиморн и Августин оставили вас с Ортусом в фильтрационном зале. Ты редко доверяла инстинктам, но сейчас ты его не боялась. Он сидел на перевернутом ящике в той же позе, что и ты, худой, растерянный, побежденный. А ты просто злилась.
– Ты видел то, что видел, – говорила ты. – Ты должен был увидеть, как она тебя ударила. Удар был нанесен спереди, твоим собственным копьем.
– Я не знаю, – сказал Ортус.
– Ты был в сознании. Ты говорил со мной.
– Я не знаю.
– Мы разговаривали. Я хочу знать, что это значило.
– Я не помню.
Ты посмотрела в его ясные зеленые глаза. Выражение его лица не изменилось, как и голос. Ты не смогла сдержать недоверчивое презрение.
– Ты не помнишь?
Святой долга развернулся к тебе всем телом. Он держал в руках рапиру – но как метлу, а не как готовое к бою оружие. Он слегка свел брови, чуть-чуть нахмурился. Он посмотрел на тебя и сказал голосом, который ты хорошо знала со своих восьми лет.
– Я иногда… забываю.
Это был бесстрастный, стальной голос человека, который то ли защищался, то ли знал, что он в большой опасности. Голос человека, который признавался в своей главной слабости. Ты хорошо знала этот голос, потому что сама так говорила. «Поймите, что я сумасшедшая».
Позднее, когда Митреум обыскали, тела Цитеры на алтаре не оказалось. Бог сказал, что не чувствует ее на станции.
* * *
Позднее, вернувшись в свои комнаты – уже знакомые, почти приятные, опрятные и пустые, – ты взрезала себе вену и начала обновлять все костяные обереги кровью. На это ушло несколько часов. Ты не только полностью защитила окна снаружи, что потребовало сложной и тщательной дистанционной работы с конструктами. Ты нанесла дополнительный слой заклинаний вокруг внутренних окон и понадеялась, что этой наспех наложенной защиты хватит на одну спокойную ночь. Ты стояла в маленькой прихожей и покрывала свежую кровь тонким слоем костяной пыли, когда услышала шаги в коридоре.
Ты стояла очень тихо и слушала:
– Надеюсь, ты доволен.
– Ни капельки.
– Какой отвратительный, жалкий, гротескный фарс.
– Ну ради бога, откуда мне было знать про сигнализацию мусоросжигательной печи? Боже, это ведь ты ее не отключила.
– Как будто я специально.
– Если ты собиралась сделать что-то другое, то ты сильно рисковала переборщить. Никто никогда не поверит, что ты так напилась случайно.
– Иди в задницу. Я тебя чуть не ударила. Не смей больше никогда использовать ее. Втянул ее в это… и своего никчемного братика… оно того не стоило.
– Она должна гордиться, что принесла хоть какую-то пользу, потому что это первый раз в жизни. Чертовски горжусь своим невозмутимым лицом. Кристабель, все прощено! Спокойной ночи, Мерси. Я буду молчать, но если ты соберешься заключить сделку с дьяволом, посмотри сначала, что он тебе предлагает. Надеюсь, ты задохнешься раньше, чем я пожалею об этом. Надеюсь, ты знаешь, что однажды я вырву гнилой призрак Кристабель из твоего трупа и сожру ее. Куда ты дела Цитеру?
Шаги. Громкий голос:
– Я уже сказала тебе и повторю. Я никогда не трогала ее, ты, мерзкий, снисходительный сукин сын.
И все.
Ты спряталась в комнате.
По крайней мере ты смогла снять с себя шарфик, изображавший платье, и закутаться в собственную ночную рубашку. Причесаться, смыть с лица краску, смыть кровь от поцелуя Ианты и лечь, положив рядом с собой меч и оставив вечер позади.
Тело тихо сказала:
– Вода поднимается, и солнце восходит. Мы выдержим.
Акт четвертый
32
Два месяца до убийства императора
Четырнадцатая планета, которую тебя отправили убить, оказалась цветущим, пышущим талергией спутником маленькой горячей звезды. Она была пышная, живая, покрытая толстым ковром растительности, населенная многочисленными животными. Никто не хотел брать на себя ответственность за ее уничтожение. К сожалению, она стояла как раз на пути номера Седьмого, а для номера Седьмого, как выразился учитель, она была все равно что горячий пирожок. Ты была самой младшей. Планету оставили тебе – и Мерсиморн.
Плоть была мертва, но живая, горячая, яркая ненависть горела на этом лице. Ты смотрела на ходячий труп в тесной будке, почти видела излучаемый ею гнев. Ты замерла под ее взглядом, а она подалась вперед – двигалась она так, будто бросала вперед все конечности по очереди, как будто ее тело было тяжелей свинца, а каждый сустав хрустел под немыслимой тяжестью. Глядя тебе прямо в глаза, она щелкнула переключателем.
Клапаны застонали и дохнули жаром. Казалось, что заводится какой-то огромный двигатель. Потом Цитера развернулась и, вразнобой выбрасывая вперед конечности, убрела.
Ортус посмотрел на тебя из печи. Глаза его в полумраке казались очень темными. Ты не чувствовала всплеска некромантической силы, не видела попыток спасти себя: третий святой на службе Царя Неумирающего смотрел на тебя… беспомощно. Он лежал перед пламенем, и в груди его зияла дыра.
Ты подумала, что сможешь собрать пепел в коробочку и сохранить его. Представила, какой конструкт можно было бы поднять из этих кирпичиков, из костей священной десницы, человека, который в процессе священного перехода использовал чужую душу, чтобы зажечь свое яростное сердце. Ты подумала, что сможешь проспать целых шесть часов подряд, в своей кровати, одна. Ты подумала, что докажешь свое психическое здоровье: Ианте, Мерси, богу. Ты решила следовать за Цитерой, босиком бежать по лестнице, в фильтрационные залы, догнать этого неуклюжего кадавра на ходу. Ты представила, что разрешишь загадку.
А потом ты нарастила на ладонях толстые слои хрящей, схватилась за ручку дверцы и дернула изо всех сил. Дверь не отреагировала. Живая кость рванулась из кончиков твоих пальцев длинными острыми когтями, и ты немедленно обломала их в кровь. Боль отвлекала, и ты заорала в голос, чтобы сосредоточиться. Осколки костей ты превратила в целую паутину из фаланг и плотных костей ладони, прижала эту паутину к дверце, обратила кости жидкостью, а жидкость – жидким прахом в микрометр толщиной, в очень – маленький – конструкт.
Ты влила эту жижу в микроскопический зазор между дверцей и стенкой. Механизм печи взревел где-то у тебя над головой, громко хлопнул – святой долга взглядом следил за полупрозрачной жидкостью, разлившейся у его ног. Ты сорвала дверцу с петель, отшвырнула ее через всю комнату в безумном, идиотическом, прекрасном порыве, и вошла прямо в лепестки химического пламени. Сигнализация надрывалась наверху, как будто ее тоже поджаривали до смерти.
Когда ты увидела красновато-белую струю пламени, ты еще не знала, что ее жара хватит, чтобы расплавить сталь. Ты видела только то, что должна была сделать. Одна из рук с пальцами из жидкого праха распалась на два скелета, которые казались влажными – их покрывал живой прах. Ты послала их вперед, чтобы они вытащили Ортуса за ноги. Ты зацепила их позвоночники и превратила их в сплошную стену из твердой кости, в бурлящую лавину вонючего, жидкого, возобновляемого костного мозга, встающего против пламени тысячеслойным барьером, который все рос, рос и рос по мере того, как пламя пожирало и пожирало его. Ты содрала гребаную эмаль с собственных зубов и добавила ее к этому хлюпающему, обгорелому слою. Впервые с тех пор, как ты стала ликтором, ты поняла предел своих сил, столько костей ты швырнула в огонь. Этот предел был так далеко впереди, что ты не смогла его разглядеть.
Печь дрогнула. Сигнализация заходилась криком. Ты схватила Ортуса и потащила его по краю печи, пока масса раскаленной расплавленной кости неслась от дверцы. Ты утащила его прочь от этой палящей, удушающей, убийственной волны, положила у стены.
Он был еле жив и не открывал глаз. Ты развела его руки в стороны и внимательнее посмотрела на разорванное сердце. Раны закрывались, но очень медленно, куда медленнее, чем ты ожидала. Синюшные губы дрожали от усилий, а сердце постепенно рубцевалось. Он был ликтором, и ему сравнялось десять тысяч лет. Ты не понимала.
Святой долга произнес хрипло и торжественно:
– Обереги из свежей крови. Каждую ночь.
– Что? – спросила ты, так удивившись, что даже не побоялась показаться идиоткой.
– Не могу высасывать талергию… свежую. Танергию легко. В смеси с талергией… сложнее. Не надо костяных оберегов. Кровь. Поняла? Обереги из свежей крови. Каждую ночь. Их мне не одолеть.
Говорил он отрывисто, хрипло, с трудом проталкивая в легкие воздух. Печь продолжала выплевывать раскаленную добела полужидкую кость, от которой пахло смертью. Святой долга не открывал глаз. Он упрямо закончил:
– Ты защитишься от нас.
Можно было бы задать много вопросов куда умнее. Но тот, который пришел тебе в голову первым – кстати, он был не худшим, – оказался таков:
– Почему?
Он не ответил. Дернулся, повернул голову и влажно закашлялся. Потом потянулся вперед, уперся окровавленной ладонью тебе в голову, почти закрыв лицо, касаясь кончиками пальцев висков и щек, пытаясь то ли удушить, то ли благословить.
– Я знаю, что ты здесь, – прохрипел он. – Убей меня, если хочешь. Я увижу тебя слепыми глазами, услышу глухими ушами… как тень, проскользнувшую по стене, тень, убитую светом… стоп. Не здесь. Не сейчас. Забудь об этом, любовь моя. Я просто хочу правды… через столько лет.
Ортус опустил руку и с нажимом сказал:
– Просто объясни. Почему ты тогда взяла с собой…
Голос с другой стороны комнаты проревел:
– Харроу!
На лестнице стоял бог. Растрепанная Мерсиморн стояла рядом с ним. В паре шагов за ними виднелся Августин, еще более растрепанный, с помадой на воротнике. Ортус замолчал. Ты встала. Воздух опалил кончики волос, ударил тебя по лицу. Император стоял на окровавленных ступенях и слушал вой сигнализации. Печь печально взвизгнула – кто-то шевельнулся в прозрачной будке – звякнула и затихла. В мгновенной белой вспышке расплавленная кость превратилась в мягкий порошок, а затем, у тебя на глазах, рассыпалась невидимым прахом.
– Почему я взяла с собой что? О чем ты? – настойчиво спросила ты.
Но Ортус уже открыл глаза, странные, нежно-зеленые глаза, и смотрел сквозь тебя и даже сквозь потолок, как будто он мог пронзить взглядом весь Митреум. Больше он не сказал ничего.
* * *
Насколько бог поверил в твою версию событий – насколько ты сама верила в эту историю, которую рассказывала, задыхаясь от адреналина и сожалений, от беспомощной, неуверенной ярости психа, который что-то видел, но мог от этого и отказаться – насколько бог тебе поверил, было неясно. Он очень устал. Рубашку он застегнул кое-как, перепутав пуговицы и петли. Ты ясно видела его неудовольствие, но не понимала причин.
Осмотрев мусоросжигательную печь, бог, Мерсиморн и Августин оставили вас с Ортусом в фильтрационном зале. Ты редко доверяла инстинктам, но сейчас ты его не боялась. Он сидел на перевернутом ящике в той же позе, что и ты, худой, растерянный, побежденный. А ты просто злилась.
– Ты видел то, что видел, – говорила ты. – Ты должен был увидеть, как она тебя ударила. Удар был нанесен спереди, твоим собственным копьем.
– Я не знаю, – сказал Ортус.
– Ты был в сознании. Ты говорил со мной.
– Я не знаю.
– Мы разговаривали. Я хочу знать, что это значило.
– Я не помню.
Ты посмотрела в его ясные зеленые глаза. Выражение его лица не изменилось, как и голос. Ты не смогла сдержать недоверчивое презрение.
– Ты не помнишь?
Святой долга развернулся к тебе всем телом. Он держал в руках рапиру – но как метлу, а не как готовое к бою оружие. Он слегка свел брови, чуть-чуть нахмурился. Он посмотрел на тебя и сказал голосом, который ты хорошо знала со своих восьми лет.
– Я иногда… забываю.
Это был бесстрастный, стальной голос человека, который то ли защищался, то ли знал, что он в большой опасности. Голос человека, который признавался в своей главной слабости. Ты хорошо знала этот голос, потому что сама так говорила. «Поймите, что я сумасшедшая».
Позднее, когда Митреум обыскали, тела Цитеры на алтаре не оказалось. Бог сказал, что не чувствует ее на станции.
* * *
Позднее, вернувшись в свои комнаты – уже знакомые, почти приятные, опрятные и пустые, – ты взрезала себе вену и начала обновлять все костяные обереги кровью. На это ушло несколько часов. Ты не только полностью защитила окна снаружи, что потребовало сложной и тщательной дистанционной работы с конструктами. Ты нанесла дополнительный слой заклинаний вокруг внутренних окон и понадеялась, что этой наспех наложенной защиты хватит на одну спокойную ночь. Ты стояла в маленькой прихожей и покрывала свежую кровь тонким слоем костяной пыли, когда услышала шаги в коридоре.
Ты стояла очень тихо и слушала:
– Надеюсь, ты доволен.
– Ни капельки.
– Какой отвратительный, жалкий, гротескный фарс.
– Ну ради бога, откуда мне было знать про сигнализацию мусоросжигательной печи? Боже, это ведь ты ее не отключила.
– Как будто я специально.
– Если ты собиралась сделать что-то другое, то ты сильно рисковала переборщить. Никто никогда не поверит, что ты так напилась случайно.
– Иди в задницу. Я тебя чуть не ударила. Не смей больше никогда использовать ее. Втянул ее в это… и своего никчемного братика… оно того не стоило.
– Она должна гордиться, что принесла хоть какую-то пользу, потому что это первый раз в жизни. Чертовски горжусь своим невозмутимым лицом. Кристабель, все прощено! Спокойной ночи, Мерси. Я буду молчать, но если ты соберешься заключить сделку с дьяволом, посмотри сначала, что он тебе предлагает. Надеюсь, ты задохнешься раньше, чем я пожалею об этом. Надеюсь, ты знаешь, что однажды я вырву гнилой призрак Кристабель из твоего трупа и сожру ее. Куда ты дела Цитеру?
Шаги. Громкий голос:
– Я уже сказала тебе и повторю. Я никогда не трогала ее, ты, мерзкий, снисходительный сукин сын.
И все.
Ты спряталась в комнате.
По крайней мере ты смогла снять с себя шарфик, изображавший платье, и закутаться в собственную ночную рубашку. Причесаться, смыть с лица краску, смыть кровь от поцелуя Ианты и лечь, положив рядом с собой меч и оставив вечер позади.
Тело тихо сказала:
– Вода поднимается, и солнце восходит. Мы выдержим.
Акт четвертый
32
Два месяца до убийства императора
Четырнадцатая планета, которую тебя отправили убить, оказалась цветущим, пышущим талергией спутником маленькой горячей звезды. Она была пышная, живая, покрытая толстым ковром растительности, населенная многочисленными животными. Никто не хотел брать на себя ответственность за ее уничтожение. К сожалению, она стояла как раз на пути номера Седьмого, а для номера Седьмого, как выразился учитель, она была все равно что горячий пирожок. Ты была самой младшей. Планету оставили тебе – и Мерсиморн.