Харроу из Девятого дома

– Это на целую жизнь больше восемнадцати.

Ты лежала в ее кровати, как мраморная скульптура, чувствуя, что твое тело где-то далеко от тебя. Сон и ощущение безопасности притупили панику, но не прекратили ее до конца. Если Ианта протянула бы руку и коснулась тебя, ты бы, наверное, не поняла, кого она трогает. Ты так боялась, что она захочет тронуть тебя. Ты очень боялась, что к тебе прикоснется хоть кто-нибудь. Ты всегда боялась чужих прикосновений и не понимала, что твоя дрожь была заметна всем, кто когда-либо пробовал до тебя дотронуться.

Она не стала тебя трогать. Сонно спросила:

– Ты правда эти письма при себе таскаешь?

Поскольку ты удалилась в изгнание из своих комнат, письма были рассованы по пустотам в экзоскелете. Местоположение каждого ты затвердила так же, как многочисленные теоремы. Ты пыталась просто прятать их под одеждой, но из-за этого ты хрустела на ходу.

– Да, – ты не стала ничего уточнять.

Она напугала тебя, спросив:

– Ты жалеешь, Харрохак?

– О чем?

– Обо всем этом. О приезде в дом Ханаанский. О том, что стала ликтором. Попала в Митреум.

– Нет. – Ты не знала, правду ли говоришь.

– Да, думаю, что не жалеешь, – твердо сказала она, – ты дальновиднее меня. Я? Я никогда ни о чем не жалею, это мое правило. Спокойной ночи.

Ты долго лежала в темноте и размышляла, так и не пожелав ей спокойной ночи в ответ. «Ты дальновиднее меня». Никогда еще с ее губ не срывались такие спокойные и простые комплименты. Вообще ты придавала комплиментам мало внимания: принимать их – тщеславно, а разбрасываться ими – снисходительно. Но этот отдавался у тебя в голове эхом. «Ты дальновиднее меня».

Ты посмотрела на рыцаря Кира из Первого дома и закрыла глаза. Подробности ее облика тебя не интересовали. Тебя поразила мысль, что эта женщина умерла в доме Ханаанском, когда работа была закончена, когда ликторская теорема была решена. Ее некромант специально притащил сюда эти омерзительные воспоминания. Он окружил себя картинами, которые рисовал сам, портретами самого себя и той, душа которой теперь питала его сердце. Тебе повезло – воспоминания о собственном рыцаре не терзали тебя, только порой отдавались в висках тупой болью или заставляли тебя раз за разом вспоминать какие-то строки.

Прямо сейчас тебя как раз мучили чужие слова. Ты повторила их про себя:

Гордый воин Третьего дома, стань сестрою моей.

Вместе помчимся мы смерти навстречу.

Вместе врага мы встретим, вместе омочим клинки

Во вражеской крови.

Смерть принесем мы нечистым, смерти поклонимся сами.

Станет она нам наградой на пыльной вороньей равнине.





Книга одиннадцать. Матфий Нониус и второй рыцарь Третьего дома собираются уничтожить целый легион – побоище описано во всех утомительных деталях. После этого тяжело раненную дочь Третьего дома понесут над пышущей танергией пустыней, а Нониус будет предаваться размышлениям о природе судьбы всю книгу двенадцать.

Ты заснула.





* * *


На следующий день Ианте под дверь подсунули конверт из плотной темно-коричневой бумаги, запечатанный воском. Когда Ианта его вскрыла, ты заглянула ей через плечо. Один лист – опять же настоящая бумага, окрашенная в глубокий кремовый цвет. Несколько строк, написанных безупречным почерком, темно-синими чернилами:



Августин из Первого дома, ликтор Великого воскрешения, основатель двора Кониортиса, первый святой на службе Царя Неумирающего

Просит своих младших сестер, Ианту из Первого дома, восьмую святую на службе Царя Неумирающего, и Харрохак из Первого дома, девятую святую на службе Царя Неумирающего, оказать ему честь своим присутствием.

Ужин будет подан через полчаса после вечерней церемонии.

Дресскод: официальное либо церемониальное платье.



Голова у тебя закружилась от утомительного узнавания.

– Нет, – сказала ты.


Ианта приглашающе похлопала тебя по плечу со своей обычной пародией на игривость. Наверное, примерно такие ощущения испытывает дичь, которую рвут живьем.

– Это и есть план, Харрохак. Просто расслабься и смотри, как работает мой учитель.

– Не понимаю я твоей веры в этого человека.

Все было плохо. Ты бы предпочла иметь чуть больше времени, чем несколько часов. Ты бы предпочла план, не включающий в себя официальных приглашений, дресс-кодов или ужинов. Последний ужин, на котором ты присутствовала, прошел слегка не по плану, и ты полагала, что снова полагаться на ужин будет безвкусно. Но ты забыла о своей соседке, для которой торжественный ужин был все равно что для тебя – утренняя молитва.

– У меня осталась моя парадная ряса, – сказала ты, разорив ее гардероб и перещупав все вещи, прежде чем отбросить их.

– Это больше не твоя работа. Нет. Нет.

– Технически я выполню все требования.

– Не в этот раз, дитя мое. Мне надоело появляться рядом с облизанной палочкой лакрицы, облаченной в палатку. Нет. Отвратительно. Этого бы даже Корона не надела. Нет. Нет.

– Тогда сойдут мои рубашка и штаны. Под ханаанским плащом.

– Еще хуже, – сказала Ианта и с трудом вытащила из чехла нечто, оказавшееся пышной тюлевой юбкой цвета полуночного неба, скривилась и кинула ее через всю комнату: – Нет. Да, но для другой, гораздо более интересной вечеринки. Нет. Нет. Иногда я думаю, что император Девяти домов благоволит тебе, потому что у вас совпадают вкусы в одежде. Боже, что это? Довольно рискованно…

Ты впала в отчаяние.

– Давай я сама выберу.

Ианта посмотрела на тебя. Ее сине-карие глаза казались нездешними.

– Харри, – нежно сказала она, – ты когда-нибудь читала дурацкие романчики, в которых героиня надевает что-нибудь чуть более жизнеутверждающее и немного красится, а потом отправляется на праздник, где все говорят: «Клянусь костями императора, да она красива!» или «Я как будто впервые ее увидел»… А если героиня некромантка, ее описывают как-нибудь вроде «хрупкость придавала ее неземной красоте еще большую эфемерность», через пятнадцать страниц после этого появляется слово «захныкал», а еще через страницу – слово «сосок»?

– Нет! – решительно ответила ты.

– Тогда у нас нет общей точки отсчета. К счастью, сейчас у нас другие задачи. Даже сам император не смог бы придать Харрохак Нонагесимус сексуальный вид. Иногда я думаю, что ты похожа на погребальный венок. Хотя при правильном освещении… о, а вот это может и подойти. И цвет твой. Иди сюда.

Она держала в руках кучу черной ткани – но не такого черного цвета, к какому привыкли в Доме Запертой гробницы. Ты подошла, не скрывая ужаса. Ианта встряхнула эту звездную черноту и продемонстрировала тебе что-то вроде… гигантского носового платка. Это было не платье.

Когда ты указала на это, она ответила довольно резко:

– Валанси Тринит была моего роста, весом превосходила нас обеих, вместе взятых, и, судя по портретам, обладала телом, которое не сдавалось. А твое тело бродило все еще на линии старта. Давай, раздевайся.

Ты считала, что никогда в жизни не подчинишься, если тебя попросят раздеться. Обнажаться полностью ты не стала, осталась в нижней рубашке, которая была довольно длинной. Экзоскелет немного прикрывал тебя – хотя явно недостаточно. Ты стояла, выпятив подбородок, ожидая потока глупых шуток, но она сказала только:

– Ты снимешь этот жуткий костяной корсет?

– Нет.

– А краску с лица смоешь?

– Нет.

– Не знаю, почему я задаю эти вопросы.

Она накинула шаль тебе на плечи, заколола, хмыкнула, сняла ее. Ты осталась сидеть на краю кровати и есть одно из яблок, над которыми она не успела поиздеваться. Ты посмотрела на нее, перечитала приглашение, пока Ианта нашла иголку с ниткой, и с удовольствием занялась шитьем – настоящий маг плоти.

– Надо же, совсем просто, – сказала она, вдевая нитку в иголку лишенной плоти рукой.

На обратной стороне листка было написано: «У меня в комнате, за десять минут до».

– Примерь, – наконец сказала она.

Шаль оказалась немногим больше твоей вуали. Она заколола ткань на одном плече, оставив обе руки мерзнуть. Материал был тонюсенький и скользкий. Когда ты вышла из-за блестящей ширмы, Ианта плотнее натянула на тебе черную мерцающую материю. На самом деле даже не черную. Она была разбавлена глубоким химическим синим. Посмотрев в зеркало, ты увидела, что этот оттенок превратил твои глаза в чернейшие бездны. Над этим черно-синим полем с крошечными белыми искорками, вспыхивавшими внутри ткани, как горящие волокна внутри обгорелого трупа, твои глаза будто вовсе лишились цвета.

Ианта покрутила тебя, что-то подтягивая и подкалывая, и ты страдала только потому, что ее прикосновения были равнодушными и холодными. Ни живые пальцы, ни мертвые ни на мгновение не задержались. Как будто ты была сшитым из кусков плоти монстром. Ты бы впечатлилась ее работой, но она сразу отказалась от всех твоих комплиментов:

– Ерунда. Набериус мог вышить целое платье, ни разу не уколовшись. – Это сошло бы за сентиментальное воспоминание, если бы она не добавила: – Жаль, что, убив его, я не заполучила и это умение.

Твоя сестра-ликтор причесала тебе волосы и взбила их пальцами. Длины хватило. Ты совсем недавно побрила голову, но волосы испугались и быстро отросли. Страшно боясь, что это единственное, что тебе досталось из способностей к регенерации, ты не стала их трогать. Ты не позволила Ианте воткнуть тебе в уши металлические серьги или жемчужины и вообще отказалась от любых украшений, кроме костяных, так что работы осталось немного. Когда она закончила, отражение в зеркале тебя не поразило. Оно вызвало неприятное унылое отвращение. Ты внезапно оказалась похожа на мать.

– Я собой горжусь, – объявила Ианта.

– Я похожа на идиотку, – мрачно сказала ты.

– Ты выглядишь достаточно прилично, чтобы я была довольна делом своих рук, но недостаточно привлекательно, чтобы меня охватила похоть и я изнасиловала тебя над тарелкой с орехами. Я прошла по тонкой грани и сделала это очень хорошо. Иди поправь краску, у тебя весь череп течет.

В качестве акта бессмысленного неповиновения ты выбрала облик священного черепа Жрицы, раздавленной новоположенным камнем, самого некрасивого черепа во всем каноне. Когда ты вернулась, она приглаживала волосы костяной щеткой, сидя за туалетным столиком. Она надела ахроматически-сиреневое платье – светлое, почти серое, как дым над костром из лавандовых кустов, сделанное из нескольких слоев газовой ткани. Спина осталась открытой, и ты разглядела мелкие ямочки вдоль позвоночника – кожа рядом со светлой тканью стала голубоватой и нежной – и выступающие лопатки, казавшиеся очень хрупкими и какими-то особенно голыми.