Харроу из Девятого дома

Августин постоянно улыбался теперь, когда Ианта из Первого дома справилась с последним препятствием. Его открытый восторг во многом помог снять красное зудящее напряжение, охватившее Митреум. Тебе его откровенное облегчение казалось снисходительным, но твоей сестре-ликтору – нет. Ну или она очень хорошо притворялась. Ты пошла смотреть на поединок между ними, проходивший в тренировочном зале, села и стала смотреть, держа в руках рапиру. Поединок был очень официальный даже по меркам Девятого дома, со множеством устаревших раскланиваний и дуэльных правил, давно забытых в других местах. Ианта была святой Третьего дома, а Августин – реликвией Пятого, никто из них не сделал ни шагу, не подстелив себе под ноги маленький коврик и не представившись публике: тысяче пустоглазых черепов и тебе.

А после церемонии пришло время клинков. Ты почти ничего не помнила о Набериусе Терне – ни о его жизни, ни о его смерти, но, насколько ты смогла сообразить, он был последним рыцарем во всей беззвездной вселенной, который счел бы, что его правой руке лучше лишиться плоти. Но Ианта исцелилась. Ты по-детски – но еле-еле – надеялась, что Ианта сочтет твое рабство оконченным, что спасения ее жизни хватит, чтобы разомкнуть ошейник долга у тебя на шее.

– Можно подумать, – сказала она, – что, когда я просила, ты знала, о чем я прошу, Нонагесимус.

Святой терпения сдержал свое обещание и позолотил ей руку. Теперь ты часто замечала, что Ианта любуется металлически блестящими пальцами и мягким золотым сиянием трехгранной кости. Ваша старшая сестра, раздражительность и беспокойство которой только усилились от радости Августина, поймала тебя в коридоре и спросила:

– Ты действительно придумала эту жуткую конструкцию?

– Да.

– Это в самом деле самосинтезирующаяся кость?

– Да, – ответила ты, – хотя этот процесс с трудом можно назвать синтезом, потому что конструкт просто постоянно растет, заполняя заранее заданные контуры скелета. Это доказывает, что топологическим резонансом можно управлять.

Глаза Мерсиморн превратились в ураганные щели, обрамленные короткими густыми ресницами. Она плотно закуталась в радужный ханаанский плащ, будто сильно мерзла, и зачесала назад персиковые волосы так, что они стали походить на апостольник.

– Ясно, – сказала она, – ясно-ясно. Сколько будет дважды два?

– Четыре…

– Самая маленькая кость в теле?

– Слуховая косточка, но…

– Как зовут святого долга?

– Ортус из Первого дома, – ответила ты, но слишком медленно.

Она протянула руку и постучала тебя по виску. То, что Мерсиморн из Первого дома могла вложить в простое прикосновение, легко убило бы тебя быстрее, чем святой долга с его бросками и копьем. Но она громко сказала:

– Ортус, – и поспешно повторила это имя, так что два слова слились в одно.

У тебя ныл затылок, а в носовых пазухах поселилась холодная ноющая боль, которую ты иногда чувствовала в сухой атмосфере Митреума. Ты отшатнулась, пальцы сами взлетели к костяным шипикам в ушах, но она не нападала. Ты очень хорошо знала свое тело, но сейчас твои железы не заработали, сосуды не сузились, в кровь не поступили никакие химикаты.

Изменилась только Мерси. Ее безмятежное овальное лицо приобрело примерно то же выражение, которое ты видела сквозь тонкую пленку внутренностей в тот день, когда накормила ликторов своим костным мозгом. Она тихо и почти растерянно посмотрела на тебя и сказала:

– Я не могу понять, то ли ты гений, какой рождается раз в тысячу лет, то ли безумная дебилка, то ли и то, и другое. Дети вместо кулаков! Младенцы вместо перстов! Фу! Дрянь какая! Я живу в худшем из возможных миров.

Не говоря больше ни слова, Мерсиморн удалилась в противоположном направлении. Туго натянутый плащ в свете ламп переливался радужными пятнами.

Когда ты рассказала об этом разговоре Ианте, она не проявила особого интереса. Тебе казалось, что это большой недостаток твоей сестры-святой: она заранее определила, что именно достойно ее внимания, а все остальное просто отбрасывала.

(«А ты слишком много думаешь, – сказала она в ответ на это обвинение. – Ты находишь дурные предзнаменования даже в пожелании доброго утра».)

– Она безумна, – сказала Ианта. – Августин говорит, что она сошла с ума миллион лет назад и с тех пор, как сломанные часы, показывает верное время два раза в сутки, случайно. Ну ее.

Ты терпеть не могла все предложения, начинающиеся с «Августин говорит».

– Она коснулась моей головы, – сказала ты. – Она что-то меняла или искала, и я не представляю что.

– Твой мозг? – предположила Ианта.

Позднее вы лежали вместе в ее роскошной постели, так далеко, что если бы ты протянула руку, то дотронулась бы до нее только кончиками пальцев. Ты вынуждена была признать, что только здесь чувствовала себя в безопасности и могла спать, раз уж твои обереги ничего не стоили. Издевательства, которые ты вынуждена была терпеть, потому что нуждалась в ней, казались мучительными. Но унижение постепенно становилось для тебя максимально естественным.

Но спать рядом было… неудобно. Это она придумала. Ты предпочла бы лечь на ковер, если бы не думала, что это сделает тебя еще более беззащитной перед святым долга: так тебя стало бы гораздо проще увидеть из окна, если бы он решил напасть из космоса. Травма не позволила тебе взять подушку и спать в ванне. Так что теперь ты лежала на спине под чужим одеялом, наряженная в шмотки с чужого плеча. Ианта выдала тебе ночную рубашку цвета нарциссов, извлеченную из какого-то древнего ящика артефактов, принадлежавшего давно покойному рыцарю ликтора.

В этой рубашке ты стала похожа на воспаление печени. Ты угрюмо смотрела на висевшую напротив кровати картину: изящная женщина, окутанная водопадом золотисто-рыжих волос и мечтательно улыбающаяся. Без одежды, но с рапирой в руках и, по совершенно непонятной тебе причине, с дыней.

В первую ночь в ее постели ты положила между вами меч в костяных ножнах. Тебе сразу стало легче, но она подняла тебя на смех.

– Успокойся, – сказала она. – Харроу, я тебя не на оргию позвала.

Лежа, ты наблюдала голую и непристойно красивую женщину во всей красе. Ты пробормотала:

– Я тебе верю… хотя многие не поверили бы.

– Именно поэтому я с тобой вожусь, Харрохак, – заметила она. – Потому что подозреваю, что у тебя есть чувство юмора.

– Я не настолько легковерна, чтобы счесть это единственной причиной.


– Ну конечно, мне кое-что от тебя нужно. Но ничего личного. Пойми меня, Харри. Я всегда сначала выбираю самый разумный вариант. Сжигаю все мосты, которые нужно сжечь… Пытаюсь попасть внутрь раньше всех остальных. Это первое, чем я восхитилась в тебе, тогда, когда… хотя я обещала не говорить об этом. Я умею видеть всю картину целиком. И живая ты – часть моего большого плана.

В тишине и темноте, лежа в постели, вы обе смотрели на картину перед собой.

– Ты же знаешь, что это все автопортреты? – угрюмо спросила она. – Кир из Первого дома и его рыцарь постоянно рисовали себя и друг друга в голом виде, развешивали везде эти картины и дарили их другим на день рождения. Августин сказал, что Кир их все привез из дома Ханаанского.

– А почему ты их не уберешь?

– В будущем мне понадобится такая энергия, – сказала Ианта.

Вы лежали, освещенные тусклыми голубоватыми огнями, загоравшимися в часы сна. Лежали достаточно далеко, чтобы вас нельзя было назвать лежащими вместе. Но ты все равно ее чувствовала. Ее волосы цвета топленого молока, ее недовольный рот, золотистый атлас ее ночной рубашки, из-за которого рука казалась совсем золотой, а вены – зелеными.

– Святого долга можно убить, – сказала она. – Ты показала, что можешь его убить, хоть ты и ненастоящий ликтор. Так что, если бы это была моя проблема, он бы уже был мертв.

Ты ни на мгновение в это не поверила.

– Настоящая проблема – учитель. Я не уверена, что ты сможешь убить Ортуса достаточно быстро, чтобы учитель не успел выскочить из стены с криком «только не в мою смену» и не возродил его.

– И что ты предлагаешь? – спросила ты. – Отвлечь бога?

– Именно это я и предлагаю. – Услышав звук, который ты издала, она быстро продолжила: – Да-да. Августин говорит, что это сделает. Я попросила его мне помочь, и он согласился.

– Августин согласился? Августин согласился убить своего брата-ликтора?

– На этой станции очень интересная расстановка сил, – сказала твоя сестра-ликтор, с которой у тебя тоже была интересная расстановка сил. – Я рассказала ему все… не делай такое лицо, Харри, а то оно навсегда таким останется. И он сказал, что Ортус гуляет на слишком длинном поводке, и Августин не знает, чем он таким занят, но его охота за тобой выглядит глупо, потому что тебя все равно сожрут Вестники. Прости, это цитата.

– Благодарю за сочувствие, – ровным голосом сказала ты.

– В любом случае он сказал, что троих ликторов хватит, чтобы справиться с номером Седьмым, раз уж я смогу занять место Ортуса, поскольку я больше не «проблемная»… видишь, Нонагесимус, мне тоже достается. Поэтому он даст тебе час после ужина.

– Когда?

– Завтра.

– Как?

– Не сказал. Но это Августин из Первого дома, дитя мое. Самый первый и старший ликтор. Эти трое – все самые старые и последние. Поэтому их зовут терпением, радостью и долгом… три добродетели. Если Августин собирается отвлечь бога, значит, он отвлечет бога. Он очень стар и, как ни ужасно это признавать, невероятно быстр… сложен… и коварен. Так или иначе, я займусь им, он займется учителем, а ты – долгом.

– Ты правда… договорилась?

– Сразись с ним и победи, Харри. Считай это благодарностью за руку. Ты, кажется, удивлена.

Ты удивилась больше, чем она, когда поняла, что шепчешь:

– Гордый воин Третьего дома… стань сестрою моей.

С ее стороны кровати послышался шорох, и ты увидела, что Ианта приподнялась, опираясь металлически блестящей рукой об одеяло.

– Это что, стихи? – спросила она.

– Сомневаюсь, – ответила ты, и она легла. Ты продолжила: – Я принимаю твою помощь. Вынуждена признать, что не справлюсь с этим одна.

– Обожаю твои вынужденные признания. Жаль было бы, если бы ты отказалась. Я уже все организовала.

Вы обе замолчали. Полог над кроватью загораживал фреску на богато украшенном потолке, и это тебя очень радовало. Одеяла у нее были мягче, чем в твоей комнате, а вот матрас казался слишком мягким. Ты в нем тонула, как в болоте. Ты не привыкла к такому количеству подушек, к скользкости атласа, не привыкла слышать чье-то тихое дыхание рядом с собой. На мгновение ты подумала, что Ианта заснула.

Потом она лениво сказала:

– За всю жизнь мы с Коронабет провели друг без друга три ночи. На второй раз она так плакала, что ее стошнило. Надеюсь, сейчас она спит спокойно. Если она плохо спит, у нее под глазами возникают такие мешки, что в них можно воду носить.

Наверное, она ждала ответа, но тебе не хотелось разговаривать о мертвых близнецах. Ты сказала только:

– Я всегда спала одна.

– Могла бы и не говорить.

– Я обручена с Запертой гробницей, Тридентариус, – чопорно ответила ты. – Я спала в своей келье.

– Вечно я забываю, что ты была самой настоящей монашкой… и что тебе шесть лет, если послушать Мерсиморн. А сколько тебе на самом деле, Харри?

– Восемнадцать, и терпение по поводу «Харри» у меня уже заканчивается.

– Восемнадцать, – повторила она тоном изможденной и усталой светской львицы. – Я помню свои восемнадцать…

– Тебе двадцать два.