Хаммер

— Отлично. Не возражаете, если ваш автомобиль будет привлечен к работе? В конце каждого месяца все это учитываем и компенсируем.

— Нет, не возражаю, — Джой действительно был с этим согласен.

— И вот что еще, — Воробей пододвинул лист бумаги теперь к нему. — Постарайтесь набросать примерный план территории — где что расположено, цеха, контора, краны, электроподстанция, подъездные автомобильные и железнодорожные пути. Пока все. А сейчас пройдите в приемную к секретарю, напишите заявление, а она подготовит приказ на ваше зачисление в штат предприятия.





Глава тридцатая





Поставив на стоянке машину, Воробей зашел в кафе, то самое, что было по дороге домой, и опять напился водки. Нет, не специально, случайно получилось. Просто мимо шел, дома шаром покати, заглянул, присел, заказал кусок пиццы, а к ней и водки сто пятьдесят. Настроение было скверное. Когда последний раз он здесь был? Давно, еще в начале лета, нет — в конце мая, сразу после убийства Гринева. Да, точно, после того как Гринева застрелил своими руками. А ведь тогда даже не верилось, что сумел это сделать. Потом был Беспалов, следом за ним Гринева, заодно и Гордий, а теперь и с Солиным как-то решать это нужно было. Почему-то опять вспомнил Гриневу: красивая была женщина, своеобразная, можно сказать — самобытная, сама жизнь, жаль. Помянул, и захотелось душу кому-нибудь излить, посмотрел вокруг и заказал еще сто пятьдесят грамм. После второй порции потянуло в сон, дожевал пересушенное итальянское блюдо и продолжил путь к дому.

Спал плохо. Если это были кошмары, то так эти сны и следовало назвать. Сначала приснился Гринев, потом Беспалов, Гринева. Так в этой компании и прокошмарился до половины пятого утра. Очнулся мокрый от пота, и казалось, был в жаре. Больше уснуть не смог. Пролежал на спине, ни о чем не думая и глядя в потолок до семи утра, затем поднялся, долго простоял под горячим душем, под конец обдал себя холодной водой и, уже слегка взбодренный, приготовил завтрак.

Есть не хотелось, состояние было похмельное, пожарил два яйца с беконом и гренку с сыром, кофе варить не стал, купит в киоске по дороге на автостоянку.

После завтрака долго полоскал рот желтым «Листерином», хотя больше любил синий, но на момент покупки в супермаркете был только желтый, купил его. Прополоскав рот, немного подумав и посмотрев на время, прилег на диван и додремал то, что недоспал.

На работу приехал с опозданием на полчаса, поработал с документами, походил по кабинету. Хотелось позвонить Цапу, хотя лучше, если тот ему. Но Цап не звонил. Да и ладно.

Странно, но после убийства Гриневой менты к нему только один раз приходили. Воробей выдвинул ящик стола, порылся в бумагах, нашел визитку. С одной стороны был следователь Аранский, с другой помощник его, Кордыбака Валентин. Бумагу экономят, что ли? Но не эти приходили, другие, из районного УВД. Кстати, Валентин, тот, который с Аранским, долговязый молодой человек, ему не понравился. Умный, это бросалось в глаза, начитанный, способный, головастый, смекалистый и цепкий. Но пока молодой, за Аранским, самостоятельности не проявлял, больше слушал, фиксировал, на ус мотал — готовит себя, бестия, еще покажет, на что способен, потому и не нравился.

Вот и странно, не достали своей назойливостью менты его, а ведь должны были. Гринев, Беспалов, Гринева… Дураком надо быть, чтобы вот так вот интереса явного не проявить. И потом Гордий еще?

Тогда, на следующий день после убийства Гриневой, как только вошел в кабинет, Воробей набрал Цапа сам.

Красный командир ответил сразу. Не острил, не шутил, не подначивал, просто ответил.

— Что расскажешь, Сергеевич? — даже не поздоровавшись, спросил Воробей.

Цап молчал, собирался с мыслями, как будто не знал, что позвонит Птенец ему.

— Я еще вчера тебе все сказал, — нехотя ответил Цап.

— Помню. Может, что добавишь?

— Знаю, опера там всю ночь работали, пока ничего определенного. Убили в лифте, не успела выйти, там ее и нашли. Работал профессионал, ни следов, ни гильз, ни шума выстрелов, — Цап между предложения делал паузы, словно рассказывал с неохотой, или трудно собирался с мыслями, или тема была неприятной. — А больше пока ничего.

— А парень как?

О ком была речь, Цап понял сразу, но попытался схитрить:

— Ты о ком?

— Как о ком? Гордий, водитель бывший Беспалова.

— Никак.

— То есть?

— Нет его.

— Еще раз, Сергеевич, я не ослышался?

— Сказал то, что слышал.

— Выходит, перестарались?

Цап промолчал.

— Как же так. Во всем такая точность, строгость, исполнительность, и на тебе?

— Ну вот так, — в интонации Цап продемонстрировал легкую раздражительность вперемешку с виноватостью.

— Удивил, Сергеевич, нет, не то слово, ошарашил.

Цап опять промолчал.


— И что теперь?

— Ничего. Жить, работать… Ждать неприятностей.

— Командир, только пессимизму не нагоняй. — И, подумав, Воробей добавил: — Может, оно к лучшему.

— Я предполагал, что ты так скажешь.

— Надеюсь, все чисто? — Воробей не унимался, это был тот редчайший случай, когда Цап прокололся, хотя не столько он, сколько его подчиненные, и все же.

— Можешь не сомневаться, подъедешь, расскажу в подробностях.

— Сергеевич, так как раз сомневаться и есть повод.

— Ты мне надоел, — Цап отключил связь и бросил телефон на стол, при этом задняя крышка аппарата отстегнулась и отлетела в одну сторону, батарейка в другую.

Значит, Гордия уже не было, бандиты Цапа, переусердствовав, убили парня. А может, тот оказал сопротивление? Что тоже вполне возможно и логично, он ведь такой был, этот Гордий.

Тогда, в бане, Воробей не стал настаивать на устранении Андрея, хотя если по уму, то это следовало сделать. Гордий много знал, очень много, и о многом догадывался. Нет, этот вариант все же предпочтительнее.

Вот и получалось, что к этому списку еще и Гордий добавлялся, с той только разницей, что не узнает об этом никто и никогда, бойцы Цапа постарались об этом, и сомневаться не стоило.

И все же как ни крути, а персона его попадала в поле зрения следствия. Беда в том, что круг образовывался определенный — Гринев, Гринева, Беспалов, возможно, Гордий как пропавший, а он и на виду, и рядом. Один круг, хорошо выраженный, а значит, мысли у следаков будут не те, что надо, как для него, не в том направлении развиваться, рыскать будут здесь, по этому колу ходить. И ведь ничего не изменишь, это факт. Не прикрыт он.

Воробей вернулся к столу, сел в кресло, закурил, уставился в потолок и задумался. Докурил сигарету, похоронил окурок в пепельнице, снял трубку, позвонил Вере Павловне:

— Вера Павловна, занесите мне пожалуйста личные дела службы безопасности, нашей. И начальника тоже.

Первый охранник Николай. Полистал личное дело, трудовую — ничего интересного. Второй тоже. Третий Федор, личное дело, фотография, трудовая, записей мало, стоп! Третья запись в трудовой — и тоже охранник, но где — у Питунина. Правда, давно, еще шесть лет назад, и все же. А ведь он не знал этой интересной подробности, столько лет работали, и не знал. Хорошо, запомним. А теперь самое главное — Воробей взял личное дело Джоева. Первое, что приходило на ум — темная фигурка, не простой и совсем не тот, кем представлялся. Полистал, хотя листать было нечего, до этого нигде не работал, никогда никем не был. Зато теперь начальник службы безопасности. Хуже всего то, что засланный, а значит, работает на кого-то другого, это не радует, огорчает и даже обижает. Опять же Солина штучки. Воробей взял свой смартфон и сфотографировал фотокарточку из личного дела Джоева. Вызвал секретаршу, отдал папки с личными делами и предупредил Веру Павловну, что отлучится по делам часа на два.

На Андреевском спуске людей было мало, день был самый обычный, будний, а время обеденное. Машин тоже было немного, поэтому свою «ауди» Виктор Семенович подогнал вплотную к заградительному столбику сувенирной, пешеходной улицы.

Прошелся по ближайшим палаткам, заваленным неисчисляемым количеством сувениров. Покупателей просто ни одного. Тут же оказался в поле чаяний скучающих продавцов, но, надвинув на свою физиономии кислую мину праздношатающегося, походил, полюбопытствовал и решил пройтись к мастерам уличной живописи.

И все же у одной палатки с архивным полувоенным скарбом собралась небольшая группа, очевидно, покупателей, они обращали на себя внимание беспрерывном хохотом. Когда подошел ближе, оказалось, что иностранцы, один из них надел генеральский мундир и поочередно примерял то пилотку, то фуражку с кокардой, то шапку-ушанку. От группы веяло сивухой — значит, купят. Продавец старался как мог, хвалил товар на каком-то своем диалекте английского.

Из художников выделил портретистов, бегло ознакомился с их работами, потому как мало что в этом понимал, на одном остановился.

— Интересуетесь живописью? — художник начал первый, положение его обязывало и придержать, и заинтересовать прохожего, если надо — нарисовать и получить денежки. Он повел руками, сначала вправо, затем влево. — Вот мои работы. Стиль, манера, образ, дух. В одной линии может быть все. Форма, содержание некоего предчувствия и легкость понимания. Портрет — это загадка. Я не говорю о классике, не надо далеко улетать, да еще и назад, мы здесь, тут, сейчас и сегодня. Вот посмотрите сюда. — Он показал на портрет около себя слева.

Воробей поморщил лоб и подвигал бровями.

— Вот человек, — продолжил портретист. — Явно личность не заурядная. Согласны? Глаза. Взгляд. Казалось бы, просто смотрит. Но присмотритесь, там, дальше, за портретом, его жизнь, его тяготы и радости тоже, волнения, смятенность бытия.

Какой-то путник, проходящий мимо, остановился и тоже стал слушать.

— И все это неявно, скрыто, — излагал художник, уже, наверное, дивясь и сам своим философским излияниям. — А линия над бровью? Она легкая, чуть заметна в изгибе. Но не будь ее — и все, безликость выражения, пустота формы, и это только маленькая часть.

— Я его знаю, — прохожий слегка толкнул Воробья плечом и, кивнув на портрет, заключил: — Бомж. Местный бродяга, тут ошивается.

Портретист досадливо покачал головой:

— Вот так мы и живем. Да, бомж. Это что — приговор, заключение? Бомж — это больше, чем мы с вами. Это судьба, доля, участь, которой не позавидуешь. А ведь он, кстати, профессор.

Воробей посмотрел на прохожего, тот согласно кивнул.

— А вы проходите, — художник потянул взглядом вдоль улицы. — Цинизм и оценка струнности тончайших нитей портретного искусства — вещи несовместимые.

— Я разве возражаю, — прохожий опять кивнул на портрет, — хорошо нарисовано.

Художник развел руками:

— Вот вам пожалуйста. Вы еще скажите — похож.

Прохожий пожал плечами и пошел дальше, а портретист посмотрел ему вслед и чуть ли не обреченно промолвил:

— Обидно. Очень обидно за такое поверхностное понимание вещей глубоких, вечных и в то же время, как ни странно, заурядных.

Воробей посмотрел и на другие работы художника, бегло, вскользь — нет, вникать он не будет, тут одну толком не осмыслить, а что говорить о других:

— Мне понравилось. Мысли ваши не то что интересные или занятные, нет, они, я бы сказал, живописны и еще основательны.

Художник улыбнулся:

— Вы ведь не просто так остановились, я сразу понял, душа чего-то требует, а чего — понять не можете.