Гремучий ручей
Часть 38 из 46 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Несмотря на волнение, ела Таня с аппетитом. Ела и украдкой поглядывала на Настю, которая размазывала по тарелке перловку, а к чаю, наверняка, сладкому, даже не притрагивалась. Была она бледна и задумчива, от малейшего шороха испуганно вздрагивала, ежилась, несмотря на то, что кухня была жарко натоплена. Что же с ней такое творится? Куда она ходила вчерашней ночью? Где пропадала и где поранила руку? Вопросов было много. Ответов не было ни на один из них.
Бабушка с Григорием… Где же бабушка с Григорием?
Может быть, Таня набралась бы смелости и спросила у тети Шуры, куда они подевались, но ее опередил Всеволод.
– Что-то Григория нигде не видно. – Сказал он вроде и равнодушным тоном, но Таня почувствовала острую заинтересованность. Почти такую же острую, как и ее собственная. – Он уже заходил, тетя Шура?
Повариха обернулась, глянула на него растерянно, а потом покачала головой:
– Да не было его сегодня. Так-то он первый всегда у меня, чтобы чайку горячего хлебануть в тишине. Может дела какие? – Она перевела взгляд на Таню, спросила: – А бабка твоя где? – Получилось неприветливо, но Тане было не привыкать.
– Не знаю. – Таня уставилась в свою тарелку.
– Я здесь! – Послышалось от двери.
Они все разом обернулись и увидели стоящую на пороге бабушку. Выглядела она по давней учительской привычке безупречно, но во взгляде ее Тане почудилась тревога. А может и не почудилась. Может так оно и есть…
– Сегодня у нас с вами будет тяжелый день. – Бабушка вошла в кухню, остановилась напротив окна. Теперь она была лишь темным силуэтом в мутно-сером прямоугольнике света. – Визит господина бургомистра переносится на сегодняшний вечер, а это значит, что все, что мы планировали сделать за несколько дней, придется сделать за один. Вы меня понимаете? – Бабушка обвела всех внимательным взглядом.
Тане показалось, что на Насте и Всеволоде взгляд ее задержался чуть дольше, чем на остальных.
– Настя, как ты себя чувствуешь? – спросила она. Голос ее звучал ровно – никакой тревоги, никакой заботы. Но глаза… глаза выдавали беспокойство.
– Я хорошо. – Настя встрепенулась, едва не смахнула со стола полную тарелку. В животе у нее громко заурчало. – Только нездоровится немного, – сказала виновато. – Наверное, простудилась.
И немудрено простудиться, если гулять по улице босиком и в одной ночной рубашке.
– Почему ты не ешь? – Бабушка не сводила с Насти глаз. И не одна она. Всеволод тоже не сводил. Взгляд его был встревоженный и очень внимательный. Может быть, он тоже стал свидетелем ночной Настиной прогулки? А если так, почему не привел домой? Почему позволил бродить по ночному парку?
Задавать эти вопросы бессмысленно. Все равно ей никто не ответит. В этом доме у каждого есть своя тайна. Наверное, если бы Таня захотела узнать, то узнала бы, вытянула всю необходимую информацию, как вытянула ее из Сони. Но она не хотела! Нет, не так! Она боялась причинить любому из них вред. Даже Всеволоду.
– Так почему ты не ешь? – повторила бабушка. – У тебя что-нибудь болит, Настя?
– Ничего. Все хорошо. – Настя придвинула к себе тарелку с остывшей кашей, подцепила пару крупинок ложкой, положила в рот и принялась жевать.
– Ладно, – сказала бабушка, но удовлетворенной она не выглядела. Хорошо, если причиной ее тревоги является лишь визит бургомистра. А если есть еще что-то?
– Григорий не с вами? – спросил Всеволод, как показалось Тане, с вызовом.
– Нет. Я думала он здесь. Сама ищу его с утра. – Бабушка посмотрела на повариху: – Шура, он здесь не появлялся?
– Нет. – Та раздраженно передернула тощими плечами. – Не было мне заботы, приглядывать за всеми. – Но и за ее раздражением чувствовалась тревога. Не такая сильная, как у бабушки, но все же… Она хотела еще что-то сказать, но в кухню с клубами почти по-зимнему морозного воздуха ввалился крупный, пропахший махоркой мужик.
– Искали, Ольга Владимировна? – спросил он, поздоровавшись со всем разом. – Мне эти… на воротах сказали. Там у них опять… – Он прикусил язык, замолчал.
– Что – опять? – Тетя Шура подозрительно сощурилась.
– Ну, это… что и прошлые разы… – Дядька уже и сам был не рад, что начал этот разговор.
– Опять? – Тетя Шура ахнула, прижала ладонь к груди. – Кто ж на этот раз? – спросила шепотом, бросила быстрый взгляд на бабушку и так же шепотом сказала: – Григорий куда-то пропал…
– Нет. – Мужик покачал головой. – Там другой кто-то. Меня близко не подпустили. Да я и сам не сильно рвался, но не он.
– Вы про зверя говорите? – В наступившей тишине голос Сони прозвучал неожиданно громко. – Про зверя, который разорвал Гюнтера, а теперь охотится в лощине на местных?
– Любопытная Варвара, – сказала бабушка едва слышно, а Таня подумала, что все они здесь что-то знают. Все, кроме нее. И от этого незнания неуютно вдвойне. А еще от того, что дядя Гриша и в самом деле куда-то пропал.
– Там сейчас переполох. – Мужчина присел к столу, и тетя Шура тут же придвинула к нему большую чашку с чаем. – Сам туда пошел с этими своими… псами. Дальше я уже не смотрел, велели заезжать внутрь. А меня ж дважды просить не нужно. Что здесь творится, а? – Посмотрел он почему-то на бабушку, словно только у нее одной были ответы на все вопросы.
– Не знаю, Ефим, – сказала она сухо, а потом добавила: – Пойдем, нам поговорить с тобой нужно, обсудить разное.
Ефим с тоской посмотрел на чашку чая, вздохнул, выбрался из-за стола и вслед за бабушкой вышел из кухни. Несколько мгновений царила тишина, а потом все разом заговорили. Обсуждали новости, предполагали, что за зверь мог открыть охоту на людей, гадали, куда подевался Григорий. Без бабушки и Григория встала вся работа, но никто по этому поводу особо не переживал. Разве что Настя. Насте было неуютно. Тарелку свою она отодвинула с каким-то мучительным выражением лица.
Выпив по две чашки чая, парни вышли на крыльцо и принялись курить. Соню нагрузила работой тетя Шура: заставила мыть посуду. На Настю и Таню никто не обращал внимания. Настю, наверное, жалели, а Таню просто не замечали. Так они и сидели за столом друг напротив друга. Настя немигающим взглядом смотрела прямо перед собой, ее тонкие пальцы скользили по столешнице, словно гладили отполированное дерево. Рукава растянутой вязаной кофты от этих размеренных движений медленно ползли вверх, и Таня увидела рану на Настином запястье.
Да, это была не царапина, как ей показалось ночью, а именно рана. Или даже укус. Аккуратный, расчетливый укус… Кто ее так? Таня видела раны, которые остаются после собачьих зубов, этот укус не имел с ними ничего общего. А может это вообще не укус? Может ей просто показалось?
– Кто тебя так? – спросила она шепотом.
– Что? – Взгляд Насти сделался чуть более осмысленным, но ненадолго. Ей был неинтересен этот разговор, ей хотелось побыстрее уйти, словно за пределами этой кухни ее ждало неотложное дело.
– Я спрашиваю, откуда у тебя эта рана? – повторила Таня.
Настя проследила за ее взглядом и одернула рукав кофты.
– Ниоткуда, – сказала равнодушно. – Не твое дело.
Вот только Тане казалось, что это ее дело, что это очень важно – узнать, откуда на Настиной руке следы от укуса. Ей казалось, что это как-то связано с ночной прогулкой. Все это казалось, но кое-что она знала наверняка: Настя не скажет, что с ней случилось. Возможно, она сама не помнит, а возможно, просто не хочет об этом говорить. И если она не помнит или не хочет, то можно попробовать узнать самой…
Решение было спонтанным, едва ли не таким же спонтанным, как попытка отбиться от нападок Сони и пробиться сквозь каменную стену Всеволода. Если ей ничего не говорят, она узнает сама.
…В Настиной голове призывно и настойчиво звучал голос. Тот самый, который разбудил Таню среди ночи. Только тогда она не поняла, не разобралась, что это голос, а сейчас знала наверняка. Настиных рук касались по-стариковски узловатые пальцы, а острые ногти рисовали на коже диковинные узоры. Таня чувствовала эти прикосновения собственной кожей, чувствовала страх пополам с жадным нетерпением, видела… видела старуху. Ту самую, что еще вчера пыталась копаться в ее голове. Вчера утром она копалась в Таниной голове, а нынешней ночью впивалась нечеловечески острыми зубами в ее запястье… Нет, не в ее – в Настино. И эта дрожь, и жажда, и могильный холод – все это не ее чувства, а Настины. Это из Настиных вен медленно, смакуя каждую каплю, старая ведьма высасывала кровь и жизнь, а потом… А потом острый ноготь вспорол обтянутое пергаментно-тонкой кожей, усыпанное старческими пигментными пятнами запястье, выпуская на волю черную кровь. А потом черная кровь смешалась с красной, из всех чувств остался только голод. Лютый и неутолимый, заставляющий прислушиваться к биению пульса, заставляющий жадно принюхиваться и искать, искать…
Таня отшатнулась, обеими руками закрываясь и от голоса, и от голода, инстинктивно пытаясь забыть то, что увидела. А Настя смотрела на нее равнодушными пустыми глазами. Или не Настя смотрела, а та, другая, которая не человек, совсем-совсем не человек!
– Что с тобой?
Нырнув в этот темный, пахнущий кровью и страхом омут, Татьяна потеряла связь с настоящим. Потеряла связь, потеряла контроль, не заметила, как в кухню вернулся Всеволод. А он вернулся, подошел к столу и смотрит. Смотрит то на нее, то на Настю, но спрашивает ее, Таню.
– Что случилось? – И голос его звучит так, словно он знает, что именно могло случиться. Только ведь он не знает, не понимает! А если бы даже попытался понять, то все равно не понял бы. Но отчего тогда кажется, что и знает, и понимает? Не оттого ли, что смотрит он не на Настю, а на ее запястье, на след от укуса, выглядывающий из-под края рукава.
– Ничего. – Они ответили одновременно: и она, и Настя. Таня даже попыталась улыбнуться, а Настя одернула рукав.
– Ничего? – Он тоже улыбнулся мрачной, кривоватой усмешкой. – Я так и подумал.
Он хотел еще что-то сказать, но в кухню вошла бабушка, окинула всех быстрым и внимательным взглядом, а потом велела:
– Все, приступаем к работе! Нам предстоит очень много дел. Ребята поступают в распоряжение Ефима Петровича. В отсутствие… – она осеклась, – в отсутствие Григория он будет главным. Девочки, за мной!
Бабушка вышла из кухни прежде, чем кто-нибудь из них успел возразить или хотя бы задать вопрос. А потом ни на вопросы, ни на возражения не осталось времени. Работы и в самом деле было очень много. Распоряжения поступали одно за другим, каждая минута была расписана, каждое действие контролировалось не только бабушкой, но и фашистской ведьмой. Тане казалось, что старуха вездесущая, что по дому она передвигается быстро и бесшумно, как тень, и от ее пристального взгляда не укрыть ничего, даже мыслей. Впрочем, свои мысли Таня научилась прятать еще прошлым утром. Сейчас главное – совладать с лицом, ни единым движением мышц не выдать свой страх и свое отвращение. Поговорить бы с бабушкой, но у бабушки этим заполошным днем была тысяча дел и ни единой секунды свободного времени, а старая ведьма не спускала ни с кого глаз. Она исчезала, но появлялась всегда неожиданно, всегда с неизменно вежливой улыбкой и внимательным прищуром.
И оставила их в покое лишь вечером. Таня очень надеялась, что оставила, отвлеклась на что-то более важное, чем деревенские девчонки.
Явился первый гость. Нет, еще не бургомистр со свитой, но кто-то тоже достаточно влиятельный, кто-то, встречать которого вышла не только старуха, но и сам фон Клейст. А их всех отослали. В доме остались только бабушка и наряженная в униформу горничной Настя.
Снаружи было темно и тихо, со стороны парка снова наползал туман. Таня помнила рассказы бабушки о том, что в Гремучей лощине какой-то особенный климат, что туманы здесь – обычное дело, и времена года тут сменяют друг друга не так, как во внешнем мире: медленнее, неспешнее. Помнила она и другие рассказы, страшные и увлекательные, которые рассказывали у вечернего костра старшие ребята и за которые почему-то сильно ругали взрослые. Сейчас ей казалось, что не зря ругали. Сейчас она была уверена, что реальность куда страшнее. И собственную беспомощность она чувствовала, как никогда сильно. Бабушка в доме с немцами, дядя Гриша пропал, а бедного Митяя они даже не начинали искать. И вообще, здесь, в Гремучем ручье, творится что-то жуткое. Жуткое даже по меркам войны…
Таня вглядывалась в сгущающийся туман, думала о том, что случилось с Настей, где Митяй и как ей следует поступить, поэтому не сразу услышала этот звук…
* * *
…Она сидела за столом и таращилась на него. А до этого она таращилась на Настю. Нет, не так! Она что-то видела в сонных Настиных глазах. Видела что-то такое, что заставило ее сначала смертельно побледнеть, а потом отшатнуться. В его глаза она тоже пыталась заглянуть. Точно так же, как до этого ее бабка. Всеволод чувствовал этот невидимый напор, чувствовал и пытался защититься. Как умел, так и пытался. Получилось ли, он не знал, но подозревал, что получилось. А еще подозревал, что они – и бабка, и внучка! – не те, кем хотят казаться. Они даже не те, кем кажутся. Они нечто большее.
А потом он увидел след от укуса на Настином запястье, точно такой же след, какой был на руках у тех мертвых девчонок из водонапорной башни. А потом ему вдруг показалось что эта… Татьяна знает больше, чем он. Возможно, не так много, как ее бабка, но все же.
А бабка вчера ночью велела Григорию рассказать правду. «Расскажи ему все!» – сказала она и сделала что-то странное. Или не сделала, но оба они вдруг послушались, подчинились ее воле, ушли, оставляя ее одну в разрушенной оранжерее.
И Григорий рассказал. Про то, что сидел в тюрьме, про то, что зверь из Гремучей лощины убил его жену, а фон Клейст похитил и где-то прячет его сына. Вроде бы и не соврал, да только Всеволод был уверен, что дядя Гриша все равно всей правды не сказал. Той правды, про которую говорила эта… Татьянина бабка.
Тогда Всеволод не стал допытываться, тогда ему хватило того, что ему доверились. Он был рад, что может Григорию помочь. Вот только не получилось помочь. Разрушенную часовню они обшарили с максимально возможной тщательностью, но так и не нашли потайного хода. Да и о какой тщательности могла идти речь, когда действовать приходилось в темноте, с оглядкой на немецкий патруль.
– Бесполезно! – с досадой сказал тогда Григорий.
Сказал и сплюнул себе под ноги. А Всеволод почувствовал себя виноватым, словно бы он соврал про тайных ход, словно бы подвел. Если бы не он со своими наблюдениями, Григорий искал бы сына в каком-то другом месте. Искал и, может быть, уже нашел бы. Но он поверил Всеволоду и потерял полночи.
– Спать иди, парень. – На Всеволода он не смотрел, думал о чем-то своем.
– Я останусь. Я хочу помочь. – Было неловко и немного обидно, но Сева старался не подавать вида.
– Поможешь. – Все-таки Григорий на него глянул. Взгляд у него был тяжелый, неласковый. – Завтра продолжим искать, а сейчас ложись спать. По утру ты мне бодрый будешь нужен.
– А вы? – спросил Всеволод, понимая, что поутру никто его помощью не воспользуется. Или хуже того, его попытаются заставить все забыть. Или про что они говорили там, в оранжерее? Григорий просил эту… Татьянину бабку сделать так, чтобы Сева все забыл, а она сказала, что уже пробовала, и у нее ничего не вышло. А еще сказала, что ему нужно рассказать всю правду…
Пожалуй, именно тогда в душу Всеволода закрались первые сомнения. Ему сказали, что она фашистская приспешница – и она, и ее внучка. Ему сказали, а он сразу же поверил. После убийства брата его мир поделился на белое и черное, никаких оттенков, никаких полутонов. Есть враги, а есть друзья. Сейчас, так уж вышло, что врагов больше, чем друзей, и с врагами нужно разобраться. Как именно он станет разбираться, Всеволод еще не решил. Мысли были разные, но все какие-то беспомощные. И план его был такой же беспомощный. Попасть в Гремучий ручей ему помогла соседка, которая прибиралась в городской комендатуре. Услышала, что на работу в усадьбу фон Клейста набирают знающую немецкий язык молодежь, замолвила словечко перед кем-то из тамошних мелких сошек.
Тогда Сева был уверен, что достаточно оказаться в логове врага, как он сразу придумает план мести. Глупость и самонадеянность! Тогда он был готов пожертвовать собственной жизнью, чтобы отомстить за смерть брата. Да только оказалось, что жертвовать придется не только своей, но и чужими жизнями. Потому что, если ему и удастся добраться до фон Клейста, живыми из усадьбы никого из них не выпустят. Тетя Шура рассказала про сожженную дотла деревню. Со всеми жителями сожженную… В назидание и в наказание за убийство двух немецких солдат. За солдат! А как эти фашистские твари станут мстить за убийство фон Клейста? Да, Сева был готов взять всю вину на себя, но здравый смысл говорил, что это бесполезно. Разбираться никто не станет. Карательная машина заработает на полную катушку, чтобы другим было неповадно. Возможно, ближайшее село и пощадят, но тех, кто останется в усадьбе, уничтожат.
Оставалось наблюдать, запоминать и ждать удобного момента. Возможно, его знания о внутреннем устройстве и распорядке в усадьбе когда-нибудь пригодятся. Если не городским подпольщикам, то лесным партизанам. Возможно, ему удастся узнать что-то очень важное, какую-нибудь секретную информацию…
Примерно так Сева и рассуждал, пока не нашел в заброшенной водонапорной башне мертвых девочек. В тот момент жизнь его встала с ног на голову, а после подслушанного разговора фон Клейста и старой ведьмы и вовсе сорвалась в пропасть. В мире, где все черное и белое, появилось красное. И это красное было загадочным и страшным одновременно.
… – Что будете делать вы? – с вызовом спросил он Григория. На самом деле причиной этой кажущейся дерзости была беспомощность, попытка выплыть из этого красного, остро пахнущего кровью.
– Проверю, на месте ли фон Клейст, и тоже лягу спать, – сказал Григорий. Сказал и посмотрел прямо Всеволоду в глаза. Очень серьезно, как взрослому, посмотрел.
Бабушка с Григорием… Где же бабушка с Григорием?
Может быть, Таня набралась бы смелости и спросила у тети Шуры, куда они подевались, но ее опередил Всеволод.
– Что-то Григория нигде не видно. – Сказал он вроде и равнодушным тоном, но Таня почувствовала острую заинтересованность. Почти такую же острую, как и ее собственная. – Он уже заходил, тетя Шура?
Повариха обернулась, глянула на него растерянно, а потом покачала головой:
– Да не было его сегодня. Так-то он первый всегда у меня, чтобы чайку горячего хлебануть в тишине. Может дела какие? – Она перевела взгляд на Таню, спросила: – А бабка твоя где? – Получилось неприветливо, но Тане было не привыкать.
– Не знаю. – Таня уставилась в свою тарелку.
– Я здесь! – Послышалось от двери.
Они все разом обернулись и увидели стоящую на пороге бабушку. Выглядела она по давней учительской привычке безупречно, но во взгляде ее Тане почудилась тревога. А может и не почудилась. Может так оно и есть…
– Сегодня у нас с вами будет тяжелый день. – Бабушка вошла в кухню, остановилась напротив окна. Теперь она была лишь темным силуэтом в мутно-сером прямоугольнике света. – Визит господина бургомистра переносится на сегодняшний вечер, а это значит, что все, что мы планировали сделать за несколько дней, придется сделать за один. Вы меня понимаете? – Бабушка обвела всех внимательным взглядом.
Тане показалось, что на Насте и Всеволоде взгляд ее задержался чуть дольше, чем на остальных.
– Настя, как ты себя чувствуешь? – спросила она. Голос ее звучал ровно – никакой тревоги, никакой заботы. Но глаза… глаза выдавали беспокойство.
– Я хорошо. – Настя встрепенулась, едва не смахнула со стола полную тарелку. В животе у нее громко заурчало. – Только нездоровится немного, – сказала виновато. – Наверное, простудилась.
И немудрено простудиться, если гулять по улице босиком и в одной ночной рубашке.
– Почему ты не ешь? – Бабушка не сводила с Насти глаз. И не одна она. Всеволод тоже не сводил. Взгляд его был встревоженный и очень внимательный. Может быть, он тоже стал свидетелем ночной Настиной прогулки? А если так, почему не привел домой? Почему позволил бродить по ночному парку?
Задавать эти вопросы бессмысленно. Все равно ей никто не ответит. В этом доме у каждого есть своя тайна. Наверное, если бы Таня захотела узнать, то узнала бы, вытянула всю необходимую информацию, как вытянула ее из Сони. Но она не хотела! Нет, не так! Она боялась причинить любому из них вред. Даже Всеволоду.
– Так почему ты не ешь? – повторила бабушка. – У тебя что-нибудь болит, Настя?
– Ничего. Все хорошо. – Настя придвинула к себе тарелку с остывшей кашей, подцепила пару крупинок ложкой, положила в рот и принялась жевать.
– Ладно, – сказала бабушка, но удовлетворенной она не выглядела. Хорошо, если причиной ее тревоги является лишь визит бургомистра. А если есть еще что-то?
– Григорий не с вами? – спросил Всеволод, как показалось Тане, с вызовом.
– Нет. Я думала он здесь. Сама ищу его с утра. – Бабушка посмотрела на повариху: – Шура, он здесь не появлялся?
– Нет. – Та раздраженно передернула тощими плечами. – Не было мне заботы, приглядывать за всеми. – Но и за ее раздражением чувствовалась тревога. Не такая сильная, как у бабушки, но все же… Она хотела еще что-то сказать, но в кухню с клубами почти по-зимнему морозного воздуха ввалился крупный, пропахший махоркой мужик.
– Искали, Ольга Владимировна? – спросил он, поздоровавшись со всем разом. – Мне эти… на воротах сказали. Там у них опять… – Он прикусил язык, замолчал.
– Что – опять? – Тетя Шура подозрительно сощурилась.
– Ну, это… что и прошлые разы… – Дядька уже и сам был не рад, что начал этот разговор.
– Опять? – Тетя Шура ахнула, прижала ладонь к груди. – Кто ж на этот раз? – спросила шепотом, бросила быстрый взгляд на бабушку и так же шепотом сказала: – Григорий куда-то пропал…
– Нет. – Мужик покачал головой. – Там другой кто-то. Меня близко не подпустили. Да я и сам не сильно рвался, но не он.
– Вы про зверя говорите? – В наступившей тишине голос Сони прозвучал неожиданно громко. – Про зверя, который разорвал Гюнтера, а теперь охотится в лощине на местных?
– Любопытная Варвара, – сказала бабушка едва слышно, а Таня подумала, что все они здесь что-то знают. Все, кроме нее. И от этого незнания неуютно вдвойне. А еще от того, что дядя Гриша и в самом деле куда-то пропал.
– Там сейчас переполох. – Мужчина присел к столу, и тетя Шура тут же придвинула к нему большую чашку с чаем. – Сам туда пошел с этими своими… псами. Дальше я уже не смотрел, велели заезжать внутрь. А меня ж дважды просить не нужно. Что здесь творится, а? – Посмотрел он почему-то на бабушку, словно только у нее одной были ответы на все вопросы.
– Не знаю, Ефим, – сказала она сухо, а потом добавила: – Пойдем, нам поговорить с тобой нужно, обсудить разное.
Ефим с тоской посмотрел на чашку чая, вздохнул, выбрался из-за стола и вслед за бабушкой вышел из кухни. Несколько мгновений царила тишина, а потом все разом заговорили. Обсуждали новости, предполагали, что за зверь мог открыть охоту на людей, гадали, куда подевался Григорий. Без бабушки и Григория встала вся работа, но никто по этому поводу особо не переживал. Разве что Настя. Насте было неуютно. Тарелку свою она отодвинула с каким-то мучительным выражением лица.
Выпив по две чашки чая, парни вышли на крыльцо и принялись курить. Соню нагрузила работой тетя Шура: заставила мыть посуду. На Настю и Таню никто не обращал внимания. Настю, наверное, жалели, а Таню просто не замечали. Так они и сидели за столом друг напротив друга. Настя немигающим взглядом смотрела прямо перед собой, ее тонкие пальцы скользили по столешнице, словно гладили отполированное дерево. Рукава растянутой вязаной кофты от этих размеренных движений медленно ползли вверх, и Таня увидела рану на Настином запястье.
Да, это была не царапина, как ей показалось ночью, а именно рана. Или даже укус. Аккуратный, расчетливый укус… Кто ее так? Таня видела раны, которые остаются после собачьих зубов, этот укус не имел с ними ничего общего. А может это вообще не укус? Может ей просто показалось?
– Кто тебя так? – спросила она шепотом.
– Что? – Взгляд Насти сделался чуть более осмысленным, но ненадолго. Ей был неинтересен этот разговор, ей хотелось побыстрее уйти, словно за пределами этой кухни ее ждало неотложное дело.
– Я спрашиваю, откуда у тебя эта рана? – повторила Таня.
Настя проследила за ее взглядом и одернула рукав кофты.
– Ниоткуда, – сказала равнодушно. – Не твое дело.
Вот только Тане казалось, что это ее дело, что это очень важно – узнать, откуда на Настиной руке следы от укуса. Ей казалось, что это как-то связано с ночной прогулкой. Все это казалось, но кое-что она знала наверняка: Настя не скажет, что с ней случилось. Возможно, она сама не помнит, а возможно, просто не хочет об этом говорить. И если она не помнит или не хочет, то можно попробовать узнать самой…
Решение было спонтанным, едва ли не таким же спонтанным, как попытка отбиться от нападок Сони и пробиться сквозь каменную стену Всеволода. Если ей ничего не говорят, она узнает сама.
…В Настиной голове призывно и настойчиво звучал голос. Тот самый, который разбудил Таню среди ночи. Только тогда она не поняла, не разобралась, что это голос, а сейчас знала наверняка. Настиных рук касались по-стариковски узловатые пальцы, а острые ногти рисовали на коже диковинные узоры. Таня чувствовала эти прикосновения собственной кожей, чувствовала страх пополам с жадным нетерпением, видела… видела старуху. Ту самую, что еще вчера пыталась копаться в ее голове. Вчера утром она копалась в Таниной голове, а нынешней ночью впивалась нечеловечески острыми зубами в ее запястье… Нет, не в ее – в Настино. И эта дрожь, и жажда, и могильный холод – все это не ее чувства, а Настины. Это из Настиных вен медленно, смакуя каждую каплю, старая ведьма высасывала кровь и жизнь, а потом… А потом острый ноготь вспорол обтянутое пергаментно-тонкой кожей, усыпанное старческими пигментными пятнами запястье, выпуская на волю черную кровь. А потом черная кровь смешалась с красной, из всех чувств остался только голод. Лютый и неутолимый, заставляющий прислушиваться к биению пульса, заставляющий жадно принюхиваться и искать, искать…
Таня отшатнулась, обеими руками закрываясь и от голоса, и от голода, инстинктивно пытаясь забыть то, что увидела. А Настя смотрела на нее равнодушными пустыми глазами. Или не Настя смотрела, а та, другая, которая не человек, совсем-совсем не человек!
– Что с тобой?
Нырнув в этот темный, пахнущий кровью и страхом омут, Татьяна потеряла связь с настоящим. Потеряла связь, потеряла контроль, не заметила, как в кухню вернулся Всеволод. А он вернулся, подошел к столу и смотрит. Смотрит то на нее, то на Настю, но спрашивает ее, Таню.
– Что случилось? – И голос его звучит так, словно он знает, что именно могло случиться. Только ведь он не знает, не понимает! А если бы даже попытался понять, то все равно не понял бы. Но отчего тогда кажется, что и знает, и понимает? Не оттого ли, что смотрит он не на Настю, а на ее запястье, на след от укуса, выглядывающий из-под края рукава.
– Ничего. – Они ответили одновременно: и она, и Настя. Таня даже попыталась улыбнуться, а Настя одернула рукав.
– Ничего? – Он тоже улыбнулся мрачной, кривоватой усмешкой. – Я так и подумал.
Он хотел еще что-то сказать, но в кухню вошла бабушка, окинула всех быстрым и внимательным взглядом, а потом велела:
– Все, приступаем к работе! Нам предстоит очень много дел. Ребята поступают в распоряжение Ефима Петровича. В отсутствие… – она осеклась, – в отсутствие Григория он будет главным. Девочки, за мной!
Бабушка вышла из кухни прежде, чем кто-нибудь из них успел возразить или хотя бы задать вопрос. А потом ни на вопросы, ни на возражения не осталось времени. Работы и в самом деле было очень много. Распоряжения поступали одно за другим, каждая минута была расписана, каждое действие контролировалось не только бабушкой, но и фашистской ведьмой. Тане казалось, что старуха вездесущая, что по дому она передвигается быстро и бесшумно, как тень, и от ее пристального взгляда не укрыть ничего, даже мыслей. Впрочем, свои мысли Таня научилась прятать еще прошлым утром. Сейчас главное – совладать с лицом, ни единым движением мышц не выдать свой страх и свое отвращение. Поговорить бы с бабушкой, но у бабушки этим заполошным днем была тысяча дел и ни единой секунды свободного времени, а старая ведьма не спускала ни с кого глаз. Она исчезала, но появлялась всегда неожиданно, всегда с неизменно вежливой улыбкой и внимательным прищуром.
И оставила их в покое лишь вечером. Таня очень надеялась, что оставила, отвлеклась на что-то более важное, чем деревенские девчонки.
Явился первый гость. Нет, еще не бургомистр со свитой, но кто-то тоже достаточно влиятельный, кто-то, встречать которого вышла не только старуха, но и сам фон Клейст. А их всех отослали. В доме остались только бабушка и наряженная в униформу горничной Настя.
Снаружи было темно и тихо, со стороны парка снова наползал туман. Таня помнила рассказы бабушки о том, что в Гремучей лощине какой-то особенный климат, что туманы здесь – обычное дело, и времена года тут сменяют друг друга не так, как во внешнем мире: медленнее, неспешнее. Помнила она и другие рассказы, страшные и увлекательные, которые рассказывали у вечернего костра старшие ребята и за которые почему-то сильно ругали взрослые. Сейчас ей казалось, что не зря ругали. Сейчас она была уверена, что реальность куда страшнее. И собственную беспомощность она чувствовала, как никогда сильно. Бабушка в доме с немцами, дядя Гриша пропал, а бедного Митяя они даже не начинали искать. И вообще, здесь, в Гремучем ручье, творится что-то жуткое. Жуткое даже по меркам войны…
Таня вглядывалась в сгущающийся туман, думала о том, что случилось с Настей, где Митяй и как ей следует поступить, поэтому не сразу услышала этот звук…
* * *
…Она сидела за столом и таращилась на него. А до этого она таращилась на Настю. Нет, не так! Она что-то видела в сонных Настиных глазах. Видела что-то такое, что заставило ее сначала смертельно побледнеть, а потом отшатнуться. В его глаза она тоже пыталась заглянуть. Точно так же, как до этого ее бабка. Всеволод чувствовал этот невидимый напор, чувствовал и пытался защититься. Как умел, так и пытался. Получилось ли, он не знал, но подозревал, что получилось. А еще подозревал, что они – и бабка, и внучка! – не те, кем хотят казаться. Они даже не те, кем кажутся. Они нечто большее.
А потом он увидел след от укуса на Настином запястье, точно такой же след, какой был на руках у тех мертвых девчонок из водонапорной башни. А потом ему вдруг показалось что эта… Татьяна знает больше, чем он. Возможно, не так много, как ее бабка, но все же.
А бабка вчера ночью велела Григорию рассказать правду. «Расскажи ему все!» – сказала она и сделала что-то странное. Или не сделала, но оба они вдруг послушались, подчинились ее воле, ушли, оставляя ее одну в разрушенной оранжерее.
И Григорий рассказал. Про то, что сидел в тюрьме, про то, что зверь из Гремучей лощины убил его жену, а фон Клейст похитил и где-то прячет его сына. Вроде бы и не соврал, да только Всеволод был уверен, что дядя Гриша все равно всей правды не сказал. Той правды, про которую говорила эта… Татьянина бабка.
Тогда Всеволод не стал допытываться, тогда ему хватило того, что ему доверились. Он был рад, что может Григорию помочь. Вот только не получилось помочь. Разрушенную часовню они обшарили с максимально возможной тщательностью, но так и не нашли потайного хода. Да и о какой тщательности могла идти речь, когда действовать приходилось в темноте, с оглядкой на немецкий патруль.
– Бесполезно! – с досадой сказал тогда Григорий.
Сказал и сплюнул себе под ноги. А Всеволод почувствовал себя виноватым, словно бы он соврал про тайных ход, словно бы подвел. Если бы не он со своими наблюдениями, Григорий искал бы сына в каком-то другом месте. Искал и, может быть, уже нашел бы. Но он поверил Всеволоду и потерял полночи.
– Спать иди, парень. – На Всеволода он не смотрел, думал о чем-то своем.
– Я останусь. Я хочу помочь. – Было неловко и немного обидно, но Сева старался не подавать вида.
– Поможешь. – Все-таки Григорий на него глянул. Взгляд у него был тяжелый, неласковый. – Завтра продолжим искать, а сейчас ложись спать. По утру ты мне бодрый будешь нужен.
– А вы? – спросил Всеволод, понимая, что поутру никто его помощью не воспользуется. Или хуже того, его попытаются заставить все забыть. Или про что они говорили там, в оранжерее? Григорий просил эту… Татьянину бабку сделать так, чтобы Сева все забыл, а она сказала, что уже пробовала, и у нее ничего не вышло. А еще сказала, что ему нужно рассказать всю правду…
Пожалуй, именно тогда в душу Всеволода закрались первые сомнения. Ему сказали, что она фашистская приспешница – и она, и ее внучка. Ему сказали, а он сразу же поверил. После убийства брата его мир поделился на белое и черное, никаких оттенков, никаких полутонов. Есть враги, а есть друзья. Сейчас, так уж вышло, что врагов больше, чем друзей, и с врагами нужно разобраться. Как именно он станет разбираться, Всеволод еще не решил. Мысли были разные, но все какие-то беспомощные. И план его был такой же беспомощный. Попасть в Гремучий ручей ему помогла соседка, которая прибиралась в городской комендатуре. Услышала, что на работу в усадьбу фон Клейста набирают знающую немецкий язык молодежь, замолвила словечко перед кем-то из тамошних мелких сошек.
Тогда Сева был уверен, что достаточно оказаться в логове врага, как он сразу придумает план мести. Глупость и самонадеянность! Тогда он был готов пожертвовать собственной жизнью, чтобы отомстить за смерть брата. Да только оказалось, что жертвовать придется не только своей, но и чужими жизнями. Потому что, если ему и удастся добраться до фон Клейста, живыми из усадьбы никого из них не выпустят. Тетя Шура рассказала про сожженную дотла деревню. Со всеми жителями сожженную… В назидание и в наказание за убийство двух немецких солдат. За солдат! А как эти фашистские твари станут мстить за убийство фон Клейста? Да, Сева был готов взять всю вину на себя, но здравый смысл говорил, что это бесполезно. Разбираться никто не станет. Карательная машина заработает на полную катушку, чтобы другим было неповадно. Возможно, ближайшее село и пощадят, но тех, кто останется в усадьбе, уничтожат.
Оставалось наблюдать, запоминать и ждать удобного момента. Возможно, его знания о внутреннем устройстве и распорядке в усадьбе когда-нибудь пригодятся. Если не городским подпольщикам, то лесным партизанам. Возможно, ему удастся узнать что-то очень важное, какую-нибудь секретную информацию…
Примерно так Сева и рассуждал, пока не нашел в заброшенной водонапорной башне мертвых девочек. В тот момент жизнь его встала с ног на голову, а после подслушанного разговора фон Клейста и старой ведьмы и вовсе сорвалась в пропасть. В мире, где все черное и белое, появилось красное. И это красное было загадочным и страшным одновременно.
… – Что будете делать вы? – с вызовом спросил он Григория. На самом деле причиной этой кажущейся дерзости была беспомощность, попытка выплыть из этого красного, остро пахнущего кровью.
– Проверю, на месте ли фон Клейст, и тоже лягу спать, – сказал Григорий. Сказал и посмотрел прямо Всеволоду в глаза. Очень серьезно, как взрослому, посмотрел.