Горюч камень Алатырь

– Ну, «жёлтый дом» маменьку напугал слегка: она отступилась. Дух на постоялом дворе перевела – и на другой же день в Москву вернулась. И первым делом в стряпчую контору понеслась – меня наследства лишать! Егорыч с нею, разумеется, поехал, только к стряпчему не пошёл, а снаружи ждал. Получаса не прошло – выбегают к нему: родимчик у барыни! За доктором послали, кровь пустили, только поздно: она уж языка лишилась и перекосило… классический апоплексический удар. Вечером – ещё один… ну и утром была уж на столе, – Ольга обернулась к Николаю. Глаза её смотрели прямо, мрачно, презрительно.

– А родимчик с нею случился оттого, что стряпчий ей завещание отца покойного показал и сообщил, что – никак-с, госпожа Семчинова, вашу блудную дочь наследства лишить невозможно. Ибо её покойным папенькой Ольге Андреевне через вашу голову всё имущество отказано! – Ольга поморщилась, закусила губу. – И вот эта-то папенькина предусмотрительность маменьку под корень срезала! И ведь какое там было наследство?! Курам на смех! Дом-развалюха, красная цена – сорок рублей! И то если на дрова кто купит… Куда какое царское обзаведенье! И ведь даже рассудить не сумела, что, ежели я за князем Тоневицким замужем, то на что мне эти копейки? Не замечу даже, что наследства-то лишена! Глупо, как глупо помирать из-за сорока рублей, не тебе оставленных… Но вот, как видите, – факт. И теперь я свободна. Совсем свободна! – Ольга вдруг улыбнулась. И потрясённый Николай понял, что ни разу за все годы их знакомства не видел на лице Ольги такого ясного, чистого, недоверчивого счастья.

– Вы теперь… уедете в Москву? – осторожно спросил он.

– Разумеется, НЕТ! – Ольга сердито поправила очки и снова стала прежней. – Вы, может быть, не обратили вниманья, что у меня полный класс учеников? В деревне учатся до весны! После уж другие заботы будут: пахота, сев, покосы… Дети здесь наравне со взрослыми работают, сами знаете. Так что уеду я в апреле, не раньше. Егорычу уж написала, он меня ждёт. Заживу своим домом, найду место… теперь уж не пропаду! – она снова внимательно посмотрела на Николая. – Вам я, верно, кажусь чудовищем, радующимся смерти матери, но… но какое же это облегчение и счастье!

– Я знаком с вашей маменькой и понимаю вас всей душой, – искренне сказал Николай. – Я очень рад, что страдания ваши кончены. Вы заслужили эту свободу, Оля. Стало быть, встретимся в Москве! Я ведь тоже вернусь в университет, как только провожу сестру в дорогу. Да вы хоть пирог ешьте, остыл ведь вовсе!

Ольга послушно откусила румяную мякоть, но было видно, что мысли её далеко. Какое-то время они пили чай молча. За печкой робко завёл первую трель сверчок. Скрипнул, сразу же утих, словно испугавшись, затем засвиристел уверенней, громче. Из печной трубы в унисон ему подвывала вьюга, по крыше словно кто-то топал большими мягкими ногами. Из сеней пришёл худой полосатый кот, жадными глазами посмотрел на Ольгу, и та отломила ему кусок пирога. Кот пирог есть не стал, бесшумно прыгнул на кровать и свернулся клубком.

– Вы, Тоневицкий, верно, думаете, что я сухая и бессердечная особа? – вдруг спросила Ольга, ставя на стол пустую чашку.

– Оля! Я никогда в жизни!..

– Помолчите. Боюсь, что в некотором роде так и есть. Но на самом деле я вам благодарна… весьма. И вам, и, тем более, княгине. Ума не приложу, что бы со мной сталось, если бы вы не выдумали весь этот фарс с нашим «браком», не убедили княгиню участвовать в этом и не позволили мне поселиться здесь.

– Что значит «позволили», Оля? – мягко спросил Николай. – Вы на жалованье состоите, заняты важным делом. На вас все Бобовины и ещё три деревни молятся, ученики за восемь вёрст в школу приходят!

– Да! А по-хорошему, надо бы за ними лошадь посылать! – снова вскинулась Ольга. – А то приходят простывшие насквозь, валенками мёрзлыми, как жбанами, гремят! И какая им наука, когда битый час только отогреваться надо?! Впрочем, я совсем не об этом хотела поговорить, – она вдруг снова улыбнулась, и эта улыбка вконец сбила Николая с толку.

– Оля! Да что с вами сегодня? Перестаньте улыбаться, как Лорелея, вы меня пугаете! Это смерть вашей матушки так на вас подействовала? Выбраните меня хоть за что-нибудь, чтобы я убедился, что вы – это вы! А не грустный призрак прошлых лет! Не вынуждайте меня читать вам наизусть лирические стишки «о розах и козах», как брат Сергей смеётся! Держу пари, вы тут же взбеситесь!

– А вы меня на преступление не толкайте! – Ольга невольно рассмеялась. Затем посмотрела Николаю в лицо – прямо, внимательно, – Вы очень хороший человек, Тоневицкий. И это не комплимент: от меня комплиментов ждать бессмысленно! Вы, я думаю, лучше всех, кого я знала в жизни. В моей-то жизни вы точно такой единственный. Как жаль… право, как жаль, что мы не можем быть с вами дружны!

– Отчего же, Оля? – растерялся Николай. – Вы меня простите за самонадеянность, но я полагал, что мы с вами старинные друзья и…

– Бросьте, я не такая дура. Если я вам запретила болтать о вашей любви, это же не значит, что она сама собой растворилась… не так ли?

– Да, она никуда не делась, – тихо сознался Николай.

– Ну, вот видите… А вы – «друзья»… – Ольга вздохнула, опёрлась о стол острыми локтями, – Беда в том, что я совершеннейший моральный урод… и ничего подобного почувствовать в ответ не способна. Но вы мне, правда же, очень дороги. Не думайте, что я не ценю всего, что вы сделали для меня.

– Оля, мне вовсе не нужно…

– А то, что вам нужно, я дать вам не в силах. Как может человек отдать то, чего у него нет?

– Ну, на «нет» и суда нет, правда ведь? – улыбнулся Николай, молясь про себя о том, чтобы ненароком не спугнуть это странное, непривычное настроение Ольги, не порвать эту тоненькую ниточку, вдруг потянувшуюся между ними, – Всё, что мне нужно, – это ваше расположение, ваша дружба… ваше ворчание насчёт моей сентиментальности, лени, фразёрства… что там ещё у вас в арсенале? И уж меньше всего я хочу, чтобы вы чувствовали себя чем-то мне обязанной! Кроме того, любви ведь тоже можно научиться? Вы же сами толкуете мне, что человек всего может добиться, если крепко постарается!

– Ну, тут, видимо, всё же нужны какие-то врождённые способности…

– Оля! Ведь даже у Сметова получилось!

Семчинова, не выдержав, рассмеялась. Облегчённо улыбнулся и Николай.

– Вы не представляете, как мне хорошо рядом с вами, – просто сказала она. – Ни на какую любовь это, слава богу, не похоже… Сами видите, меня не бросает ни в рыдания, ни в терзания, ни в стихоблудие. А без всего этого, кажется, сердечной страсти не бывает? Но я уверена в вас, как в хорошем друге, и… и даже глупости ваши иногда хочется слушать. Вот сейчас вы уедете в Москву – и я, чего доброго, ещё и скучать начну!

– Я буду писать вам каждый день.

– Ну, вот ещё! Читать-то я, может, и прочту, а когда же ответы писать? Сами видите: уроки, да чтение, да подготовка… Нет, Тоневицкий, это положительно невозможно! Кстати, который час? Ну вот, досиделись до ночи! Ступайте домой немедля! Постойте, может, вас проводить? Вон какая пурга!

– Оля, вы с ума сошли! Женщина провожает мужчину, чтобы он в метели не заблудился?! В двух шагах от собственного дома?! До такого даже лондонские эмансипе, вероятно, не додумались бы!

– Да в Лондоне и метелей таких нет! Вы в самом деле доберётесь? – Ольга пошла за ним в сени. Николай натянул полушубок, шапку. Распахнул дверь. Семчинова стояла у косяка и молча смотрела на него всё с той же странной улыбкой.

– Я ведь… не позволила себе ничего лишнего, не так ли? Что вы улыбаетесь, как болван, Тоневицкий?!

– Право, ничего, – Николай тщетно пытался стереть с лица улыбку. – Ступайте домой, Оля, вы простудитесь.

Она протянула ему обе руки – худые, тёплые пальцы. Николай осторожно сжал их в ладонях.

– До завтра, Оля. Завтра я приду опять. Непременно! До завтра!

Она кивнула, тихонько вздохнула и закрыла дверь.





* * *


– Пранька, пойми же ты, лайдачка, что скоро всё станет заметно! – Лидия Лазарева стояла, судорожно кутаясь в шаль, посреди комнаты. – Неужто ты совсем ничего не соображаешь?! Нужно немедля, пойми ты, немедля что-то делать!


– Пани, но ведь четвёртый месяц же… Уже поздно! Поверьте, я знаю, что говорю! – Пранька смотрела на хозяйку вытаращенными от страха глазами. – Как можно на таком сроке!.. Ни одна даже последняя курва не решится…

– КАК ты меня назвала?!

– Пани!!! Да разве бы я осмелилась – вас?! – Пранька панически оглянулась на закрытую дверь. – Я ничего такого не имела в виду, спаси бог! Но ведь это страшно! Это нельзя, это можно помереть!

– Мне всё равно, – хрипло сказала Лазарева, снова принимаясь ходить по комнате. – Мне всё равно, теперь всё равно! Эта скотина Вольдемар обрюхатил меня – и преспокойно отправился на тот свет! Стрежинский использовал меня – грязно, цинично, расчётливо! А ведь любил когда-то, мерзавец! Взял с меня что хотел – и застрелился, сукин сын! Выкрутился! Базиль… Про эту половую тряпку даже не хочу говорить! А ведь именно он будет более всех рад моему позору! Именно он будет умирать от смеха… Четвёртый месяц, говоришь ты?! Поздно?! – Лазарева вдруг истерически засмеялась, из глаз её брызнули слёзы. – Поздно будет, когда ты, идиотка, найдёшь меня в петле! И это будет на твоей совести!

– Пани Лидя! – всплеснула руками горничная. – Зачем такие крайности?! Это же самое обычное, житейское дело! С любой даже самой благородной дамой может случиться! Ведь можно уехать на время, спрятаться… А младенца после отдать, никто ничего и не узнает!

– Мне некуда ехать, пршеклента дура! – завопила Лазарева так, что огоньки свечей забились, а Пранька зажмурилась. – Некуда! Не к кому! Не на что! У меня на целом свете нет ни одного близкого человека! Я даже денег у мужа не могу просить!

– Но отчего же?.. – робко спросила Пранька. – Возможно, пан Лазарев будет даже счастлив…

– Избавиться от меня? Разумеется! Его каторжная тварь со дня на день должна родить! Мой отъезд будет чудным подарком и ей, и ему! Но я ему этого подарка не сделаю, нет! Ни за что, никогда, ни за какие блага! Он не будет счастлив, пока я несчастна! Это слишком несправедливо, нечестно!

– Пани, осмелюсь сказать, вы сейчас в ажитации… – шёпотом начала Пранька. – Но ведь нужно мыслить здраво…

– Здраво?! – завизжала Лазарева, рывком хватая горничную за волосы. – Последняя варшавская курва будет меня учить здравости мысли?! Боже, свента боже, до чего я дожила… Что я должна терпеть! И за что, за что, за что-о-о?! Почему никому на свете нет дела до меня? До моей разбитой жизни?! До моих страданий?!

– Ай, пани… пустите… пустите, ради Девы Свентей, я не виновата…

– Будьте вы прокляты! Все, все, все… – Лазарева с силой оттолкнула горничную и, повалившись на постель, судорожно стиснула пальцами одеяло. Пранька, забившись в угол и не смея оправить упавшие на лицо волосы, с ужасом вслушивалась в её рыдания.

Через полчаса Лазарева успокоилась. Встала. Повернула к горничной застывшее лицо. Мёртвым голосом сказала:

– Если ты, мерзавка, не найдёшь мне какой-нибудь бабки, я убью тебя. Убью топором по голове. Мне уже нечего терять. Ты мне веришь?

– Ве… верю, пани…

– Вот и чудно. Пошла вон.



Стук в замёрзшее окно раздался перед самым рассветом. На дворе свистела метель. Иверзнев с трудом оторвал голову от подушки. «Стучат, что ли? Проклятье… Неужто с Малашей что-то не так?»

Прошлым утром Меланью и ещё восемь человек поселенцев вызвали в заводскую контору, чтобы «прочитать волю»: у них заканчивались сроки поселения. Выйдя на крыльцо, где её ждал взволнованный Лазарев, Меланья бережно, как хрустальную, протянула ему на сложенных ладонях серую казённую бумагу:

– Василий Петрович, посмотри… Всё ли верно, ничего писарь не набрехал?

Лазарев внимательно изучил документ, широко улыбнулся:

– Как будто правильно… Стало быть, Малаша, мы с тобой теперь вольные люди! И можем уехать отсюда, когда захотим! Видишь – дождались!

Меланья слабо, недоверчиво улыбнулась. Осторожно забрала из рук Лазарева свой документ, сложила его и аккуратно спрятала за пазуху. Вздохнула – и объявила:

– Ну вот, а теперь и в лазарет можно!

– Зачем? – удивился инженер. – Малаша, тебе же нельзя! Доктор Иверзнев прямо запретил появляться в последние дни на работе! Тебе ведь уже со дня на день…

Меланья повернула к нему бледное лицо:

– Так ведь уже, Васенька… Кажись, нынче и опростаюсь! С утра уж схватывало, а сейчас уж и вовсе…

– Малаша! Ты с ума сошла! Какого чёрта ты молчала?! Надо было с самого утра идти к Иверзневу и…

– Волю хотела получить, – призналась Меланья, обеими руками обхватывая огромный живот и тяжело, всем телом оседая на конторское крыльцо, – Всё боялась – не поспею… Очень уж хотела вольной быть, когда младенчик родился… Чтобы и его вольным записали… ой! Ой! Ой, лишенько!!!

Через минуту все каторжане, солдаты и казаки, оказавшиеся в этот миг на улице, могли видеть, как инженер Лазарев, пыхтя, несётся по улице с Меланьей на руках под её испуганные вопли:

– Василий Петрович… Василий Петрович, ради Христа, поставьте… Вася, да успокойся же, я сама! Ничего страшного ещё, не рожу покуда, это воды, воды, а не… Васенька, да люди же смотрят, совестно! Начальство… Не положено…

Люди бежали к инженеру со всех сторон, спрашивая, что случилось, и предлагая «пособить Маланьку допереть». Однако, Лазарев донёс Меланью до лазарета сам, выгрузил её на лавку в смотровой и наотрез отказался уходить, «пока всё не будет ясно». Но тут уж Меланья взбунтовалась всерьёз:

– Да что ж ты творишь-то, Василь Петрович?! Ещё недоставало тебе… ой… смотреть-то на это… Бабье это дело… поди прочь… Ой! Михайло Николаич, голубчик, да прогоните вы его!

– Вася, она права, – Иверзнев спокойно мыл руки в углу. – Ты тут совершенно без надобности. Мы прекрасно справимся сами – верно, Малаша? Ничего сложного быть не должно, Малаша – здоровая, молодая женщина, ребёнок лежит как надо, воды уже отошли… Пошли лучше кого-нибудь в женский барак за Игнатьевной, она обещала мне помочь. Уже бежит? – чудно! Можешь подождать здесь, а мы пойдём прямо в операционную… Малаша, ничего не бойся! Самые рядовые роды, через пару часов будешь кормить своего младенца! Вставай, и тихонько идём рожать!

– Миша, там в самом деле всё хорошо? – Лазарев успел поймать друга за рукав уже на пороге.

– Вася, не сходи с ума! Превосходно сейчас родит, и я тебя сразу же позову… Игнатьевна! Вот вовремя-то, давай, мой руки – и вперёд! И сними эту рвань, она грязная!

– Не беспокойтесь, Михайло Николаевич, разумеем! – шустрая, сухая старушонка сбросила в угол каторжный азям и юркнула впереди Иверзнева в операционную. Лазарев тяжело опустился на лавку и застыл. С улицы в дверь заглядывали любопытные физиономии.