Горюч камень Алатырь

– Почти что так. Видите, я с вами вполне откровенна. Только, вот беда, я оказалась несчастной не от его бедности, а от его нерешительности.

– А он что же?..

Вера ничего не ответила, а Сметов не повторил вопроса. За окном уже сгустились ранние сумерки. Снег пошёл гуще, и сквозь решётку уже не было видно ни ворот, ни полосатого шлагбаума перед ними. Кинув взгляд на стенные часы, Вера тихо сказала.

– Андрей Петрович, свидание вот-вот закончится, решайтесь же.

– Но ведь уже всё решено, – отрывисто сказал он, глядя мимо Веры в окно. – Аннет никогда не простит мне…

– Да всё она вам простит, боже мой! – с сердцем сказала Вера, – Все мы прощаем бесконечно, пока любим. Поймите же, это страшная самонадеянность – думать, что можешь своей волей решить чью-то судьбу! Свой выбор каждый человек делает сам. Аннет его уже сделала. Я никогда не видела её такой счастливой, как в тот день, когда у вас было свидание в Смоленске.

– Но, Вера Николаевна… – длинные, худые пальцы Сметова бешено барабанили по столешнице. – Есть ведь ещё одно… Аннет – певица, пианистка! У неё ведь способности настоящие, я сам слышал! Что ей со всем этим делать в Тобольске? Кому она там будет петь свои арии? Медведям в тайге?! Да она там с тоски зачахнет через неделю!

– От тоски она зачахнет в Бобовинах без вас, – сердито пообещала Вера, вставая. – И начало уже положено. Впрочем, уговаривать вас я не намерена. Я и так рискую потерять доверие дочери: Аннет ведь уверена, что я сейчас езжу по городу с последними визитами! Ещё недоставало выпихивать княжну Тоневицкую замуж подобным способом! Поезжайте с чистой совестью в ссылку, Андрей Петрович, гордитесь там собой и собственной жертвенностью, этому вас учить не надо, а…

– Вера Николаевна!!! – заорал вдруг Сметов так, что Вера отпрянула от него. В двери со скрежетом повернулся ключ, и в щель просунулась озабоченная физиономия пожилого жандарма:

– Ваша милость, чего шумите-то?.. Не дай бог, господин полковник…

– Федотов, ид-ди отсюда! – рявкнул и на него Сметов, – То есть, нет… стой, поди сюда. У тебя бумага, карандаш есть? Тащи! Немедля! Да живо у меня, времени мало!

– Чичас, чичас… – дверь прикрылась. – Раскомандовался, ишь ты! Вот как прекращу свиданию-то на корню, будете знать! Дописались уж до Сибири, мало им всё… И с чего барчатам-то бунтовать взбродит?!.



Вера вернулась домой в сумерках. Аннет лежала на постели в точно такой же позе, в какой мать оставила её утром. Услышав шаги, она подняла голову. Неразрезанная книжка романа, скользнув по её платью, упала на пол.

– Отчего ж так долго, маменька? – тихо спросила Аннет, – Я уже волноваться начала! Посмотрите, что творится на улице! Чего доброго, не сможем завтра выехать! Вы, должно быть, замёрзли совсем… пообедали хотя бы у Долмановских? Я сейчас распоряжусь насчёт чаю… Маменька! Почему вы на меня так смотрите? Боже, что ещё случилось?!

– Аннет, девочка моя… Сядьте, успокойтесь, – осторожно заговорила Вера. – Я… я только что из тюрьмы. Я виделась с Андреем. Всё это чудовищная ошибка! Он любит вас и просил у меня вашей руки! Вот его письмо к вам.

Медленно, очень медленно Аннет встала. Развернула письмо. Пробежала его глазами. Как во сне, опустила руку, зажмурилась и долго стояла так: вытянувшись в струнку, с запрокинутым лицом, с закушенными, дрожащими губами. Вера тревожно смотрела на неё, не решаясь заговорить. «Будь они прокляты, эти мужчины… Что они делают с нами?!»

Наконец, Вера осторожно спросила:

– Девочка моя… вам дурно? Хотите воды?

Аннет открыла глаза – и с коротким рыданием бросилась на шею матери.



Андрей Сметов и Аннет Тоневицкая обвенчались в тюремной церкви в день Иоанна-мученика, второго февраля. Гостей не было: в храме, кроме молодой четы и шаферов, стояла только семья Тоневицких. Сразу же после венчания молодой муж вернулся в камеру, а невеста с роднёй отбыла в родовое имение: готовиться к дальнему пути.

Всё это Николай Тоневицкий рассказывал Ольге Семчиновой, стоя вечером на пороге болотеевской школы. Метель свистела, как пьяный разбойничий атаман, и носилась по сугробам, занося узкую дорожку к школьному крыльцу. Николай знал, что дорожка каждое утро чистится самими учениками, а иногда и учительницей. Ольга стояла перед ним, кутаясь в серый пуховой платок. Из-под подола платья угрожающе выглядывали круглые носы огромных валенок.

– Перестаньте разглядывать мои катанки! – сердито сказала Ольга, когда Николай в пятый раз скосил глаза на монументальную обувку, – Мне их отдала одна благодарная мать! И Прошка их принёс с таким сияющим лицом, будто бриллиантовое колье жаловал. Не обижать же людей! И, между прочим, это очень тепло и удобно, особенно на шерстяные носки… две пары. У меня всю жизнь страшно мёрзнут руки и ноги, так что хихиканье ваше неуместно!

– Оля, я и в мыслях не держал…

– Все ваши мысли написаны у вас на лбу!

– Ах, так?! Тогда буду изъясняться чужими! – Николай наморщил лоб, окинул взглядом худенькую, сутуловатую фигурку Ольги и, прежде чем Семчинова сообразила, что ей грозит, разразился Пушкиным:



– И дева в сумерки выходит на крыльцо:

Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!

Но бури севера не вредны русской розе.

Как жарко поцелуй пылает на морозе!

Как дева русская свежа…



– Тоневицкий, замолчите немедленно! Сами вы «дева свежа»… И у вас, и у Пушкина одни поцелуи на уме, ничего дельного! Аннет вышла замуж – и слава богу, столько лет мечтаний увенчались, так сказать!.. А у меня, между прочим, урок не кончен! Слышите, что там уже творится?

Николай прислушался. В самом деле, ещё недавно доносившееся из класса нестройное гудение уже обратилось в разудалое гиканье, сопровождаемое топотом и свистом.

– Всего лишь скачут друг на друге по рядам, – усмехнулся он. – Ну, и долбят друг друга книжками по макушке. Всё, как в старые времена в гимназии…


– МОИМИ книжками?! – Ольга изменилась в лице, – Тоневицкий, марш в закут! Там самовар, грейтесь, почитайте что-нибудь путное… а я скоро закончу!

Она ушла в класс, бухнув тяжёлой дверью… и в тот же миг лихое гиканье и стук прекратились, точно отхваченные ножницами. «Лихо! Она ведь даже голоса не повысила! – восхитился Николай, прислушиваясь к воцарившейся чинной тишине, – Какое «повысила» – рта даже открыть не успела! Наставник от Бога, нечего сказать… Что такое? Географию она им, что ли, даёт?!»

Из-за двери раздавался мерный голос Семчиновой:

– А речушка Сухиновка, по которой вы сейчас на коньках катаетесь, впадает в Суходрев и является его притоком. Сам Суходрев, в свою очередь, – приток большой реки Днепра, которая течёт до Чёрного моря…

– Где турки живут, Ольга Андреевна?

– И турки, Митроша, и не они одни. Чёрное же море является…

Николай вздохнул и, стараясь не топать, прошёл через сени в «закут»: крошечную комнатку за классом, в которой жила, наотрез отказавшись поселиться у Тоневицких, Ольга Семчинова. Здесь всегда было очень чисто и аскетично: ни вышивок, ни вязаных салфеточек, ни шёлковых подушечек. Впрочем, на подоконнике бодро цвели красная герань и серебристо-белый «ванька мокрый», а на простом сосновом комоде выстроились в ряд несколько глиняных свистулек, деревянный козёл с витыми рогами, тряпичная кукла с волосами из мочала, погремушка из бычьего пузыря и пара великолепных липовых лаптей. Николай знал, что это подарки учеников. Узкая кровать была по-солдатски застлана серым покрывалом, но на полу лежал весёлый домотканый половик. Стол, струганые полки, крышка комода и даже стулья были заняты книгами. Николай присел, потрогал пальцем самовар, убедился, что тот безнадёжно остыл, и вышел в сени за растопкой. «Хоть чему-то полезному в Москве научился!» – весело подумал он, заталкивая в самоварную трубу смолистые шишки и щепки.

Когда урок закончился и толпа учеников с радостными воплями высыпала на улицу, под голубой свет взошедшего месяца, Ольга вошла в свою комнату, придерживая подбородком свёрнутые карты в руках.

– Тоневицкий, помогите… Ловите, ловите «полушария», у меня только одна такая карта!!! Уф-ф… А почему это так смолой пахнет? Вы меня не подпалили, часом? Самовар? Очень кстати, спасибо… Ну что ж, будем чай пить.

– Я взял на себя смелость… – Николай вытащил из-за пазухи полотенечный свёрток, – И не надо так на меня смотреть! Это не я, это наша Домна! У вас, между прочим, её Серёнька в первых учениках ходит! И Домна весьма сокрушается, что учительница у детей невероятно тоща! Обычный грибной пирог… и ещё один – с вареньем… вот.

– Благодарю и вас, и Домну, – сдержанно улыбнулась Ольга, и по этой улыбке Николай понял, что она страшно устала.

– Оля, вы же еле на ногах держитесь! Не больны ли, в самом деле?

– Нет. Но вымоталась.

– Вы в самом деле давеча роды принимали в Мотовищах?

– Если бы! – взорвалась вдруг Ольга, резко взмахнув рукой и уронив на стол очки. – У-у, дур-раки проклятые… Я ведь приехала со всем инструментом, уверена была, что смогу помочь, – а роженица уже лежит в бане, вокруг крутятся свекровь и какая-то немытая бабка! Я, когда её ногти увидела, чуть чувств не лишилась! Острые, внутрь загнутые и чё-ё-ёрные! Ступайте, говорят, барышня, мы сами, дело обычное, бабье… Я говорю, что окончила курсы в Москве и практику имела, – даже слушать не хотят! Машут руками, крестятся: «Мы сами, грешно немужней девице без молитвы роды примать!» «Да вы хоть руки помойте, – говорю, – вы же её уморите!» Какое… Ничему не внемлют, – а баба бедная уже и кричать не в силах! Я, разумеется, никуда не пошла! До ночи просидела там, покуда роженица не разрешилась. А под утро началась родильная горячка, баба возьми да к полудню умри! И через час вслед за ней – младенец! Вдовец ревмя ревёт, молодой совсем парень, а эти вороны его утешают: «Ну что же, Божья воля, во ангелы Агриппина пошла…» Так хотелось взять какой-нибудь шкворень и по головам им насажать! Ещё бы она не пошла «во ангелы»! Когда у неё в нутре вдоволь поковырялись грязными руками! Когда, ну когда эти люди хоть что-то понимать начнут, Тоневицкий?! Вот вы надо мной смеётесь, что я деревенским детям географию даю – а им уже давно нужна биология! И ведь экая досада, микроскоп мой разбился при переезде! А я-то за него два жалованья кряду отдала, чуть с голоду не умерла прошлой весной! Я бы им показала, какие страсти в одной-единственной капельке грязной воды ползают… С утра до ночи руки бы мыли!

– Микроскоп я сочту за честь подарить вам на именины, – Николай ловко разрезал вилкой грибной пирог, – Но, боюсь, народ бобовинский до лицезрения микробов ещё не дорос. Вас, чего доброго, колдуньей сочтут.

Ольга только свирепо фыркнула, и некоторое время в маленькой комнатке царила тишина. Снаружи вьюга метала в окна пригоршни снега. «Какая зима зверская в этом году… – подумал Николай, – Как Оле не жутко тут одной по вечерам?»

– Итак, Аннет вышла замуж… – медленно выговорила Ольга. – Честно сказать, мне страшно за неё. Тобольск – слишком суровое испытание.

В голосе её прозвучала непривычная мягкость, и Николай изумлённо поднял голову:

– Неужто вы сочувствуете сестре? Мне всегда казалось, что вы не очень-то любите Аннет.

– Я вообще мало кого люблю, как вы знаете… включая себя самоё. Но решительные поступки ценить умею. Признаться, не ожидала от княжны. Надеюсь, она в полной мере осознаёт, на что решилась. И не сбежит назад с полпути, увидев, что по утрам на постоялых дворах вода в рукомойниках замерзает, а по стенам пруссаки бегают. К счастью, Аннет совершенно здорова и не хрупка, как ваза богемская. Вынуждена сознаться, что заблуждалась на её счёт. И на счёт Сметова тоже.

– Вы ведь любили его? – вдруг неожиданно для себя самого спросил Николай. Ольга строго воззрилась на него поверх очков, и он тут же осознал, что сейчас будет беспощадно выставлен на мороз с повелением более не являться на глаза. Но Семчинова только слегка подняла брови и странно, незнакомо улыбнулась.

– Любила?.. Нет. Право, нет, и не примите за кокетство.

Представить Ольгу Семчинову кокетничающей Николай, как ни старался, не мог. В чём и сознался незамедлительно.

– Ну вот… Какая из меня влюблённая барышня, сами понимаете. Восхищалась им – да, невероятно. Убеждена была, что он страшно далёк от всей этой чепуховины: любовь, страсть, дрожащие коленки, мрак перед глазами, «решайте мою судьбу, жестокая!» А оказалось, что… что… Впрочем, глупо это всё.

– Вы разочаровались в своём кумире? – без улыбки спросил Николай, – Андрей Сметов оказался не таким уж стальным? Сдался на милость красавицы с огненными очами?

– Вздор! – глядя в окно, отмахнулась Семчинова, – Кто он мне, чтобы я им очаровывалась или разочаровывалась? Но, конечно, грустно расставаться с собственными идеалами. Я его не любила, это чистая правда, и он меня – тем более, это ни для кого не секрет… Но в Тобольской губернии, уж согласитесь, от меня ему было бы гораздо больше проку, чем от Аннет.

– А от любой деревенской Марфы или Лукерьи – втрое больше пользы, чем от вас обеих, – жёстче, чем хотелось бы, заметил Николай.

– Может быть. Только с Лукерьей ему скучно было бы, – не отвечая на выпад, негромко возразила Ольга. – Поди-ка объясни Лукерье, зачем образованному человеку, дворянину, бунтующих поляков защищать да за их свободу свою собственную терять? Никак не растолкуешь, не понимают… пока не понимают. Безграмотность и темнота мешает дальше собственного носа смотреть! Всё их счастье на одной рукавице уместить можно, а что за их околицей происходит, – не знают и знать не хотят, – Ольга прерывисто вздохнула, помолчала. – Впрочем, Андрей Петрович – человек умный и уж всяко лучше меня знает, как ему устраивать собственную жизнь. В любом случае, я рада и за него, и за Аннет. У них теперь своё, общее дело – а мне надобно делать своё, – она резким движением сцепила пальцы в замок, выпрямилась и поверх очков в упор посмотрела на Николая, – Тоневицкий, я, собственно, хотела вас видеть по одной причине…

«Вот оно!» – подумал Николай. В виски горячим толчком ударило волнение.

– Я… сразу понял, что у вас что-то стряслось, – дрогнувшим голосом сказал он. – Вы сегодня даже не браните меня за то, что я лезу к вам в душу… немытыми руками. Могу ли я чем-то помочь вам, Оля?

– Да тут уж, боюсь, никто не поможет, – Ольга встала, обхватила себя руками за плечи, прошлась по комнате. – Мне пришло письмо из Москвы. Матушка моя две недели назад скончалась.

В маленькой комнатке снова повисла тишина. Николай потрясённо смотрел в спину застывшей у окна Ольги. Затем с огромным трудом смог выговорить:

– Боже мой… Как неожиданно! Примите мои соболезнования! Как же это случилось?

– За сочувствие спасибо, но оно ни к чему. Сами знаете, какова маменька была, – отрывисто, через плечо сказала Ольга. – А случилось потому, что сердце её собственной злобы не выдержало. Мне Егорыч письмо на десять листов прислал: вот ведь, бедный мой, измучился писать! Она, видите ли, когда меня в Москве в доме Иверзневых не нашла, собралась да на последние деньги – мною, между прочим, заработанные! – помчалась в Петербург! Меня из дома Тоневицких со скандалом забирать! И какое же счастье, что мы договорились, будто бы я за вас замуж вышла! Маменька с Егорычем прибыла в Петербург и, даже в гостинице не остановившись, сразу помчалась дом князей Тоневицких разыскивать! Нашла на Большой Морской, Егорыч пишет – со львами да с колоннами страшенными…

– Он и есть, – согласился Николай, который терпеть не мог огромный, роскошный родовой особняк в Петербурге.

– И начала туда рваться и стучать! Вы же её знаете, бесцеремонна всегда была до омерзительности! А особняк пустой стоит! К ней вышел ливрейный лакей, важный, как премьер-министр, и объявил, что молодые князья с супругами в заграницах, а барыня под Смоленском в имении зимовать изволят. Маменька немедленно в скандал ударилась, но её тут же утихомирили: пригрозили полицией, участком и сумасшедшим домом.

– Это, верно, наш мажордом Иван Тимофеевич постарался, – осторожно заметил Николай. – Он умеет… произвести впечатление. Я его в детстве боялся до полусмерти, больше, чем папеньку даже…