Горюч камень Алатырь
Часть 18 из 43 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Извините меня, я уже иду… – начала она, поворачиваясь… и осеклась: в двух шагах от неё стоял Вацлав Стрежинский.
– Пршепрашам, панна Наталья, – неловко, с запинкой вымолвил он. – Я…
– Зачем вы здесь? – растерянно спросила Наташа. – Это неосторожно, вас могут заметить…
– Я знаю, – Стрежинский закрыл за собой дверь и, приблизившись к Наташе, вдруг легко опустился на одно колено. – Я хотел лишь поблагодарить вас. И сказать, что отныне и навечно я ваш друг и раб.
– Так не бывает, пан Стрежинский, – тихо поправила его Наташа. – Друг не может быть рабом.
– Вы правы, – Стрежинский, смущённо усмехнувшись, опустил голову. – Но помните, – я теперь всегда буду к вашим услугам. Всегда, панна Наталья! Ничто на свете не заставит меня забыть о сегодняшнем дне. Отныне, что бы ни случилось в моей или вашей жизни, только позовите – и я приду с другого конца света, чтобы помочь вам! Для меня это будет великой честью, – он взял холодную, дрожащую руку девушки, бережно поцеловал её. Затем легко, словно завершая фигуру мазурки, поднялся, коротко поклонился – и, не оборачиваясь, вышел.
На улице была кромешная тьма. Снег пестрил полосами черноту, из тайги отчётливо слышались волчьи завывания. «Сильно как они в этом году…» – подумал Лазарев, на ощупь спускаясь с крыльца и подавая руку жене.
– Я надеюсь, вы доведёте меня до дома, Базиль? Или бросите посреди сугроба в темноте?
– Доведу, деваться некуда, – сквозь зубы ответил Лазарев. – Хотя в сугробе вам самое место. Извольте дать руку.
– Как вы несносны и грубы… – выразительно вздохнула Лидия. – Только кухарки и способны вас выносить! Боже, о чём я думала, когда надевала такое хорошее платье в такую погоду… Его же надо возить в экипаже, а не таскать по снегу! Теперь весь подол придётся отпарывать… Какой ужас, неужто конец туалету? Базиль, что вы делаете?!. Перестаньте, прекратите!!!
Но Лазарев, не слушая испуганных возгласов жены, довольно грубо схватил её подмышки, вскинул себе на плечо и широкими злыми шагами двинулся по тёмной улице. Остановился он лишь один раз – чтобы прорычать:
– Если вы сейчас же не замолчите – я брошу вас в снег и уйду! Вы мне осточертели сверх всякой меры!
– Варвар… – слабо послышалось в ответ. Но на большее Лидия Орестовна не решилась. И благоразумно молчала до тех пор, пока муж не поставил её с размаху на верхнюю ступень крыльца её дома.
– Надеюсь, на этом – всё? Доброй ночи, сударыня.
– Подождите, Базиль, – задыхаясь, сказала Лидия. – Прошу вас зайти. Мне… Я хотела поговорить с вами.
– Говорить нам совершенно не о чем. Прощайте.
– Базиль, это очень важно! Поймите, я, кажется, попала в ужасное положение и…
– Денег нет.
– Зайдите в дом, чёрт вас возьми! – в зазвеневшем голосе женщины явственно послышался польский акцент. – Лишь несколько слов, поверьте! И можете бежать к своей немытой каторжанке! Что вам стоит потратить пять минут?!
– Перестаньте визжать, как кошка в трубе, – брезгливо сказал Лазарев. – Напугаете прислугу! Извольте, я к вашим услугам… только замолчите.
В комнате Лазарева небрежным жестом показала мужу на стул и порывисто прошлась по тёмной комнате от стены к стене. Долго зажигала свечу, вполголоса бранилась по-польски. В конце концов уронила огарок и, упав в кресло, предоставила Лазареву затаптывать искры, рассыпавшиеся по половику. Покончив с этим, Василий Петрович подождал, пока свеча в медном шандале не разгорится ровно и ярко, и, глядя на отражение огоньков в чёрном окне, спросил:
– Итак, сударыня, что вам от меня угодно?
– Базиль, мне страшно.
– Если вы ещё раз назовёте меня этой кличкой комнатной болонки – я уйду.
– Ах, матка боска, какое это может иметь значение… Ну хорошо, Василий Петрович… Мне в самом деле страшно. Я не знаю, что мне делать. Этот человек здесь. Боже мой, боже мой, Сибирь так огромна, – и надо же было, чтобы именно сюда!..
В комнате повисла тишина. Лидия сидела в кресле, уронив в ладони лицо. Лазарев по-прежнему стоял у стола, глядя в окно. Треснула свеча, капля воска побежала по меди подсвечника. Василий Петрович пальцами поправил фитиль. Сел в кресло напротив жены. Медленно выговорил:
– Так чего же вы хотите от меня? Уезжайте. Думается, это будет единственным выходом. Вы сбежали из Петербурга, опасаясь мести поляков, – весьма благоразумно. Но сейчас человек, которого вы предали, – здесь. Вам ничего не мешает вернуться в Россию и…
– Ах, вы не понимаете! Не понимаете! Я не могу вернуться! ИХ ещё слишком много осталось там! И они не остановятся ни перед чем! И Стрежинский здесь – тоже не остановится! Я уверена, я убеждена, что он нарочно устроил это! Нарочно сумел сделать так, чтобы его перевели из Нерчинска – сюда! Он знал, что я здесь, и все эти годы мечтал отомстить!
– Матерь божья, какая же вы дура, – Лазарев тоскливо наблюдал за тем, как жена, заломив руки, мечется по комнате. – Да не носитесь вы, как курица без головы… в глазах рябит. Вы вовсе о чём-нибудь, кроме собственной бесценной персоны, способны думать? Стрежинскому нет до вас никакого дела! Он знать не знал, что вы окажетесь здесь! И удивлён сегодня был не менее вас! Я стоял рядом и видел это! Ничто, кроме его угнетённой Польши, его не волнует, мстить он вам вряд ли будет… это может помешать его планам.
– Какие у него могут быть планы, Базиль?! – взвилась Лидия. – Он на каторге, под надзором, с них лишь недавно сняли цепи! Он ни на что не способен!
– Ну-у-у, вы просто сама себе противоречите… Так убьёт он вас или не убьёт? Я, видите ли, лицо весьма заинтересованное…
– Вы просто мерзавец! – истерически выкрикнула Лидия. – Я совсем одна, беззащитна, у меня никого нет! А вы…
– От меня вам тоже не будет никакого проку. Всё, что я могу, – это помочь вам уехать.
– И вы, конечно, будете счастливы, если я исчезну отсюда!
– Вы даже не представляете, насколько, – с глубокой искренностью заверил Лазарев. – Но, как я понял, вы мне такой радости не доставите. Бросьте, Лидия Орестовна, здесь вам гораздо безопаснее, чем в России. Польские патриоты, которых вы предали, сюда могут добраться исключительно в цепях, как эти трое несчастных. Живите, как жили. Стрежинский не идиот. Он знает, что, придушив вас, немедленно вернётся в нерчинские рудники. Право же, вы такой жертвы не стоите… Да перестаньте рыдать, противно смотреть!
– Как это ужасно… – всхлипывала Лидия. – Как это ужасно – быть брошенной, одинокой, несчастной… Я никогда не была вам нужна, низкий вы человек…
– Ну, так найдите себе кого-нибудь ещё, за чем же дело стало? – зевнул Лазарев. – Тимаев наш ведь времени не теряет? Или он вам надоел уже? Да бросьте строить эти гримасы: невинность вам не к лицу! Последний кандальник из кочегарки знает, что начальник завода бегает к вам по ночам! Подумать страшно, в его-то возрасте! Я уверен, что вы выкрутитесь как-нибудь, голубушка. А я, уж простите, пьян и хочу спать. И вам то же рекомендую.
– Базиль, останьтесь! – отчаянно выкрикнула Лидия. – Повторяю вам, мне страшно! Страшно!!!
Ответом ей послужил короткий удар двери. Отчаянно выругавшись, Лазарева схватила со стола подсвечник с горящей свечой и запустила им в дверь. Свеча выпала, погасла, и комната утонула в темноте. В сенях послышался шорох, сонный голос горничной:
– Лидья Орестовна, у вас упало-то?..
– Поди вон, пршеклента[4] дура!!! Сдохни!!! – закричала Лазарева. Упала головой на вытертый подлокотник кресла и отчаянно разрыдалась.
* * *
– Разумеется, надо идти мне, маменька! Мне идти и мне просить свидания! – княжна Аннет порывисто скрестила руки на груди и обернулась к брату и матери. – Коля, неужели даже ты не понимаешь? Свидания дают только родственникам, вы же сами узнавали! Никаких друзей, никаких общих знакомых! Значит, кроме меня, некому!
Был сумеречный вечерний час. За окном дешёвого гостиничного номера барабанил дождь. Из плохо закрытого окна сквозило, грязная занавеска колыхалась, и язычки свечей бились, угрожая вот-вот погаснуть. За печью монотонно, надоедливо скреблась мышь. Снизу кто-то уныло крикнул: «Селёдку в шашнадцатый спрашивают!» – и княгиня Вера, вздрогнув, отвлеклась от своих раздумий.
– Аннет, вы несёте чушь. – отрывисто сказала Ольга, которая курила у открытой форточки длинную пахитоску. – Вы ведь Сметову тоже не родственница!
– Я могу назваться его невестой, – чётко выговорила Аннет. – Это, как мне кажется, единственная возможность поговорить с Андреем Петровичем.
– Но о чём вам с ним говорить? – пожала плечами Ольга. – Не будет же он обсуждать с вами дело! Думаю, лучше уж будет пойти мне…
– Мне кажется, что Аннет права, – осторожно вмешалась Вера. – Могу, разумеется, пойти я и назваться какой-нибудь двоюродной тётушкой… но Аннет всё же подходит больше. Невесту к молодому человеку пропустят уж наверное.
– Главное, чтобы молодой человек знал, что у него есть невеста, – ледяным голосом напомнила Ольга. – Княжна рискует попасть в дурацкое положение.
– Я это, думается, переживу, – так же холодно заметила Аннет. – Риска никакого! В крайнем случае, меня просто выгонят. Маменька, а вы или Коля можете пойти со мной для солидности. Княжна Тоневицкая с матерью – это любого жандармского полковника напугает! Особенно если надеть шёлковые платья и драгоценности!
– Но я даже не взяла с собой ничего этого… – растерялась Вера. Коля только вздохнул. Украдкой посмотрел на Ольгу, но та сосредоточенно дымила пахитоской и даже не заметила его взгляда.
Они прибыли в Смоленск вчера. Пока искали гостиницу, пока ругались с хозяином и половыми, пока ждали уборки в номере, пока размещались, – наступил вечер. Ольга, однако, не стала дожидаться и, бросив свой саквояж в руки Николаю, выбежала из гостиницы, вскочила в извозчичью пролётку и умчалась. Вернулась поздней ночью, мокрая, усталая и голодная, в сопровождении незнакомого гимназиста последнего класса. Гимназист отрекомендовался Иваном Шургиным, «добрым знакомым доктора Сметова», подтвердил, что это именно он писал Ольге, и был немедленно усажен за поздний ужин.
За ужином Шургин подтвердил, что положение Андрея весьма серьёзное. Он был арестован по доносу домовладельца, во время обыска были найдены номера «Колокола», свежие прокламации «Земли и воли» и личные письма к нему Благосветлова и Утина. Последовал арест и сразу же – очные ставки «с двумя канальями». Канальями оказались священник Успенский и мещанин Федот Симонихин, заявившие, что «сей доктор народ против царя подговаривал.»
– И сразу после ставки – сбежали, мерзавцы! – обжигаясь чаем, гневно говорил Шургин. – Успенский в свой приход ускакал так, словно волки за ним гнались! А Симонихин… чёрт с ним… простите, княгиня. Самый обычный, тёмный, непросвещённый дурень. Таких ещё учить и учить. «Против царя…» А спроси его, чего он от царя хорошего видал – ведь и не скажет! Ну, мы с товарищами посоветовались… Пробовали сами на свидание пробиться – никого не пустили! И вот, решились Ольге Андреевне написать. Она – товарищ всё же опытный… Хуже всего, что не только наши, но и… – тут Шургин запнулся и неуверенно посмотрел на Семчинову. Та сухо сказала:
– Иван Григорьевич, при этих господах можете говорить совершенно свободно обо всём. Это давние друзья Андрея Петровича.
– Что ж, я рад, – неловко отозвался Шургин. – Беда в том, что квартира его взята под надзор, а мы ждём товарищей из Варшавы, от ржонда[5], по самому секретному делу… вы понимаете. И никто не знает, кто именно прибудет и когда! Знает только сам Сметов, и в нём мы, разумеется, уверены… Но арест его был так внезапен, что ни имени послов, ни времени приезда, ни места встречи он никому из нас не успел назвать. И вот теперь грядёт настоящая катастрофа! Поляки могут прибыть со дня на день с наиважнейшими сведениями… и не дай бог, их здесь возьмут!
– Этого нельзя допустить ни в коем случае! – тихо сказала Ольга, глядя в молодое, веснушчатое лицо Шургина. – Ни в коем случае! Аннет, вы слышите? – ни за что!
Утром следующего дня в кабинет начальника смоленской тюрьмы вошли княгиня и княжна Тоневицкие. Вера в строгом чёрном платье и плотной накидке из английского сукна выглядела старше своих лет. После бессонной ночи у её глаз залегли круги, а щёки отливали синевой. Аннет, тоже вся в чёрном, с гладкой причёской, из которой упрямо выбивались непокорные вьющиеся прядки, тщетно старалась казаться спокойной. Её глаза лихорадочно, болезненно блестели, между бровями легла тонкая морщинка. «Как она взволнована… – обеспокоенно подумала Вера. – Не дай бог, не сдержится…»
– Чем могу служить, княгиня? – вежливо поднялся ей навстречу плотный, кряжистый человек с николаевскими бакенбардами. – Прошу садиться.
Вера опустилась в предложенное кресло, усадила рядом с собой Аннет, незаметно сжав её холодную руку. Мельком подумала, что Ольга, несомненно, держалась бы и ровней, и спокойней. Вслух же сказала:
– Я очень благодарна вам, господин полковник, за то, что вы согласились принять меня с дочерью. Я не отниму много вашего времени. Дело в том, что в… во вверенном вам заведении содержится некто Андрей Петрович Сметов, дворянин Пензенской губернии.
Полковник, не отвечая, молча наклонил голову.
– Видите ли, господин Сметов – жених моей Аннет. И вот… она находится в полнейшем отчаянии из-за его ареста. Узнав об этом несчастье, мы немедленно бросились из имения к вам, сюда…
– Осмелюсь спросить, княгиня, кто сообщил вам об аресте господина Сметова? – спокойно перебил её жандарм.
– Нам написал его знакомый, господин Шургин.
– Другие знакомые господина Сметова вам известны?
– Только московские, – пожала плечами Вера. – Здесь, в Смоленске, мы никого не знаем. Да и с Шургиным, признаться, познакомились лишь вчера. Он написал нам потому, что знал: кроме моей Аннет, у Андрея Петровича других близких людей нет.
Аннет чуть слышно всхлипнула. Полковник коротко взглянул на неё, но ничего не сказал и снова обратился к Вере:
– Так чем же я могу помочь вам, княгиня? Положение господина Сметова, не скрою, весьма серьёзно. Я могу лишь высказать свои соболезнования мадемуазель Тоневицкой и…
– Право, господин полковник, я не нуждаюсь в соболезнованиях! – порывисто произнесла Аннет. – Я нуждаюсь в вашей милости и снисходительности. Умоляю вас, разрешите мне свидание с Андреем Петровичем! Мы с ним долго не виделись… и я не знаю, увидимся ли снова.
Две тяжёлые слезищи медленно поползли по смуглым щекам княжны.
– Ну-ну, мадемуазель Тоневицкая… не стоит преждевременно убиваться, – суховато заметил полковник. – Вы ещё совсем молоды и, я уверен, без труда сделаете прекрасную партию. Господин Сметов – не лучший жених для вас. Я сейчас говорю не как слуга закона, а как отец трёх дочерей.
– Пршепрашам, панна Наталья, – неловко, с запинкой вымолвил он. – Я…
– Зачем вы здесь? – растерянно спросила Наташа. – Это неосторожно, вас могут заметить…
– Я знаю, – Стрежинский закрыл за собой дверь и, приблизившись к Наташе, вдруг легко опустился на одно колено. – Я хотел лишь поблагодарить вас. И сказать, что отныне и навечно я ваш друг и раб.
– Так не бывает, пан Стрежинский, – тихо поправила его Наташа. – Друг не может быть рабом.
– Вы правы, – Стрежинский, смущённо усмехнувшись, опустил голову. – Но помните, – я теперь всегда буду к вашим услугам. Всегда, панна Наталья! Ничто на свете не заставит меня забыть о сегодняшнем дне. Отныне, что бы ни случилось в моей или вашей жизни, только позовите – и я приду с другого конца света, чтобы помочь вам! Для меня это будет великой честью, – он взял холодную, дрожащую руку девушки, бережно поцеловал её. Затем легко, словно завершая фигуру мазурки, поднялся, коротко поклонился – и, не оборачиваясь, вышел.
На улице была кромешная тьма. Снег пестрил полосами черноту, из тайги отчётливо слышались волчьи завывания. «Сильно как они в этом году…» – подумал Лазарев, на ощупь спускаясь с крыльца и подавая руку жене.
– Я надеюсь, вы доведёте меня до дома, Базиль? Или бросите посреди сугроба в темноте?
– Доведу, деваться некуда, – сквозь зубы ответил Лазарев. – Хотя в сугробе вам самое место. Извольте дать руку.
– Как вы несносны и грубы… – выразительно вздохнула Лидия. – Только кухарки и способны вас выносить! Боже, о чём я думала, когда надевала такое хорошее платье в такую погоду… Его же надо возить в экипаже, а не таскать по снегу! Теперь весь подол придётся отпарывать… Какой ужас, неужто конец туалету? Базиль, что вы делаете?!. Перестаньте, прекратите!!!
Но Лазарев, не слушая испуганных возгласов жены, довольно грубо схватил её подмышки, вскинул себе на плечо и широкими злыми шагами двинулся по тёмной улице. Остановился он лишь один раз – чтобы прорычать:
– Если вы сейчас же не замолчите – я брошу вас в снег и уйду! Вы мне осточертели сверх всякой меры!
– Варвар… – слабо послышалось в ответ. Но на большее Лидия Орестовна не решилась. И благоразумно молчала до тех пор, пока муж не поставил её с размаху на верхнюю ступень крыльца её дома.
– Надеюсь, на этом – всё? Доброй ночи, сударыня.
– Подождите, Базиль, – задыхаясь, сказала Лидия. – Прошу вас зайти. Мне… Я хотела поговорить с вами.
– Говорить нам совершенно не о чем. Прощайте.
– Базиль, это очень важно! Поймите, я, кажется, попала в ужасное положение и…
– Денег нет.
– Зайдите в дом, чёрт вас возьми! – в зазвеневшем голосе женщины явственно послышался польский акцент. – Лишь несколько слов, поверьте! И можете бежать к своей немытой каторжанке! Что вам стоит потратить пять минут?!
– Перестаньте визжать, как кошка в трубе, – брезгливо сказал Лазарев. – Напугаете прислугу! Извольте, я к вашим услугам… только замолчите.
В комнате Лазарева небрежным жестом показала мужу на стул и порывисто прошлась по тёмной комнате от стены к стене. Долго зажигала свечу, вполголоса бранилась по-польски. В конце концов уронила огарок и, упав в кресло, предоставила Лазареву затаптывать искры, рассыпавшиеся по половику. Покончив с этим, Василий Петрович подождал, пока свеча в медном шандале не разгорится ровно и ярко, и, глядя на отражение огоньков в чёрном окне, спросил:
– Итак, сударыня, что вам от меня угодно?
– Базиль, мне страшно.
– Если вы ещё раз назовёте меня этой кличкой комнатной болонки – я уйду.
– Ах, матка боска, какое это может иметь значение… Ну хорошо, Василий Петрович… Мне в самом деле страшно. Я не знаю, что мне делать. Этот человек здесь. Боже мой, боже мой, Сибирь так огромна, – и надо же было, чтобы именно сюда!..
В комнате повисла тишина. Лидия сидела в кресле, уронив в ладони лицо. Лазарев по-прежнему стоял у стола, глядя в окно. Треснула свеча, капля воска побежала по меди подсвечника. Василий Петрович пальцами поправил фитиль. Сел в кресло напротив жены. Медленно выговорил:
– Так чего же вы хотите от меня? Уезжайте. Думается, это будет единственным выходом. Вы сбежали из Петербурга, опасаясь мести поляков, – весьма благоразумно. Но сейчас человек, которого вы предали, – здесь. Вам ничего не мешает вернуться в Россию и…
– Ах, вы не понимаете! Не понимаете! Я не могу вернуться! ИХ ещё слишком много осталось там! И они не остановятся ни перед чем! И Стрежинский здесь – тоже не остановится! Я уверена, я убеждена, что он нарочно устроил это! Нарочно сумел сделать так, чтобы его перевели из Нерчинска – сюда! Он знал, что я здесь, и все эти годы мечтал отомстить!
– Матерь божья, какая же вы дура, – Лазарев тоскливо наблюдал за тем, как жена, заломив руки, мечется по комнате. – Да не носитесь вы, как курица без головы… в глазах рябит. Вы вовсе о чём-нибудь, кроме собственной бесценной персоны, способны думать? Стрежинскому нет до вас никакого дела! Он знать не знал, что вы окажетесь здесь! И удивлён сегодня был не менее вас! Я стоял рядом и видел это! Ничто, кроме его угнетённой Польши, его не волнует, мстить он вам вряд ли будет… это может помешать его планам.
– Какие у него могут быть планы, Базиль?! – взвилась Лидия. – Он на каторге, под надзором, с них лишь недавно сняли цепи! Он ни на что не способен!
– Ну-у-у, вы просто сама себе противоречите… Так убьёт он вас или не убьёт? Я, видите ли, лицо весьма заинтересованное…
– Вы просто мерзавец! – истерически выкрикнула Лидия. – Я совсем одна, беззащитна, у меня никого нет! А вы…
– От меня вам тоже не будет никакого проку. Всё, что я могу, – это помочь вам уехать.
– И вы, конечно, будете счастливы, если я исчезну отсюда!
– Вы даже не представляете, насколько, – с глубокой искренностью заверил Лазарев. – Но, как я понял, вы мне такой радости не доставите. Бросьте, Лидия Орестовна, здесь вам гораздо безопаснее, чем в России. Польские патриоты, которых вы предали, сюда могут добраться исключительно в цепях, как эти трое несчастных. Живите, как жили. Стрежинский не идиот. Он знает, что, придушив вас, немедленно вернётся в нерчинские рудники. Право же, вы такой жертвы не стоите… Да перестаньте рыдать, противно смотреть!
– Как это ужасно… – всхлипывала Лидия. – Как это ужасно – быть брошенной, одинокой, несчастной… Я никогда не была вам нужна, низкий вы человек…
– Ну, так найдите себе кого-нибудь ещё, за чем же дело стало? – зевнул Лазарев. – Тимаев наш ведь времени не теряет? Или он вам надоел уже? Да бросьте строить эти гримасы: невинность вам не к лицу! Последний кандальник из кочегарки знает, что начальник завода бегает к вам по ночам! Подумать страшно, в его-то возрасте! Я уверен, что вы выкрутитесь как-нибудь, голубушка. А я, уж простите, пьян и хочу спать. И вам то же рекомендую.
– Базиль, останьтесь! – отчаянно выкрикнула Лидия. – Повторяю вам, мне страшно! Страшно!!!
Ответом ей послужил короткий удар двери. Отчаянно выругавшись, Лазарева схватила со стола подсвечник с горящей свечой и запустила им в дверь. Свеча выпала, погасла, и комната утонула в темноте. В сенях послышался шорох, сонный голос горничной:
– Лидья Орестовна, у вас упало-то?..
– Поди вон, пршеклента[4] дура!!! Сдохни!!! – закричала Лазарева. Упала головой на вытертый подлокотник кресла и отчаянно разрыдалась.
* * *
– Разумеется, надо идти мне, маменька! Мне идти и мне просить свидания! – княжна Аннет порывисто скрестила руки на груди и обернулась к брату и матери. – Коля, неужели даже ты не понимаешь? Свидания дают только родственникам, вы же сами узнавали! Никаких друзей, никаких общих знакомых! Значит, кроме меня, некому!
Был сумеречный вечерний час. За окном дешёвого гостиничного номера барабанил дождь. Из плохо закрытого окна сквозило, грязная занавеска колыхалась, и язычки свечей бились, угрожая вот-вот погаснуть. За печью монотонно, надоедливо скреблась мышь. Снизу кто-то уныло крикнул: «Селёдку в шашнадцатый спрашивают!» – и княгиня Вера, вздрогнув, отвлеклась от своих раздумий.
– Аннет, вы несёте чушь. – отрывисто сказала Ольга, которая курила у открытой форточки длинную пахитоску. – Вы ведь Сметову тоже не родственница!
– Я могу назваться его невестой, – чётко выговорила Аннет. – Это, как мне кажется, единственная возможность поговорить с Андреем Петровичем.
– Но о чём вам с ним говорить? – пожала плечами Ольга. – Не будет же он обсуждать с вами дело! Думаю, лучше уж будет пойти мне…
– Мне кажется, что Аннет права, – осторожно вмешалась Вера. – Могу, разумеется, пойти я и назваться какой-нибудь двоюродной тётушкой… но Аннет всё же подходит больше. Невесту к молодому человеку пропустят уж наверное.
– Главное, чтобы молодой человек знал, что у него есть невеста, – ледяным голосом напомнила Ольга. – Княжна рискует попасть в дурацкое положение.
– Я это, думается, переживу, – так же холодно заметила Аннет. – Риска никакого! В крайнем случае, меня просто выгонят. Маменька, а вы или Коля можете пойти со мной для солидности. Княжна Тоневицкая с матерью – это любого жандармского полковника напугает! Особенно если надеть шёлковые платья и драгоценности!
– Но я даже не взяла с собой ничего этого… – растерялась Вера. Коля только вздохнул. Украдкой посмотрел на Ольгу, но та сосредоточенно дымила пахитоской и даже не заметила его взгляда.
Они прибыли в Смоленск вчера. Пока искали гостиницу, пока ругались с хозяином и половыми, пока ждали уборки в номере, пока размещались, – наступил вечер. Ольга, однако, не стала дожидаться и, бросив свой саквояж в руки Николаю, выбежала из гостиницы, вскочила в извозчичью пролётку и умчалась. Вернулась поздней ночью, мокрая, усталая и голодная, в сопровождении незнакомого гимназиста последнего класса. Гимназист отрекомендовался Иваном Шургиным, «добрым знакомым доктора Сметова», подтвердил, что это именно он писал Ольге, и был немедленно усажен за поздний ужин.
За ужином Шургин подтвердил, что положение Андрея весьма серьёзное. Он был арестован по доносу домовладельца, во время обыска были найдены номера «Колокола», свежие прокламации «Земли и воли» и личные письма к нему Благосветлова и Утина. Последовал арест и сразу же – очные ставки «с двумя канальями». Канальями оказались священник Успенский и мещанин Федот Симонихин, заявившие, что «сей доктор народ против царя подговаривал.»
– И сразу после ставки – сбежали, мерзавцы! – обжигаясь чаем, гневно говорил Шургин. – Успенский в свой приход ускакал так, словно волки за ним гнались! А Симонихин… чёрт с ним… простите, княгиня. Самый обычный, тёмный, непросвещённый дурень. Таких ещё учить и учить. «Против царя…» А спроси его, чего он от царя хорошего видал – ведь и не скажет! Ну, мы с товарищами посоветовались… Пробовали сами на свидание пробиться – никого не пустили! И вот, решились Ольге Андреевне написать. Она – товарищ всё же опытный… Хуже всего, что не только наши, но и… – тут Шургин запнулся и неуверенно посмотрел на Семчинову. Та сухо сказала:
– Иван Григорьевич, при этих господах можете говорить совершенно свободно обо всём. Это давние друзья Андрея Петровича.
– Что ж, я рад, – неловко отозвался Шургин. – Беда в том, что квартира его взята под надзор, а мы ждём товарищей из Варшавы, от ржонда[5], по самому секретному делу… вы понимаете. И никто не знает, кто именно прибудет и когда! Знает только сам Сметов, и в нём мы, разумеется, уверены… Но арест его был так внезапен, что ни имени послов, ни времени приезда, ни места встречи он никому из нас не успел назвать. И вот теперь грядёт настоящая катастрофа! Поляки могут прибыть со дня на день с наиважнейшими сведениями… и не дай бог, их здесь возьмут!
– Этого нельзя допустить ни в коем случае! – тихо сказала Ольга, глядя в молодое, веснушчатое лицо Шургина. – Ни в коем случае! Аннет, вы слышите? – ни за что!
Утром следующего дня в кабинет начальника смоленской тюрьмы вошли княгиня и княжна Тоневицкие. Вера в строгом чёрном платье и плотной накидке из английского сукна выглядела старше своих лет. После бессонной ночи у её глаз залегли круги, а щёки отливали синевой. Аннет, тоже вся в чёрном, с гладкой причёской, из которой упрямо выбивались непокорные вьющиеся прядки, тщетно старалась казаться спокойной. Её глаза лихорадочно, болезненно блестели, между бровями легла тонкая морщинка. «Как она взволнована… – обеспокоенно подумала Вера. – Не дай бог, не сдержится…»
– Чем могу служить, княгиня? – вежливо поднялся ей навстречу плотный, кряжистый человек с николаевскими бакенбардами. – Прошу садиться.
Вера опустилась в предложенное кресло, усадила рядом с собой Аннет, незаметно сжав её холодную руку. Мельком подумала, что Ольга, несомненно, держалась бы и ровней, и спокойней. Вслух же сказала:
– Я очень благодарна вам, господин полковник, за то, что вы согласились принять меня с дочерью. Я не отниму много вашего времени. Дело в том, что в… во вверенном вам заведении содержится некто Андрей Петрович Сметов, дворянин Пензенской губернии.
Полковник, не отвечая, молча наклонил голову.
– Видите ли, господин Сметов – жених моей Аннет. И вот… она находится в полнейшем отчаянии из-за его ареста. Узнав об этом несчастье, мы немедленно бросились из имения к вам, сюда…
– Осмелюсь спросить, княгиня, кто сообщил вам об аресте господина Сметова? – спокойно перебил её жандарм.
– Нам написал его знакомый, господин Шургин.
– Другие знакомые господина Сметова вам известны?
– Только московские, – пожала плечами Вера. – Здесь, в Смоленске, мы никого не знаем. Да и с Шургиным, признаться, познакомились лишь вчера. Он написал нам потому, что знал: кроме моей Аннет, у Андрея Петровича других близких людей нет.
Аннет чуть слышно всхлипнула. Полковник коротко взглянул на неё, но ничего не сказал и снова обратился к Вере:
– Так чем же я могу помочь вам, княгиня? Положение господина Сметова, не скрою, весьма серьёзно. Я могу лишь высказать свои соболезнования мадемуазель Тоневицкой и…
– Право, господин полковник, я не нуждаюсь в соболезнованиях! – порывисто произнесла Аннет. – Я нуждаюсь в вашей милости и снисходительности. Умоляю вас, разрешите мне свидание с Андреем Петровичем! Мы с ним долго не виделись… и я не знаю, увидимся ли снова.
Две тяжёлые слезищи медленно поползли по смуглым щекам княжны.
– Ну-ну, мадемуазель Тоневицкая… не стоит преждевременно убиваться, – суховато заметил полковник. – Вы ещё совсем молоды и, я уверен, без труда сделаете прекрасную партию. Господин Сметов – не лучший жених для вас. Я сейчас говорю не как слуга закона, а как отец трёх дочерей.